И все-таки это было бы слабой защитой, если бы хозяевам поста стало известно, что он товарищ председателя Марковского Совета. Давид проверил, на месте ли браунинг, взглянул на лежащий на нарте винчестер. В случае чего он недешево продаст свою жизнь. При этой мысли Давид почувствовал себя увереннее и погнал упряжку к кабаку Толстой Катьки. "Там все и узнаю, - думал он. - За стаканом водки многое болтают". Но до кабака Давид не доехал. По дороге, у моста через Казачку, он увидел высокого и широкоплечего гиганта с черной бородой, одетого в рваный полушубок и шапку. Тот стоял прислонившись к перильцам и пересчитывал на ладони мелкие монеты.
Каморный придержал упряжку. Что-то в этом человеке показалось ему знакомым. Он присмотрелся и широко, обрадованно улыбнулся.
- Опохмелиться не на что? - весело окликнул Давид ушедшего в свое занятие гиганта. - Может, добавить?
Тот, не поднимая головы, ответил грубой бранью. Каморный оглянулся. Никого поблизости не было.
- Зря лаешься, Гаврилович, на старого приятеля.
Гигант поднял голову и уставился на Каморного сердитым, подозрительным взглядом.
- Давидка! - закричал вдруг гигант и, раскинув руки, бросился к Каморному. Из его широкой ладони веером вылетели монеты и, сверкнув на солнце, исчезли в снегу. Но бородач не обратил на это внимания. Он обхватил Каморного за плечи и, сжав, приподнял его. Давид забарахтался в его объятиях, как ребенок. А гигант все повторял: - Давидка, Давидка…
Наконец Каморный освободился и, потирая плечи, усмехнулся:
- Силен по-прежнему, Илья Муромец.
- Да есть еще силенка! - простодушно согласился бородач и поинтересовался: - Откуда ты, Давидка, выскочил? Я уж думал-гадал, не лежишь ли ты в… - он потопал ногой, обутой в рваные торбаса, по снегу. - А ты живой!
- Живой, - кивнул Каморный и добавил: - На Анюе у торговца служу.
- Ну а я по-прежнему в земле-руде, как крот, скребусь. Нынче не золотишко ищу, как мы с тобой когда-то, а уголек рубаю.
- Доходно, - усмехнулся Давид. - Видел, как ты свои богатства подсчитывал.
Гигант выругался и, оглянувшись, зашептал:
- Только жить-то по-человечески стали, как опять, подлюги, нашего брата в бараний рог согнули. Купцы, американцы, да и кое-кто из голытьбы за стакан хмельного перебили ревком и сорвали красный флаг. Теперь вон цветная тряпка болтается, - Гаврилович посмотрел в сторону здания правления уезда и снова выругался: - Эх, не написано на нашем роду счастья откушать. Только приноровились к нему и… Пошли в кабак, к Толстой Катьке.
- Купи-ка лучше у нее бутылочку, а то и две, и где-нибудь так посидим, - предложил Каморный, протягивая Гавриловичу деньги. - В кабак не хочу. Поговорить с тобой надо.
- И этак можно, - Гаврилович почесал бороду, потом хлопнул Каморного по плечу. - Айда за мной!
Он привел Давида на окраину поста к маленькому домику и, без стука раскрыв дверь, широко шагнул через порог:
- Принимай гостя, хозяюшка.
- Милости просим, милости просим, - ответил испуганный женский голос.
Каморный следом за Гавриловичем вошел в низенькую кухоньку, а оттуда - в небольшую комнату.
Дверей между комнатой и кухней не было. Маленькая сухонькая женщина, стиснув руки, настороженно смотрела на незнакомца. Гигант ее успокоил:
- Не пугайся, Петровна. Свой это человек.
- Да я что, я так, - женщина опасливо посмотрела через плечо Каморного, не идет ли кто еще за ним.
- Пусть у тебя тут обогреется, а я сейчас мигом сбегаю, - бородач вышел с хозяйкой в коридор, они о чем-то там пошептались. "Не влопаться бы в беду", - беспокойно подумал Каморный. Он прислушался, но о чем говорят в коридоре, не мог разобрать. Гаврилович ушел, а хозяйка вернулась в кухню.
- Раздевайтесь, гостюшка. Садитесь ближе к печурке. Я сейчас рыбки сварю, грибочков достану. Гаврилович любит грибочки.
Когда-то миловидное лицо женщины было сплошь в морщинах. Волосы выбивались из-под платка седыми редкими прядями. Женщина была очень худой. Все в ней говорило о нелегкой жизни, лишь большие черные глаза были красивы, но их портило выражение притаившегося в них постоянного страха. Каморному захотелось курить. Он полез в карман за кисетом, и под ним громко скрипнула табуретка. Женщина вздрогнула, выронила нож, которым резала рыбу. Лицо ее стало серым от испуга. Она резко обернулась к двери, точно кого-то ожидая. Каморному стало не по себе. Он осторожно встал с табуретки, чтобы она вновь не скрипнула, и мягко спросил, пытаясь как-то успокоить женщину:
- Вы давно здесь живете?
