Толпа захлопала, раздались восклицания: "Miracolo… in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen". Кое-кто, плача, падал ниц, благодаря Господа и Святую Деву. Напряжение развеялось мгновенно, оставив лишь сырой едкий запах, какой часто стоит на улицах после дождя. Леонардо тоже вздохнул свободнее, потому что Джиневра и Сандро смогут теперь без опаски войти в собор.
- Ну, мастер Леонардо, - сказал Никколо, - ты, оказывается, и в самом деле прести… - Он споткнулся на трудном слове.
- Престидижитатор, - сказал Леонардо. - Это из латыни и французского. Чему только учил тебя старина Тосканелли?
- Ясно чему, - подал голос Зороастро. - Богохульствовать.
- Ты говоришь ну прямо как мессер Николини, - сказал ему Никколо.
Леонардо хмыкнул.
- Ты не веришь, что Богоматерь повелела дождю прекратиться? - спросил Зороастро у Никколо. - Ты же видел это своими глазами.
- Видел, но не думаю, что поверю.
- Отчего же? Тебе не дали достойного религиозного воспитания?
- Моя мать очень религиозна и пишет прекрасные стихи. Но я не верю в Бога.
И Леонардо почти не удивился, услышав ответ Зороастро:
- Я тоже.
Тут заревели трубы, и появилось шествие Пацци.
Леонардо высматривал коляску Джиневры.
Сейчас улицы казались залитыми кровью, потому что тысячи факелов - равно у приверженцев Пацци и Медичи - засияли необычайно ярко, будто свет их почерпнул силу от святых кремней Гроба Господня.
Леонардо видел Джиневру и Сандро, но они были слишком далеко, чтобы услышать его оклик. Он дождется их рядом с коляской - здесь, на краю переполненной, украшенной цветами площади. Леонардо держался под прикрытием толпы, потому что подле коляски торчали несколько человек с оружием и в цветах Николини. Он собирался перехватить Джиневру, когда она будет возвращаться после фейерверка. Юный Макиавелли хотел было пойти с Зороастро, который вознамерился подобраться как можно ближе к ступеням собора, где стояла повозка с фейерверками, но Леонардо побоялся, что с мальчиком что-нибудь случится.
Собор вздымался как гора на темном, затянутом тучами небе, и его мраморные грани, перекрытия, часовни, апсиды и купола были столь же темны и сумрачны, как грезы Леонардо. Шла праздничная служба, и все притихли. Из огромных растворенных врат доносилось "Pater noster".
Потом началась Евхаристическая литургия. "Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: miserere nobis". Люди молились, кое-кто стоял на коленях, иные с любопытством оглядывались, дожидаясь, когда вновь свершится великое чудо Воскресения. Пел хор, слова и мелодия сочились из дверей и окон и из самих камней, точно древние благовония; в воздухе плыл фимиам - мирра, кассия, шафран, нард, оника, стакта.
Потом родился шум, подхваченный толпой, и из церкви на подчеркнутые тьмою ступени хлынул поток модно одетых молодых мужчин и женщин из богатых и знатных семей. За ними следовали именитые горожане, которые заполняли ступени, чтобы лучше видеть красочное действо.
Показалась на ступенях и Джиневра; справа от нее был Николини, слева - Сандро. Во всяком случае, так показалось Леонардо, потому что он едва успел разглядеть их, прежде чем они исчезли в толпе.
- Пора, - сказал Леонардо, обращаясь к Никколо. - Сейчас ты его увидишь.
Невидимый с места, где стоял Леонардо, архиепископ зажег ракету, скрытую внутри большого голубя из папье-маше. Через весь собор была натянута специальная проволока - она выходила из дверей на площадь. Искрящийся голубь пролетит по ней и опустится в сатиновое гнездо, полное фейерверков, ракет и хлопушек, - и тем принесет еще один год счастья тысячам удачливых и верующих зрителей.
Внезапно птица вынеслась из дверей, рассыпая черно-красное пламя и черный дым. Все, кто оказался рядом или под ней, кричали и пригибались. Она была столь яркой, что какой-то миг Леонардо не видел ничего, кроме алых стен, которые расплывались перед его глазами, куда бы он ни взглянул.
