- Полно, полно! Разве впервые с тобой это приключается? Горячая ты у меня, вся в бабушку; вспыхнешь полымем, да скоро и остынешь; недолго тебя лихоманка–то любовная треплет! - рассмеялась старуха.
- Ох, няня, не то теперь, совсем не то.
- А что же такое? Ну, сказывай, коли так?
Елена Дмитриевна подняла голову, встала и, заложив за спину руки, прошлась по комнате.
- Сказать - и впрямь легче, может, станет? - остановилась она пред старухой. - Люб мне, нянюшка, один молодец…
- Знаю, что молодец, - смеясь, махнула нянька костылем. - Ой, проказница, известно, не красную девицу полюбила. А кто же этот молодец, Аленушка?
Боярыня молчала.
- Аленушка, а Аленушка? Не хочешь сказывать - не надо! - обидчиво произнесла нянюшка и засуетилась, чтобы идти.
- Полно, няня, не серчай, не сокрыть от тебя хотела я свою тоску; все поведала тебе, а имя… на что тебе имя?
- Нешто опять разбойника какого полюбила?
- Нет! - весело тряхнула головой боярыня. - Не разбойник он! Краше его нет в целом свете, а сила–то его, сила…
- Поди ты! Нешто в силе человеческой добро? Поистине хороший человек и без силы твоей бывает.
- Ах, няня, не понять тебе меня, никогда не понять.
- Где уж мне? Из ума, видно, старая выжила. А ты мне вот что скажи: Пронский–то твой, чай, тоже силен, по–твоему, на богомерзкие дела?..
- Сила его, няня, на худое пошла.
- Ну, вот то–то же! - весьма довольная, проговорила нянюшка и стала подыматься. - Мне пора. Так как же, де–тушка? Вызволишь ты мне княжну–то от злодея твоего Пронского?
- Вызволю, няня, скоро вызволю! - ответила боярыня, и странная улыбка мелькнула на ее полных губах. - И силу его испробую!
- Так прощай же, дитятко!
Елена Дмитриевна поцеловала своими свежими алыми губами морщинистые щеки старушки.
- И добра же ты, дитятко, ангел сущий! - проговорила тронутая старуха. - Знаешь, что пятая заповедь–то говорит? А ведь старая нянька - все одно что родитель, и за почтение к старшим вознаградит тебя Бог. Ну, а коли что по этому делу с княжной занадобится, пришли за мною. Хоть и плохо ноги ходят, а вмиг предъявлюсь… Ты поразмысли–ка на досуге, как делу лучше пособить.
Долго еще говорила нянька, медленно подвигаясь к дверям; боярыня молча слушала ее, с улыбкой на устах, бережно ведя под руку.
- Не проводить ли тебя кому, няня? - предложила боярыня.
- И–и, что ты, мать моя! Разве я одна! В сенцах Марфушка ждет; она привела, она и уведет. Прощай, красавица. Господь с тобою! - и, осенив свою любимую питомицу крестом, старушка вышла из покоев Хитрово.
Боярыня вернулась к столу, на котором горел ночник, и еще раз внимательно прочитала записку. Потом она посмотрела на часы и прошептала, подавив легкий вздох:
- Скоро ужинать… Так поздно не придет!
Она подошла к зеркальцу, висевшему в спаленке, пригладила волосы и стала прилаживать кику.
В это время вошла сенная девушка царевен и неслышно стала в дверях, ожидая, когда боярыня оглянется. Боярыня скоро оглянулась, отыскивая свой шугай.
- Ты что, Евфросиньюшка? - спросила она.
- Царевны за твоей милостью шлют, соскучились; сказывают, чего не идешь целый день, - бойко ответила девушка.
- Вот собралась их проведать… У них никого нет? - стараясь говорить равнодушно, спросила Хитрово.
- Как не быть, - ответила Евфросинья, лукаво опуская глаза. - Царь–батюшка и царица–матушка спроведать пришли царевен.
- А! - произнесла боярыня и вынула из поставца жемчужное ожерелье и серьги с подвесками. - Поди позови мне девок! - приказала она Евфросинье. - Да скажи царевнам, что, мол, идет боярыня.
Евфросинья поклонилась боярыне в пояс и скрылась.
Через минуту пред Еленой Дмитриевной, робко потупив взоры, предстали ее сенные девушки.
- Что прикажешь, боярыня? - чуть слышно шепнула одна.
Елена Дмитриевна сдвинула свои соболиные брови.
- Иль не знаете? Сарафан парчовый и шугай с каменьями бирюзовыми! - крикнула она.
Девушки затрепетали и кинулись к большому шкафу, стоявшему в соседней комнате. Боярыня тем временем перечесала голову и, потребовав новую кику, кокетливо стала прилаживать ее к волосам.
