Ефрем упал пред образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.
- Слышь, Васька! - подымаясь с колен, начал старик. - Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!
- И, полно, дед! Брешешь ты с перепугу! - возразил Васька.
- Нет, Васька, нет, не брешу, - зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. - Знать, Бог за грехи и наказывает… многое я попустил, многое сам, вот этими руками, сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень - боялся - померкнет от мерзких моих слов… да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…
- Лучше в другой раз! - слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.
- Нет, скажу сейчас, как на духу, пред Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! - склонил уныло он свою седую голову на грудь.
- Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! - проговорил Васька.
- Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? - встрепенулся Ефрем. - Да я каюсь еженочно, лежа во прахе у ног Его!..
- Священнику покайся… в монастырь поди! - советовал Васька.
- В монастырь? - грустно усмехнулся Ефрем. - Разве я смею, пес смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…
- И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…
- Вечерять? Вечерять! - с ужасом засуетился старик.
- Да ты не бойся! - успокаивал его Васька. - Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… и не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну, а так как нам все равно Делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тяготу свою душевную.
- Дурной ты, Васька, человек! - с сожалением проговорил Ефрем. - Рода ты неизвестного, бают - в Сибири был; сноровка твоя вороватая; боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…
- Эх, дедушка Ефрем! - проговорил Васька, и в его голосе послышались дрожащие ноты. - Зло я делаю от собственной своей боли. Укусят меня, а мне насмерть убить хочется… Подымется во мне боль моя, и злоба во мне замутится; иной раз тошно от злобы на свет глядеть… А кто ви* новат в злобе моей великой? Люди! Они злым меня сделали… Молод я был - состарили; пригож был - окривили, волос лишили, по миру людей тешить пустили… Семью имел - всего лишили и надо мной же потешаются, надо мной же издевки делают… Как же любить мне людей, добром им за зло платить? Вот ты сказал, за что я внучке твоей Арине Федосеевне службу заслужить хочу? А за то самое, что не падаль она во мне видела, не беглого из Сибири слушала, а душу во мне, проклятущем, почуяла ангельской своей душенькой… И утихла злоба моя, не веселюсь я чужой беде более, а скорблю, скорблю… да вот помочь–то не всегда только могу…
- Виноват я, Васька, стало быть, пред тобой? - ласково говорил Ефрем. - Да и то сказать! Сам я, пес смрадный, могу ли кого–либо во грехах укорять? Ну, слушай же, Вася, исповедь мою и суди, насколь я грешен.
Ефрем был сыном дворового князей Пронских; еще будучи мальчиком, он был взят дедом Бориса Алексеевича в товарищи игр к молодому Алексею Петровичу, оставался при нем неотлучно до самой его кончины, а затем перешел к сыну ключником.
Молодцеватый, смышленый Ефрем скоро приобрел доверие и любовь своего молодого князя.
Пронские редко кого дарили своим доверием, а тем более любовью; но Ефрем сумел подладиться под тяжелый, мрачный характер Алексея Борисовича, который ни в чем не уступал всем прочим князьям Пронским. Он был силен, как лев, ко ненасытен и жаден, как волк. Мстительность, непомерное честолюбие, лукавство и жестокость были отличительными чертами характера Пронских; у отца же князя Бориса, как и у сына, была еще одна неутомимая страсть - страсть к женщинам; впрочем, этот последний порок, при тогдашних нравах, легко удовлетворялся. Однако князья Пронские не любили того, что давалось легко; им нужно было брать все с бою.
И отцу князя Бориса, молодому товарищу Ефрема, захотелось взять с бою жену какого–то бедного посадского, когда ему минуло всего двадцать лет, и Ефрем должен был ему в этом помочь.
Ефрема принимали в маленьком уютном домике, далеко от Кремля, на грязной узенькой улочке, запросто и ласково. Он хорошо пел жалостные песни и играл на гуслях. Молоденькая жена посадского, толстенькая, быстроглазая женщина, с белыми руками и в красной кике на гладких черных волосах с пробором посредине, угощала его подовыми пирогами и медом, весело смеялась его шуткам и ластилась к своему бедняку мужу, обремененному вечною заботою выплатить вовремя подати и остаться свободным гражданином.
В доме была бедность, но царила любовь; как вдруг однажды князю Алексею Пронскому, возвращавшемуся с соколиной охоты, вздумалось проехать дальней дорогой домой. Он проехал узенькой улочкой, скользнул взглядом по низенькому домику и хотел уже поднять коня вскачь, как вдруг в палисадничке увидал своего стремянного Ефрема, перебиравшего гусли, а возле него - дебелую, быстроглазую бабу, румяную и сдобную, как подовый пирог. Она стояла подбоченясь и, заливаясь смехом, показывала свои белые зубы.
