Я ушел, снедаемый любопытством, сгорая от нетерпения поскорее узнать все то новое, что посулил мне Соберано. Мы встретились на другое утро, виделись и в последующие дни; я был всецело поглощен одной страстью и следовал за ним, как тень. Я засыпал его вопросами; он либо уклонялся от ответа, либо отвечал загадочно, как оракул. Наконец я спросил его напрямик, какой религии придерживаются его единомышленники. "Естественной религии", - гласил его ответ. Он посвятил меня в некоторые подробности; его взгляды отвечали скорее моим наклонностям, нежели убеждениям, но, желая добиться своего, я старался не противоречить.
- Вы повелеваете духами, - говорил я ему, - я хочу, как и вы, вступить с ними в сношения, я хочу этого, хочу!
- Вы чересчур торопитесь, друг мой, вы еще не прошли искуса, не выполнили ни одного из условий, которые позволяют нам без риска приблизиться к этой высшей ступени…
- И долго еще мне ждать?
- Года два, быть может.
- Тогда я отказываюсь от своего намерения! - воскликнул я. - За это время я умру от нетерпения. Вы жестоки, Соберано, вы не представляете себе, какое неудержимое желание вы зажгли во мне. Я сгораю от него…
- Мой юный друг, я считал вас более благоразумным. Вы заставляете меня трепетать за вас и за себя. Как! Неужели вы рискнете вызвать духов, не будучи к этому подготовленным?
- Да что же может со мной случиться?
- Я не говорю, что с вами обязательно стрясется что-нибудь дурное. Если духи имеют власть над нами, то виной тому наша собственная слабость и малодушие. На самом же деле это мы рождены властвовать над ними…
- О, я буду властвовать…
- Вы - человек горячий. А что, если они напугают вас, если вы потеряете голову…
- Если все дело в этом, - пусть только попробуют!
- Ну, а если перед вами окажется сам сатана?
- Я отдеру за уши самого князя тьмы…
- Браво! Если вы так уверены в себе, можете рискнуть, обещаю вам свою поддержку. В пятницу приходите ко мне обедать, у меня будут еще двое друзей, и мы доведем это дело до конца.
Разговор происходил во вторник. Никогда еще ни одного любовного свидания я не ждал с таким нетерпением. Наконец желанный день наступил. У своего друга я застал двух гостей с малорасполагающей внешностью. Мы сели за стол. Беседа вертелась вокруг незначительных предметов. После обеда кто-то предложил совершить пешую прогулку к развалинам Портичи. Мы отправились туда. Обломки величественных памятников, разрушенных, разбросанных, поросших терновником, пробудили несвойственные мне мысли. "Вот какова власть времени, - думал я, - над плодами человеческой гордыни и искусства". Мы все больше углублялись в этот лабиринт развалин, пока наконец не добрались почти ощупью до места, куда не проникал ни один луч света извне и где царил полный мрак.
Соберано вел меня за руку. Внезапно он остановился, я - вслед за ним. Один из наших спутников высек огонь и зажег свечу. При ее слабом свете я увидел, что мы находимся в обширном помещении, примерно в 25 квадратных футов, с высоким, довольно хорошо сохранившимся сводчатым потолком и четырьмя выходами. Мы хранили глубокое молчание. Тростью, на которую он опирался во время ходьбы, мой приятель начертил круг на песке, тонким слоем покрывавшем пол пещеры, и, вписав в него какие-то знаки, вышел из круга.
- Вступите в этот круг, мой юный смельчак, - сказал он мне, - и не выходите, пока не увидите благоприятных знамений.
- Объяснитесь точнее: каковы должны быть эти знамения? Когда я смогу выйти?
- Когда все покорится вам. Но если до этого под влиянием страха вы совершите какой-нибудь ложный шаг, вы можете подвергнуть себя серьезной опасности.
Тут он назвал мне формулу заклинания, краткую, настойчивую, содержащую слова, которых я никогда не забуду.