Явились девушки с сарафаном из голубой, отделанной серебром парчи, с белоснежной кисейной рубашкой и бархатным малиновым шугаем, с бирюзовыми пуговицами; поставив сарафан на пол, они стали обувать боярыню в бархатные, отороченные соболем сапожки, потом одели в рубашку, взбили рукава так, что они, словно пузыри, вздулись на ее руках, и, наконец, облекли ее стройный стан в тяжелый сарафан, лубком коробившийся на плечах, на которые накинули шугай с золотыми позументами и драгоценными пуговицами. Шею боярыни сплошь унизали жемчугом и в уши вдели жемчужные подвески; руки украсили золотыми запястьями, между которыми были и дорогие венецейские изделия.
Одевшись и едва имея возможность шевелиться в этом тяжелом наряде, боярыня, оглянув себя в последний раз в венецейское зеркало, медленно поплыла из своих покоев к царевнам, приказав девушкам:
- На ночь приготовить яблочного настоя и огуречного рассола!
Яблочный настой она пила на ночь, а огуречным рассолом притиралась. И то и другое способствовали будто бы белизне лица.
Девушки безмолвно, как истуканы, стояли, вытянув вдоль бедер руки. Боярыня наконец удалилась.
XIV
СВАТ
В доме князя Григория Сенкулеевича Черкасского шла необычайная суета. Чистили, мыли, словно обитатели сейчас только заметили пыль и грязь, наросшие по стенам неуютных покоев старинного деревянного княжеского дома.
Князья Черкасские принадлежали к одному из шестнадцати знатнейших родов, члены которых поступали прямо в бояре, минуя чин окольничего, и славились особенным богатством до 1665 года, когда моровая язва, свирепствовавшая в Москве, унесла у одного только из Черкасских, Якова Куденетовича, четыреста восемьдесят душ. После этого род князей Черкасских пришел в некоторый материальный упадок. В последние годы между Черкасскими выделился князь Яков Куденетович; он участвовал в польском походе; в 1655 году 29 июля, под Вильной, разбил обоз гетманов Радзивилла и Гонсевского. В 1632 году, еще покойным царем Михаилом Федоровичем, за особые заслуги Якову Куденетовичу было пожаловано село Богородицкое, поместье Кузьмы Минина–Сухорукого, а в 1633 году дом Минина в Нижнем был тоже пожалован в род Черкасских.
Рана, нанесенная незнакомцем, долго беспокоила Григория Сенкулеевича, но наконец поддалась лечению дворцового лекаря Стефана Симона, а через месяц после происшествия он уже свободно двигал шеей, ел по–прежнему за троих и пил за шестерых.
В первый же день, как только лекарь разрешил ему встать, домоправительница князя, Матрена Архиповна, не первой молодости и необычайной силы женщина, с мужским голосом и усами над толстыми губами и огромным ртом, распорядилась произвести в доме чистку, на радостях, что хозяин вызволился из лютой беды.
Был час пополудни, и в большом невзрачном столовом покое за столом в первый раз восседал князь Григорий Сенкулеевич. Его лицо с быстро бегавшими глазками, с землистым цветом кожи, одутловатыми щеками стало еще безобразнее после болезни. Он с жадностью запихивал в рот куски жареного бараньего сала и запивал это жирное кушанье душистым рейнским вином.
Возле стола, оскалив свои гнилые зубы, стояла Матрена Архиповна. Огромного роста, широкоплечая, уродливая, она как раз была под стать своему хозяину, которого обожала всем своим мужественным, грубым сердцем.
- Ешь, родной, ешь! - говорила она, одобрительно качая повязанной цветным платком головой. - Отощал небось? Лекарь–то есть не давал, собачий сын!
- Гм! - промычал князь. - Кабы не он, сдох бы я, аки пес.
- Ну да, еще бы! - недовольно проворчала домоправительница. - Лекарь! А я разве мало за тобою ухаживала? Мало лампадок Иверской Божией Матери ставила? Мало я ночей возле тебя недосыпала? Лекарь!..
- Известно, он, - флегматично возразил князь. - Кто мне рану–то прижег: ты али он?
- Может, прижиганье это после отзовется. Чернокнижник твой лекарь, вот что.
- Вздор мелешь! - остановил женщину князь. - Не волшебством меня Симон излечил.
Матрена Архиповна поджала губы и помолчала, затем, не вытерпев, спросила:
- А узнал князь Борис Алексеевич ворога–то твоего?
- Говорит, не узнал. Да и как узнать?
- Ты, чай, говорил, каков он обликом?
- Да я сам дюже запамятовал. Будто черный, иноземец какой или что. Рожа у него чернявая.