Кровь вдруг разом прилила к бледным щекам молодого князька. Он осадил коня и спрыгнул на землю, бросив повода подскочившему к нему Ефрему.
- Угостишь ли, красавица, медком? Страсть пить охота! - обратился он к жене посадского и шагнул на крылечко.
Молодица насупилась, что гость незваный сам в избу входит, но, увидав, что это Ефремов барин, молча сходила на погреб и принесла меда.
Князь потрепал ее по щеке и окинул ее фигуру загоревшимся взором.
- Не замай! - отпрянула от него молодая женщина и скрылась в другую светелку.
Лицо юного князя дрогнуло, а у Ефрема захолонуло сердце; он знал мстительный характер боярина, не переносившего никаких препятствий. Но князь вдруг успокоился, загадочно усмехнулся и, проговорив сквозь зубы: "Добро же, попомнишь меня!" - сел на коня, велев Ефрему следовать за ним.
Не прошло и недели, как Ефрем выманил обманом жену посадского как бы для прогулки за Москву–реку, а там схватили ее люди молодого князя, зажали ей рот и уволокли в его дом. Не успела она ни крикнуть, ни словечка сказать, только посмотрела она на Ефрема, да так, что всю жизнь он этот взгляд забыть уже не мог. Ведь она ему верила, она знала, что молодецкое сердце Ефрема по ней давно кручинилось, и не думала, что любя можно так легко изменить, свою любушку да другому отдать…
После того Ефрем три дня без просыпа пил. Присылал за ним молодой князь, да не мог стремянный голову свою поднять; на четвертый день вышел приказ "живого или мертвого" доставить его пред ясные очи князя Алексея. Облила дворня Ефрема водой, искупала в пруду, и пошел он, пошатываясь, к боярину.
Встретил его князь тучи грозовой мрачнее, а Ефрем и сам невесел, тошно ему на сердце.
- Что ж это, Ефрем? - спрашивает его князь. - С бабой не справлюсь. Ты должен мне помочь, слышишь?..
- Уволь, князь!
- Что? - изумился боярин. - Отчего так? Мало, что ли, баб мы сгибали в бараний рог? - и стал князь всячески поносить своего пособника да товарища и послал его к жене посадского, чтобы уговорить.
Как увидела быстроглазая своего предателя, накинулась на него, изругала и даже в лицо наплевала и к мужу отвести приказала.
Сознался ей Ефрем, что не его воля была. Смеяться стала она над его молодечеством; глаза у нее загорелись, волосы по плечам разметались, белая грудь высоко под кисейной рубахой вздымалась. Не стерпело ретивое сердце парня, схватил он ее в охапку да давай ее лицо румяное горячими поцелуями покрывать и слова ласковые в уши нашептывать.
- Князю не отдам красы такой, сам себе свою любу возьму!
А она как выхватит из–за пазухи нож да как замахнется:
- Не замай! - кричит. - Жизни себя лишу, а твоей или князевой не буду; мужняя я жена и честной останусь!
На ее крик князь прибежал; Ефрему уйти приказывает; тот артачится. Спор завязался промеж них, но долго Ефрем перечить боярину не смог; холопская кровь заговорила в нем, и, склонив голову, побрел он к двери; боярин его остановил и тихо велел нож у посадской жены отнять.
Ефрем послушно пошел к ней и за руку было взял, да она, видно, поняла, что ее чести конец настал, да как размахнется ножом… и всадила его себе в грудь по самую рукоятку; тут же на пол, словно подрезанный колос, свалилась.
- Убийцы! - успела только прошептать она. - Ефрем… любила тебя!
Угасшим взором глянула она в последний раз на оцепеневшего стремянного и вскоре скончалась.
- Так вот как! - хрипло прошептал боярин. - Ты был моим супротивником! - и он устремил на своего молодого холопа ужасный взгляд.
Опять испугался Ефрем и повалился боярину в ноги, каясь и говоря, что умершая со злобы наклепала на него.
Задумался князь; злая усмешка скривила его губы, и, повернув к Ефрему свое бледное лицо, он проговорил:
- Ну, будь по–твоему: поверю твоим словам; только ты поклянись над ее телом, что всю правду сказал. Не поклянешься - значит, полюбовником ее был, и смерть тебя лютая ждет.
Затрепетал Ефрем; он пуще всего ложных клятв боялся.
- Князь, - пытался было он умолить боярина.