- Произносите это заклинание твердым голосом, - сказал он, - трижды отчетливо назовите имя Вельзевула, а главное, не забудьте, что вы обещали проделать с ним.
Я вспомнил, что похвалялся отодрать за уши самого дьявола, и, боясь прослыть пустым фанфароном, быстро ответил: "Я сдержу свое слово".
- Желаем вам успеха, - сказал Соберано. - Когда все кончится, вы позовете нас. Прямо перед вами находится дверь. Мы будем за нею. - Они удалились.
Никогда еще ни один хвастун не оказывался в столь затруднительном положении. В первую минуту я готов был окликнуть моих спутников, но это значило бы сгореть со стыда и к тому же распрощаться со всеми моими надеждами. Я остался на месте и попытался собраться с мыслями. "Они просто решили напугать меня, - сказал я себе, - посмотреть, не смалодушничаю ли я. Люди, которые хотят испытать мое мужество, находятся в двух шагах отсюда, и после заклинания я должен быть готов к какой-нибудь попытке с их стороны напугать меня. Надо взять себя в руки и отплатить этим шутникам тою же монетой". Мои раздумья длились недолго, хотя и прерывались возней сычей и сов, гнездившихся в пещере.
Несколько успокоенный этими размышлениями, я воспрянул духом, выпрямился и ясным, твердым голосом произнес заклинание. Трижды, с небольшими промежутками, каждый раз возвышая голос, я назвал имя Вельзевула.
Трепет пробежал у меня по жилам, волосы на голове встали дыбом. Едва я умолк, напротив меня под самым сводом распахнулись две створки окна; в отверстие хлынул поток ослепительного света, более яркого, чем дневной; и огромная голова верблюда, страшная, бесформенная, с гигантскими ушами, показалась в окне. Безобразный призрак разинул пасть и голосом, столь же отвратительным, как и его внешность, произнес: Che vuoi?
В самых отдаленных закоулках пещеры, высоко под сводами гулким эхом отозвалось это страшное: Che vuoi?
Не берусь описать свое состояние; не знаю, откуда у меня достало мужества и сил не упасть без чувств при виде этого страшного зрелища и при еще более страшных звуках голоса, раздававшегося в моих ушах.
В изнеможении, обливаясь холодным потом, я сделал нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой. Должно быть, наша душа таит в себе необъятные силы и какие-то неведомые пружины: целая волна чувств, мыслей, представлений разом нахлынула на меня, пронизала мозг, отозвалась в моем сознании.
Перелом свершился: я превозмог свой страх и смелю в упор взглянул на призрак.
- Чего ты хочешь сам, являясь в таком омерзительном облике, дерзкий?
После минутного колебания призрак ответил уже более тихим голосом: "Ты звал меня…"
- Неужто раб осмеливается пугать своего господина? Если ты явился за приказаниями, прими подобающий вид и покорный тон.
- Господин, - ответил призрак, - какой вид мне принять, чтобы быть вам угодным?
Я назвал первое, что пришло мне в голову:
- Явись в образе собаки.
Не успел я вымолвить это приказание, как отвратительный верблюд вытянул свою длинную шею до самой середины пещеры, опустил голову и выплюнул маленького белого спаниеля с блестящей шелковистой шерстью и длинными, до самой земли, ушами. Окно захлопнулось, видение исчезло; под слабо освещенными сводами пещеры остались лишь собака да я.
Она бегала вдоль круга, виляя хвостом и подпрыгивая. "Господин, - промолвила она, - я бы хотела лизнуть вам кончики ног; но меня удерживает страшный круг, в котором вы стоите".
Моя уверенность дошла до дерзости: я вышел из круга и протянул ногу, собака лизнула ее. Я попытался схватить ее за уши, она легла на спинку, словно прося пощады; я увидел, что это сучка.