- А я, хочешь, узнаю? - подбоченясь, с торжеством спросила Матрена.
- Ой ли? - оживился боярин и даже оставил кулебяку. - Врешь ты все, откуда тебе узнать–то?
- А вот те крест, узнаю! - перекрестилась домоправительница, глянув на дорогой образ, висевший в углу.
- Как же ты узнаешь? - полюбопытствовал князь.
- К ворожее Марфушке пойду, - нетвердо ответила домоправительница и пытливо посмотрела на князя.
Лицо Григория Сенкулеевича потемнело и даже перекосилось при этих словах.
- С нами крестная сила! - набожно проговорил он. - Да в уме ли ты, Матрена?
- Ты меня, боярин, не замай! Мое дело, я и в ответе. А неужто же твоему ворогу без казни по белу свету бродить?
При напоминании о дерзком чужеземце, ранившем князя, глаза последнего сверкнули бешенством.
- Сам найду, дай срок! - глухо возразил он.
- Сам–то сам, а пока что я все–таки к Марфушке схожу.
- Как знаешь, только моя хата с краю, ничего не знаю.
- Само собой!.. Нешто я не ведаю?
Что–то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по некрасивому лицу.
- В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! - проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.
Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное - молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.
Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчанная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.
Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлеченья князя забавой и не боясь, что кто–нибудь займет ее место в доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.
- А, чай, царь–то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! - сказала Матрена.
- Как ему узнать–то? - утирая бороду, спросил боярин. - Доселе не узнал, значит, и не узнает.
- То–то и есть! Стало быть, ворога–то твоего надо своим судом… чтобы никто не узнал?
- Вестимо.
- Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.
При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.
- Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все–таки вызволил бы.
- Разве что!
- Вот ждал его к обеду, да что–то не идет, - проговорил боярин, подымаясь из–за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. - Сыт! Бог напитал - никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!
- Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? - заботливо спросила домоправительница.
- Не вредно бы! - ответил боярин, разваливаясь на лавке.
- Сама схожу и принесу! - и Матрена вышла из столовой.
Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:
- Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь! - он ухмыльнулся. - А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?
Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.
- Смотри, князинька, не вредно ли? - осведомилась Матрена, но князь только промычал что–то в ответ.
Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.
- Теперь соснешь маленечко?
- Гм! - промычал князь и тут же заснул. Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать
сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо; боярин, мол, почивает после трапезы.
Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.
Матрена Архиповна тихонько поднялась с лавки и на цыпочках пошла вон. В дверях она столкнулась с бежавшим к ней мальчиком.
- Ты куда, постреленок? - шепотом спросила она.
- Князь Борис Алексеевич пожаловали! Сейчас будут здесь, велели упредить! - шепотом ответил казачок.
- Поди скажи, князь почивает… ужо князя Бориса примет. Ну чего, оголтелый, уставился?
- Боярин осерчают! - нерешительно возразил мальчик.
- На меня осерчает - не на тебя! Я в ответе буду!
Мальчик убежал, а Матрена вернулась на лавку и стала с любовью смотреть на спящего, прислушиваясь, не уехала ли тройка Пронского; но слабое позвякиванье колокольчиков, доносившееся с улицы, свидетельствовало, что князь еще здесь.
- Кто это говорит князю Пронскому: "Приди ужо!"? - раздался властный голос князя Бориса, и, распахнув двери, он вошел в комнату. - Это ты такой издал приказ, Григорий Сенкулеевич? - подбоченясь, грозно спросил он Черкасского.
А тот спросонок не мог понять, в чем дело, и, немилосердно зевая, протирал глаза.
- Князю Пронскому сказать: "ужо"! Да ты в уме, князь? Сам меня звал, да потом вдруг: "ужо"? Нет, князь, за такую обиду дешево не расплачиваются. И не чаял я, не гадал, что вместо родни ворогами станем…
- Стой, стой, князь! Ничего в толк не возьму, что гуторишь такое? - приходя в себя, спросил Черкасский. - Скажи толком, на что осерчал?
- Прислал ты сказать мальчонку, что, мол, "князь ужо тебя позовет, а теперь почивает, ступай, дескать, подобру–поздорову". Как же так,, князь? Или раздумал? Так лучше честью прямо скажи, а то негоже так по–басурмански…
- Ничего я не раздумал, ничего приказывать не велел. Спал я, тебя дожидаючи, это верно.
- Стало быть, мальчонка наврал! - засверкал Пронский глазами. - Ну, и быть же ему драным, - он хотел кликнуть казачка, но Матрена, выступив вперед, остановила его:
- Постой, князь, мальчонка не виноват. Я приказ этот послала.
- Ты? Так, стало быть, холопка приказы у тебя здесь дает? - злобно усмехнувшись, спросил Пронский.