- Ну, что? Клянешься? - усмехнулся князь. - Или позвать людей для казни супротивника моего?
Знал Ефрем всю лютость, всю беспощадность оскорбленного самолюбия князя; уж если он велел ему дать клятву, то потому, что надеялся, что эта пытка души будет еще тяжелее временной телесной пытки.
- Ну, что ж? - нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого пред ним Ефрема.
"Потом покаюсь, в монастырь пойду!" - подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над не остывшим еще трупом любимой и любившей его женщины и пред образом Спасителя.
- Говори! - приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. - Что без позволения, мол, бояр Пронских я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! - замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. - Или убью тебя, как собаку, без покаяния!
Его лицо было до того страшно, что потерявший от испуга сознание Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:
- И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду.
- Буду вечно проклят, коли солгал, и еще буду проклят, коли в бегуны уйду, - повторил Ефрем.
- А теперь ступай! - приказал князь и направился к двери.
- Как же… как же тело–то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, - робко заикнулся Ефрем.
- Собаке - собачья смерть! - коротко сказал молодой безбожник. - Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!
- И вот с той самой поры погибла душа мой! - закончил свой рассказ старый ключник. - Продал я душу свою дьяволу. Алексей Борисович и до самой своей смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, а невестка вскоре девочку Аринку родила и померла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.
- А ты бы, дедушка, все–таки сбежал! - посоветовал Васька.
- Куда бежать–то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее.
- А монастырь?
- Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь - безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе.
- В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.
- Эх, Васька, Васька! Думал иной раз - убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет предо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: "Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского".
- Значит, князь утопил тело ее?
- Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? - с тревогой спросил Ефрем.
- Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.
- Пронеси, Господи, беду! - перекрестился Ефрем. - Может, за Черкасского делом и Аришку забудет, а мы тем временем что–либо и оборудуем.
- Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово, как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.
- Схожу Аринушку проведать.
- Сходи.
Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.
XIII
ХОДАТАЙ ЗА КНЯЖНУ
Покои боярыни Хитрово были рядом с покоями царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами да немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.
Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницею новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент - маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури - грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке - лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она - любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.
Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчовом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо. На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.
- Должно, не придет уж! - вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.
Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка, полуглухая и полуслепая.
- Что тебе, нянюшка? - удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. - Из–за чего пришла?
- Ась? - подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видно сообразив, о чем та ее спросила, сказала: - По делу, красавица моя, по делу.
- Какие у тебя дела, нянюшка? - улыбнулась боярыня.
Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.
Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по–польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.
- Нянюшка, откуда у тебя это? - спросила она старуху.
- Откуда у меня это, тебе не след знать, - ответила старушка, тряся головой, - твое дело - помочь обиженной!
- Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! - сказала боярыня на самое ухо старушка.
- Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод–то твой дознается и погубит нас всех. Я–то хоть и стара, а все–таки своей смертью помереть мне охота.
- Да о ком ты, нянюшка? - перебила ее боярыня.
- А не выдашь?
- Не выдам.
- Клянись на образ Николая Чудотворца! - потребовала недоверчивая старуха.
Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.
- Так–то крепче! - одобрительно кивнула головой нянька. - А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце–то женское жалостливое, все и выболтает…
- Да говори, няня, кто обиженная эта?
- Обиженная эта пленница? - тянула старуха. - Да польская княжна…
- Да как звать–то ее?
- А звать ее? Постой, запамятовала я что–то. Хорошо, что добрые люди мне записали. - Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. - На, читай!
- Княжна… Ванда Ключинская! - прочитала боярыня.
- Что, не слыхивала о такой? - спросила старуха.
- Не–ет! - нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.
Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где–то; но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой–то болью отозвалось в ее сердце.
- А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? - раздался над ее ухом шепот старой няни. - Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!..
- Няня! Да это не может быть, поклеп это, - неуверенно возразила боярыня.
Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.
- Я, я клеплю на ирода твоего? - закричала она на свою воспитанницу. - Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…
- Да не ты, нянюшка, не ты! - старалась успокоить ее боярыня. - Тебе налгали; знают, что ты его не любишь…
- Не люблю, - твердо возразила старуха, - да и любить–то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что ты его избрала - не пойму, хоть убей.
- Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот… Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.
- Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою…
- Ах, няня! - обняла ее Елена Дмитриевна. - Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то заноет, как от лихой боли… ночи стала не спать, голова в огне, ноги - как лед, и тяжко–тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что–то!
- Иль новая зазнобушка? - прошептала нянька, гладя своей костлявой рукой шелковистые волосы боярыни.
Та в ответ только крепче прижалась к старухе.