- Встань, - сказал я, - я прощаю тебя. Но ты видишь, что я не один. Господа, пришедшие со мной, ждут меня в нескольких шагах отсюда. Прогулка, должно быть, утомила их; я хотел бы предложить им легкое угощение: нужны фрукты, закуски, мороженое, греческие вина. Само собой разумеется, следует убрать и осветить зал. Не нужно никакой роскоши, но пусть все будет как полагается. В конце ужина ты явишься с арфой в образе выдающегося виртуоза. Я позову тебя, когда будет нужно. Смотри же, хорошенько играй свою роль; постарайся, чтобы пение твое было выразительным, а манеры - пристойными и сдержанными…
- Я повинуюсь, господин мой, но на каких условиях?
- На условиях повиновения. Повинуйся безоговорочно, раб, или…
- Вы меня не знаете, господин мой, иначе вы не обходились бы со мной так сурово. Быть может, единственное мое условие - обезоружить вас и понравиться вам.
Не успела она умолкнуть, как, обернувшись, я увидел, что все мои приказания исполняются быстрее, чем смена декораций в опере. Стены и своды пещеры, всего лишь минуту назад темные от сырости, покрытые мхом, приняли светлый оттенок и приятные очертания - теперь это был круглый зал, отделанный мрамором и яшмой, свод покоился на колоннах, восемь хрустальных канделябров, по три свечи в каждом, распространяли яркий, ровный свет.
Мгновением позже появились стол и буфет, сервированные для нашей трапезы; плоды и сласти редчайших сортов были столь же вкусны, как и прекрасны на вид, сервиз был из японского фарфора. Собачонка непрерывно сновала взад и вперед по залу, подпрыгивая вокруг меня, как бы желая ускорить дело и спросить, доволен ли я.
- Отлично, Бьондетта, - сказал я. - Теперь облачись в ливрею и пойди сказать господам, которые тут неподалеку, что я жду их и что на стол подано.
Не успел я на мгновение отвести взгляд, как увидел изящно одетого пажа в ливрее моих цветов, выходившего из зала с зажженным факелом в руке; через минуту он вернулся, ведя за собой моего приятеля-фламандца и обоих его друзей.
Хотя появление пажа и переданное им приглашение подготовили их к тому, что произошло нечто из ряда вон выходящее, однако они никак не ожидали увидеть такую перемену. Не будь я занят другими заботами, я бы порядком позабавился их изумлением: оно красноречиво выражалось в их возгласах, изменившихся лицах и жестах.
- Господа, - обратился я к ним, - ради меня вы проделали сегодня длинный путь, а чтобы вернуться в Неаполь, нам ведь предстоит пройти еще столько же. Я полагал, что это маленькое угощение будет нелишним и что вы извините меня за недостаточное разнообразие и скудость этой импровизированной трапезы.
Мой непринужденный тон ошеломил их еще более, чем перемена декорации и вид изысканных яств, которые им предстояло отведать. Я заметил это и, желая поскорее покончить с приключением, втайне внушавшим мне тревогу, решил извлечь из него всю возможную выгоду, даже в ущерб веселости, свойственной моей натуре.
Я пригласил их сесть за стол; в мгновенье ока. паж подвинул стулья, мы уселись. Я наполнил бокалы, роздал фрукты, но ел и говорил я один, остальные сидели неподвижно, все еще не оправившись от изумления. Наконец мне удалось уговорить их отведать фруктов, моя спокойная уверенность убедила их. Я предложил тост за самую красивую куртизанку Неаполя, мы осушили бокалы. Я завел беседу о новой опере, о недавно приехавшей римской певице-импровизаторше, которая произвела большое впечатление при дворе; затем перевел разговор на изящные искусства вообще, на музыку, скульптуру и заодно обратил их внимание на красоту некоторых статуй, украшавших зал. Пустые бутылки молниеносно заменялись полными, содержавшими еще лучшее вино. Паж превзошел самого себя - он был поистине неутомим. Я украдкой поглядывал на него. Представьте себе Амура в одежде пажа. Мои спутники, со своей стороны, бросали на него взгляды, в которых сквозили изумление, удовольствие и тревога. Однообразие этой ситуации начинало мне надоедать; я увидел, что пора нарушить его.