Раздались крики радости, потом вдруг толпа охнула и замерла: проволока оборвалась. Голубь завис и рухнул недалеко от гнезда - как нарочно, в большую повозку, где лежали все праздничные фейерверки, сложенные, словно орудийные стволы, на ложах из досок. Птица горела, и крылья ее сморщивались и корчились, превращаясь в золу.
Миг - и ракеты в повозке охватил огонь. Оглушительно грохнул взрыв, а за ним - еще несколько поменьше, когда один за другим рвались цилиндры с порохом. Повозку разнесло на части, ракеты сотнями разлетелись по всем направлениям, стреляя и взрываясь на лету. Ракеты озаряли храм то сияюще-белым, то багряно-алым, то ярко-синим, то травянисто-зеленым. Они разбивались о стены, влетали в окна, рассыпаясь разноцветным ливнем и канонадой. Искры метались по площади, омывая вопящих, обезумевших зевак разлетающимся огнем; одежды детей вспыхивали, матери кричали и пытались сбить пламя. Толстяку в груботканой рясе ракета угодила в грудь, и взрыв огня и цветных искр озарил его пляску смерти. И все это в шуме и слепящей яркости. Ракеты падали на крыши ближних домов, и они вспыхивали. Матерчатый навес над балкончиком второго этажа охватило пламя, и его празднично окрашенные полотнища, пылая, рухнули вниз - на толпу. Едкий запах смолы мешался в воздухе со сладковатым ароматом курений.
Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно стал камнем. Ему мнилось, что он вязнет в океане черной патоки. Двигаться было трудно, словцо само время замедлило бег и вот-вот замрет совсем, как неподведенные часы.
Его звал Никколо.
Но ведь он велел мальчишке оставаться у повозок. Так он не остался?..
Пригибаясь при взрывах ракет, молясь на бегу, Леонардо искал Джиневру. По площади рыскали карманники и бандиты, рискуя сгореть ради того, чтобы содрать кольца и иные украшения с погибших и тех, кто прижался к земле в поисках спасения. Они пинали, тузили, а то и топтали бедолаг, когда кто-то пытался сопротивляться. Вор со шрамом, что тянулся от угла рта через щеку, замахнулся ножом на Леонардо, но отступил, увидев, что и Леонардо обнажил свой кинжал.
Леонардо должен был найти Джиневру. Все прочее - не важно. Будь в том нужда, он выпустил бы кишки и самому дьяволу.
Ракеты все еще громко взрывались, то и дело рассыпая искры и пламя.
Леонардо искал, почти обезумев, и наконец нашел и ее, и Боттичелли: они укрылись за баррикадой из перевернутых тележек уличных торговцев. Джиневра дрожала и плакала; Сандро обнимал ее, словно защищая, хотя даже в свете факелов и вспышек ракет было видно, как посерело его лицо.
- Джиневра, я чуть не спятил от тревоги, - сказал Леонардо.
Он кивнул Сандро и легонько коснулся его плеча.
- Уходи сейчас же, - сказала Джиневра.
Девушка уже взяла себя в руки, словно победила в себе какого-то страшного демона. Она перестала дрожать, и слезы смешались на ее щеках с испариной.
- Пошли. Мы с Сандро уведем тебя отсюда.
- Нет. - Она смотрела на Леонардо, но избегала прямого взгляда в глаза. - Оставь меня, пожалуйста.
- Сандро, ей нельзя здесь оставаться.
- Мой нареченный вот-вот появится. Оставь меня, пожалуйста!
- Твой нареченный! - вскричал Леонардо. - Да пусть его дьявол заберет, этого вонючего сводника!
- Значит, теперь ты считаешь меня шлюхой, - сказала она и моляще обратилась к Сандро: - Он должен уйти!
Сандро обеспокоенно глянул на Джиневру, затем перевел взгляд на Леонардо - что он скажет?
- Я не боюсь твоего… нареченного.
- Дело не в этом, - сказала Джиневра. - Просто я выбрала. Я намерена выйти за мессера Николини.
- Из страха.
Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса ее растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной, и Леонардо желал ее - именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.
На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах, иначе конец Флоренции.
- Это верно, решение было вынужденным, - сказала Джиневра. - Но это мое решение. И уверяю тебя, вынудил меня не страх, а логика. Ты унизил мессера Николини… и меня. Твои выходки, продиктованные себялюбием, эгоизмом и завистью, унизили всю мою семью и дали понять всему миру, что мы были любовниками!
- Но мы и есть любовники!
- Были. - Она глубоко вздохнула и добавила, не глядя на него: - Занятно, что именно ты зовешь его сводником, - ты, который своими выходками выставил меня шлюхой.
- Ты преувеличиваешь! Я…
- Ты унизил его этим трюком со свиным пузырем.
- Он угрожал убить меня, - сказал Леонардо. - Когда попросил Сандро увести тебя подышать воздухом. Еще он пригрозил, что запрет тебя.
- Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности еще и меня.
Леонардо коснулся ее холодной руки. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило ее - она была словно камень.
- Сандро… - Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.
Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошел от них.
Взрывы прекратились; теперь были слышны только крики и плач и набат десяти тысяч колоколов.
- Он приставил кого-то шпионить за нами.
- Он рассказал мне все, Леонардо. - Джиневра смотрела прямо перед собой, как слепая. - Он очень честен.
- А! Значит, он прощен за честность, так, что ли?
- Он сказал, что знает, как мы занимались любовью в доме мастера Верроккьо. Это нам нужно прощение.
- Нам? - Леонардо разозлился. - Он берет тебя силой, Джиневра. - И образ Николини, насилующего ее на алых простынях, снова возник перед ним. - Ты не сможешь сопротивляться ему. Он сильнее. Он принудит тебя выйти за него.
- Я уже принадлежу ему, Леонардо.
- Но несколько часов назад ты была моей.
Она бесстрастно глянула на него.
- Я решила.
- Я намерен сказать твоему отцу, что ты поступаешь так ради него. Он этого не допустит.
- Леонардо, - почти прошептала она. - Все кончено, ушло. Прости.
- Ты не должна дать этому свершиться. Есть иной способ…
- Способа нет, - сказала Джиневра. - Все должно идти именно так.
Голос ее дрогнул, но она по-прежнему смотрела прямо перед собой.
- Твоя семья сможет выкарабкаться.
Она не ответила.
- Взгляни на меня и скажи, что не любишь.
Леонардо взял ее за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от нее на расстоянии руки. Он чувствовал аромат ее волос. И все же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Ее глаза смотрели куда-то в сторону.
- Ты любишь меня, - сказал он.
- Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и… да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.
- Не имеет значения?..
Леонардо попытался обнять ее, но она отстранилась с холодным спокойствием.
- Я приняла решение, - сказала она спокойно. - А теперь оставь меня.
- Не могу. Я люблю тебя.
Леонардо мутило, будто он находился на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щелока. Он слышал отчаяние в своем голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это всего лишь дурной сон. Она любит его; он должен только сломить ее решимость. И вдруг ему показалось, что все это уже было. Он знал, что их ждет, ибо знал ее. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.
- Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью, я стану презирать тебя, - сказала Джиневра. - Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.
- Не могу, - повторил Леонардо.
Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.
Джиневра вновь задрожала - но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.
- Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него позорные картинки.
Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах - их оплевывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.
- Леонардо, - прошептала Джиневра, - тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.
- Прекрати сейчас же, - сказал Леонардо. - Все это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьезен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее…
- Самое худшее - мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы - ты и я - навлекли на мою семью бесчестье. На священном надгробии матери я поклялась жизнью отца, что никогда не навлеку беды на нашу семью. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.
- Джиневра, - взмолился Леонардо, - это же была только уловка, чтобы твой отец смог расплатиться!
- Но теперь это дело чести.
- И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, - сказал подошедший Николини.
Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нем были плотная куртка и длинная бархатная накидка с вышитыми золотом крестами и дельфинами. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства - довольно шаткого - с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого и тяжелого наряда, какая бы ни стояла погода, - лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошел к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:
- Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.
Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.
- Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? - спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. - Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?
Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.
- О чести кричат лишь на людях, - холодно произнес он, не спеша принимать скрытый вызов. - Ибо разве не обманом живет цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: "Humilitas seu curialitas" - "Смирение равно власти", но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.
- Так искажаются порядок и правда, - сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опаленное жаром. - И тебе все равно, чем пахнут твои деньги.
- Быть может, я тоже фокусник, как ты, или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, - прибавил он мягко, - я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, - тут он глянул на Джиневру, - если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.
Джиневра смущенно потупилась.
Намек Николини не остался незамеченным - Леонардо обнажил клинок. Телохранителей Николини тут не было, значит, бой будет честным.
- Леонардо, нет! - вскрикнул Боттичелли.
Но победила Леонардо Джиневра. Она повлекла Николини прочь, вцепившись в его рукав, как ребенок, а Леонардо остался стоять в одиночестве.
Николини остановился в отдалении, повернулся к Леонардо и сказал:
- Мне не нужны телохранители, чтобы защититься от твоей шпажонки. Но прошу тебя: сделай так, как говорит мадонна, и это пойдет во благо всем нам.
И он увел Джиневру. Они скрылись из виду за баррикадой, на людной площади. Леонардо так и застыл на месте с клинком в руке.
- Идем, - позвал Сандро. - Пошли в "Дьявольский уголок". Нам бы надо выпить… и поговорить.
Леонардо не ответил. Он смотрел на тысячи людей, преклонивших колена перед иконой Божией Матери. Проповедник говорил с повозки, как с кафедры, прижимая икону к груди. За ним гигантским видением вздымалась статуя из папье-маше, карнавальная игрушка, которую помогал делать Леонардо. Ее грандиозность подчеркивали тысячи высоко поднятых горящих факелов. Статуя казалась нерукотворной, сотворенной из чистого и святого духа, ибо как столь великолепный и совершенный образ мог быть сделан из простого дерева, бумаги, красок? Кающиеся, равно богачи и бедняки, молили о прощении. Многие сжимали кресты, и их коленопреклоненность казалась частью танца. Крича и жестикулируя, они просили о прощении, умоляли и умиротворяли святую икону, чьи слезы пролились над Флоренцией, затопив ее бедой.
- Леонардо, - сказал Сандро, - ты не мог победить Николини.
Леонардо рывком обернулся к нему, словно вместо Николини собирался пронзить шпагой друга.
- Он не дурак, - продолжал Сандро. - В тени за мной прятались трое.
Леонардо только и мог, что кивнуть. Скрывая разочарование и унижение, он отвернулся от Сандро - и увидел перед собой Никколо.
- Никко! - ошеломленно воскликнул Леонардо. - Я же велел тебе оставаться у повозок. Что ты скажешь в свое оправдание?
Никколо молча отвел глаза.
- Объясни, почему ты ослушался, - настаивал Леонардо.
- Я не ослушался, Леонардо, - сказал Никколо, все еще потупясь, будто боялся взглянуть на своего мастера. - Но ты убежал и бросил меня. Я только хотел помочь тебе… если тут опасно.
- Прости, - пристыженно прошептал Леонардо. И тогда юный Макиавелли нашел его руку и крепко сжал, точно понимая природу боли, до которой ему еще было расти и расти.
Глава 3 СИМОНЕТТА
Сколь нежен обман…
Никколо Макиавелли
- Идем, Леонардо, мы не можем торчать здесь вечно, - сказал Сандро.
Но Леонардо, будто не слыша друга, все смотрел во двор Дуомо.
Соединенные тьмой и тенями, Дуомо, кампанила и баптистерий словно качались в освещенной факелами ночи, окутанные пеленой тумана. Дуомо теперь был зеленым и розовым, его аркады вздымались над вратами Брунеллески, в его глубоких окнах, как в зеркалах, отражались факелы кающихся, которые останутся на площади на всю ночь - молиться. Ближние крыши хоть и не горели, но дымились. Раненых и мертвых благословили и унесли в церковь; монашки заботились о живых и молились за тех, кого "Богоматерь на руках своих унесла на небо".