Матрена гордо выпрямилась и с той же злобой ответила:
- Не холопка я, и тебе, княже, это ведомо! Приказ послала я потому, что князь тяжко болен был, силами еще не подобрался… Соснул он маленько, а тут его будят; ну, я и раздумала: дела–то ваши не ахти какие, время терпит, а ты не обессудишь… Вот только норов твой забыла…
- Ну, ладно, - перебил Черкасский, видимо недовольный перебранкой. - Ты, князь, прости ее, дуру; не обессудь: мне она добра хотела. А ты, Матрена, поклонись князю в пояс.
- Не виновата я пред князем! - упрямо возразила Матрена и, повернувшись, вышла из покоя.
- Избаловал ты ее, князь Григорий! - проговорил Пронский, проводив ее злобным взглядом.
- Больно верный она человек! - избегая взглядов Пронского, ответил князь.
- Думаешь, не знаю, что близкий она тебе человек. Глаз–то никому не отведешь! - с злой усмешкой продолжал Пронский.
- Д–да я и не отводил! - сконфузился Черкасский.
- Да не в том дело; а зачем бабе волю давать? Бабе дай палец - она захапает всю руку…
- Значит, теперь делу–то, сватовству–то, конец? - робко спросил Черкасский.
- А почему бы так?
- Ты осведомился насчет, значит, Матрешки моей. Так какой уж я теперь жених? - уныло ответил Черкасский. - Эх, бабы проклятущие, всегда все напутают! - вдруг озлобляясь, крикнул он.
- Это ты верно! - холодно возразил Пронский. - Но неужели ты думал, что я, просватав дочь, не знал, кому ее отдаю? - и он ядовито усмехнулся. - Женишка я ей выбрал отменного, долго выбирал… лучше тебя никого не нашел!
Черкасский самодовольно погладил свою бесцветную, жиденькую бороденку.
- Ты думаешь, не знал я о твоей зазнобе?
- Ну, какое уж! - протестовал Черкасский. - Старуха она!
- Знаю. Да домом и тобой во как ворочает! - и Пронский покрутил в воздухе рукой. - И девушками молоденькими тебя оделяет - я все знаю.
Как ни был свиреп и лют князь Григорий Сенкулеевич, но и его удивила страшная бессердечность князя Пронского, отдававшего свою единственную дочь за человека, заведомо распутного, сурового и уже почти старого.
Князь Пронский точно прочитал его мысли; он криво усмехнулся и ответил:
- Думаешь, мол, каков отец - зверь? А того не уразумеешь, что, значит, у отца причина есть свою дочь таким путем наказать.
- Ну уж, княже, не черт я в самом деле; женюсь на молодой, непорочной девице, остепенюсь наверно, разгул–то брошу. И заживем мы ладно!..
Пронский ухмыльнулся в бороду.
- Остепенишься в пятьдесят–то лет? Как же! Ну, да это дело не мое. Мое дело - выдать дочь замуж, а уж там ей видно будет, как с мужем жить.
- А что, она уже приехала? - заблистав узенькими глазками, спросил старый сластолюбец.
- Приехали вчера… она и… жена.
- Красивая дочка–то?
- Нельзя сказать чтобы очень, а недурна; да вот сам скоро увидишь. Посмотри, может, еще и не по нраву придется…
- Что ты, что ты, как это можно! - замахал руками боярин. - Молоденькая–то?
- Ну, так собирайся, что ли! - подымаясь со скамьи, сказал Пронский. - Лошади у ворот, мигом домчат.
Князь кликнул людей, переменил кафтан; он был уже в шубе и шапке, как вдруг его остановила Матрена Архиповна.
- Куда идешь, полоумный? - крикнула она. - Без разрешения лекаря в этакой–то морозище! Да не пущу я тебя, вот и все.
- Оставь, Матрена! - отводя ее руки, проговорил Черкасский. - Дело есть!
- Что ж, боярин, не скажешь какое? - насмешливо заметил ему Пронский, запахиваясь в шубу.
Черкасский грозно насупил брови, оттолкнул Матрену и пошел на крыльцо.
Пронский последовал за ним, даже не взглянув на мощную фигуру управительницы, растерянно выпучившей на него глаза. Она очнулась, когда раздался окрик кучера и звонко зазвенели бубенчики. Бояре уехали.
- А, так ты вот как! - погрозила Матрена кулаком. - Добро! Вспомянешь меня! И князь хорош! - размышляла она, идя к себе в светелку. - Я ли ему не служила, душу отдавала ему на потеху, всем его бесчинствам потакала, а он меня, как суку, от себя оттолкнул! И куда смутьян этот повез его? Должно быть, затеял что–нибудь неладное…