- Бьондетто, - обратился я к пажу, - синьора Фьорентина обещала подарить мне несколько минут. Взгляни, не приехала ли она.
Бьондетто вышел. Мои гости не успели даже удивиться этому странному поручению, как дверь отворилась и вошла Фьорентина с арфой в руках. Она была в скромном, но изящном платье и дорожной шляпе. На лицо была спущена прозрачная вуаль… Поставив арфу рядом с собой, она поклонилась с непринужденной грацией.
- Меня не предупредили, что у вас гости, дон Альвар, - обратилась она ко мне, - иначе я не явилась бы сюда в подобном костюме. Надеюсь, господа, вы извините скромную путешественницу.
Она села, и мы наперебой стали угощать ее остатками нашего маленького пиршества, которые она из любезности согласилась отведать.
- Неужели, сударыня, вы в Неаполе только проездом? - спросил я. - Неужели не удастся удержать вас здесь?
- Я связана давнишним обещанием: в прошлый карнавал в Венеции ко мне были весьма добры, взяли с меня слово, что я вернусь, и я получила аванс. Если бы не это, я не в силах была бы отказаться от лестных предложений здешнего двора и от надежды заслужить одобрение неаполитанской знати, которая превосходит своим тонким вкусом всех прочих дворян Италии.
В ответ на эту похвалу оба неаполитанца отвесили низкий поклон. Они были настолько потрясены реальностью происходившего, что чуть ли не протирали себе глаза. Я попросил артистку показать нам образчик своего таланта. Нет, она устала и простужена, она с полным основанием боится разочаровать нас. Наконец она согласилась исполнить облигатный речитатив и патетическую арию, заканчивавшую собой третий акт оперы, в которой она должна была выступать.
Взяв арфу, она провела по струнам бело-розовой маленькой рукой, удлиненной и вместе с тем пухлой; ее слегка закругленные пальчики заканчивались ноготками необыкновенно изящной формы. Мы все были поражены; нам казалось, что мы присутствуем на восхитительнейшем концерте.
Она запела. Нельзя представить себе лучшего голоса, большего чувства и выразительности в сочетании с необыкновенной легкостью исполнения. Я был взволнован до глубины души и чуть не забыл, что сам был создателем этого захватившего меня очарования.
Самые нежные слова речитатива и арии певица произнесла, обратившись в мою сторону. Пламя ее взглядов проникало сквозь вуаль, пронизывая и наполняя меня непостижимо сладостным чувством. Глаза эти показались мне знакомыми. Вглядевшись в черты ее лица, насколько позволяла вуаль, я узнал в мнимой Фьорентине плутишку Бьондетто. Но изящество и привлекательность его сложения гораздо заметнее выступали в женской одежде, чем в костюме пажа.
Когда певица кончила, мы осыпали ее заслуженными похвалами. Я просил ее исполнить какую-нибудь бравурную арию, чтобы мы могли оценить все разнообразие ее таланта. Но она возразила:
- Нет, в моем нынешнем состоянии духа я плохо справилась бы с этой задачей. К тому же вы, вероятно, заметили, каких усилий мне стоило повиноваться вам. Я устала с дороги и не в голосе. Вы знаете, что сегодня в ночь я еду дальше. Меня привезла сюда наемная карета, кучер дожидается меня. Прошу вас принять мои извинения и позволить мне удалиться. - С этими словами она встала и хотела унести с собой арфу. Я взял инструмент у нее из рук и, проводив ее до дверей, вернулся к своим гостям.
Я рассчитывал развеселить их, но вместо этого прочел в их глазах лишь растерянность и замешательство. Я попытался прибегнуть к кипрскому вину - оно показалось мне восхитительным, придало сил и вернуло присутствие духа. Я удвоил порцию и, так как было уже поздно, велел пажу, вновь занявшему место за моим стулом, позвать карету. Бьондетто тотчас же отправился выполнять приказание.
- У вас здесь карета? - спросил Соберано.
- Да, - отвечал я, - я велел кучеру следовать за нами. Я полагал, что, если прогулка наша затянется, вы будете не прочь вернуться домой удобным способом. Выпьем еще бокал, нам не грозит опасность оступиться по дороге домой.
Не успел я договорить фразу, как вошел паж в сопровождении двух рослых, богатырского сложения лакеев, одетых в богатые ливреи моих цветов.
- Синьор, - обратился ко мне Бьондетто, - ваша карета не может подъехать ближе, но она стоит сразу же за развалинами, окружающими это место.
Мы встали и направились к выходу, Бьондетто и лакеи впереди, мы следом за ними. Так как мы не могли идти в ряд между обломками колонн и пьедесталов, я оказался вдвоем с Соберано.
- Вы славно угостили нас, дружище, - сказал он, пожимая мне руку, - смотрите, как бы это не обошлось вам дорого.
- Я счастлив, если сумел доставить вам удовольствие, друг мой, - ответил я. - Мне оно досталось той же ценой, что и вам.
Мы подошли к карете; там мы застали двух других лакеев, кучера и форейтора. Это был превосходный экипаж, специально приспособленный для загородных прогулок. Я пригласил моих спутников сесть, и мы плавно покатили по дороге в Неаполь.
Некоторое время мы хранили молчание. Наконец один из друзей Соберано прервал его.
- Я не допытываюсь узнать вашу тайну, Альвар, но, по-видимому, вы заключили какую-то удивительную сделку. Я никогда не видел, чтобы кому-нибудь так прислуживали, как вам; я сам состою на службе вот уже сорок лет, а не видел и сотой доли того внимания и предупредительности, какие были оказаны вам сегодня вечером. Я не говорю уже о восхитительном виденье, между тем как нам обычно гораздо чаще приходится созерцать неприятную внешность, нежели любоваться хорошеньким личиком. Впрочем, это ваше дело; вы молоды, в этом возрасте жажда наслаждений слишком велика, чтобы оставить время на размышления.
Бернадильо - так звали этого человека - говорил не торопясь, и у меня было время обдумать свой ответ.
- Не знаю, - начал я, - чему я обязан столь исключительными милостями. Предчувствие говорит мне, что они будут непродолжительны, и утешением служит лишь то, что я смог разделить их с добрыми друзьями.
Видя, что я не склонен к откровенности, мои спутники промолчали, и разговор на этом оборвался.
Однако молчание навело меня на размышления; я стал припоминать все, что видел и делал; сопоставив слова Соберано и Бернадильо, я пришел к заключению, что благополучно выпутался из самой неприятной истории, в какую могут вовлечь человека моего склада пустое любопытство и безрассудство. Между тем я получил хорошее воспитание: до тринадцати лет им руководил мой отец, дон Бернардо Маравильяс, рыцарь без страха и упрека, и моя мать, донья Менсия, самая благочестивая и уважаемая женщина во всей Эстрамадуре.
"О матушка! - мысленно воскликнул я. - Что подумали бы вы о своем сыне, если бы увидели его в ту минуту, если бы увидели его сейчас? Но даю вам слово, с этим будет покончено!"
Тем временем карета наша въехала в город. Я довез приятелей Соберано до дому, а мы с ним вдвоем вернулись в казармы. Пышность моего экипажа несколько удивила часовых, мимо которых мы проехали, но еще более поразила окружающих красота Бьондетто, сидевшего на козлах.
Паж отпустил карету и лакеев и, взяв у одного из них факел, проследовал через казармы в мои комнаты. Мой слуга, изумленный еще более остальных, хотел было заговорить со мной, спросить о причинах столь неожиданного великолепия. Но я не дал ему раскрыть рот.
- Вы свободны, Карло, - сказал я, входя в свои комнаты, - сейчас вы мне не нужны. Идите отдыхать, поговорим завтра.