- Давно, - женщина тыльной стороной руки провела по лбу, покрывшемуся испариной, и снова взялась за нож. Голос хозяйки потряс Каморного. Столько в нем было горя и безысходной покорности судьбе. Каморный закурил. Он стоял у низенького окна и, пригнувшись, смотрел на протоптанную в снегу тропинку, убегавшую от домика к центру Ново-Мариинска. Хозяйка снова заговорила:
- Давно живем, давно. Нет жизни. Маята. Горе одно… Так жить человеку нельзя…
Каморный нервно докуривал папироску. Чем больше проходило времени, тем сильнее его охватывало беспокойство. Гаврилович что-то задерживался. Почему? Каморный терялся в догадках. Он верил в честность бородача. Но одна предательская мысль все время возвращалась к Давиду - не побежал ли Гаврилович к новым, а вернее, старым хозяевам Ново-Мариинска? Не захотел ли он выслужиться, заработать на водку? "Три года не виделись, - размышлял Каморный, продолжая тянуть окурок, который уже обжигал пальцы. - Может, изменился человек? Да не должно быть. Гаврилович свой, от рабочей косточки. Бежал с Урала за то, что уряднику морду набил в Нижнем Тагиле. Там землекопом, а потом кузнецом на заводе работал. Так, кажется, рассказывал". Каморный вспомнил его фамилию - Баляев. И имя - Иван. Гаврилович - было его отчество. Но вот ведь даже жена Баляева зовет его по отчеству, словно у того нет имени. Так все к этому привыкли.
Наконец Каморный увидел на тропинке Баляева. Он спешил к домику, держа в каждой руке по большой темной бутылке. Каморному стало стыдно за свои подозрения.
Он сказал хозяйке с облегчением:
- Спешит наш Гаврилович!
- Сердечный он человек, - вздохнула Петровна. - Один только он и не боится к нам заглядывать. Последним грошем пополам делится.
Камерного удивили слова хозяйки. Он понял, что хозяйка - не жена Баляева, но он не успел ее расспросить, почему-же другие опасаются в ее домик заходить. Появился Баляев. Дышал он глубоко, шумно, а бугристое, полузаросшее лицо было красным и гневным. Он со стуком поставил на стол бутылки, сказал гулко:
- Гады кровавые! Велят всем у дома Тренева собраться.
- Кто велит? - не понял Давид.
- Да Совет наш, что под царским флагом действует! - Баляев откупорил одну из бутылок, поискал глазами кружку, но, не найдя ее, взял ковш, висевший на ведре, налил в него водки, протянул Каморному. - Глотни чуток! Потом уж сядем, сейчас бежать надо. Послушаем, что там господа коммерсанты петь будут!
- Я воздержусь сейчас, - отвел от себя ковш Каморный.
- Ну а я приложусь, охлажу душу. Очень в ней кипит, - Баляев опорожнил ковш, взял из-под ножа хозяйки кусок соленой рыбы, шумно понюхал его, закусил. - Пошли!
На пороге Баляев обернулся к хозяйке:
- Твой пусть хоронится, пока я не скажу. Что-то не по сердцу мне собрание нынче.
- Ох, господи, боже мой, - вздохнула женщина и, кажется, заплакала. Баляев захлопнул дверь, поторопил:
- Айда… аллюром… Мне очень даже интересно послушать, что там гады петь будут.
- Что у вас здесь происходит? - слукавил Каморный, стараясь вызвать Баляева на разговор. - До нас дошли слухи, что тут у вас Советская власть была…
- Была да сплыла, - угрюмо отозвался Баляев. - Проспали мы Советскую власть. Свою, настоящую. Теперь вот локти хотим кусать, да шея коротка, не дотянешься.
- Расскажи толком, - попросил Каморный.
- А тебе какой интерес? - хмуро посмотрел Баляев на спутника из-под своих лохматых бровей и с пренебрежением и насмешкой добавил: - Ты же от нас откололся! В лакеи к купчишке подался! Выгодно, поди, чукчей темных обманывать? Не ожидал я от тебя, Давидка, такого крену.
- Не лайся, - миролюбиво сказал Каморный. - Кто я в самом деле, потом узнаешь, а ты мне сейчас все выкладывай, что тут свершилось.
- Больно тут, - гигант ударил себя по груди, - когда все вспомнишь. Было дело так…
Точно и немногословно Баляев рассказал Каморному обо всем, что произошло в Ново-Мариинске. Так мог говорить лишь человек, много и часто думавший об этом. Нового Каморный узнал мало. Больше всего его заинтересовал уцелевший член ревкома. Он спросил:
- Как его фамилия? Где же он живет?
- Клещин. Иван Васильевич. А живет он в той халупе, где ты меня ожидал!
Каморный опешил и рассердился на Баляева. Так подвести его! Быть может, - за домом Клещина следят? И почему он уцелел, почему его не трогает контрреволюционный Совет, когда другие члены ревкома расстреляны? Может, это предатель? Давид не удержался и выложил все Баляеву. Тот снова сплюнул:
- Ни хрена ты не понимаешь, Давидка! Клещина бережет сам Бирич, а почему - я тебе потом растолкую. Тут не место.
Они подходили к дому Тренева, около которого собралась большая толпа. Тут были почти все жители Ново-Мариинска, охотники и оленеводы, приехавшие на пост обменять пушнину на товары и боеприпасы, большинство шахтеров. Толпа гудела. Серый день лил унылый свет на сбившихся людей. Они топтались на снегу, переговаривались, ругались, недовольные тем, что была прервана торговля и гульба. По приказу Совета склады и кабаки на время собрания были закрыты. Каморный шел следом за Баляевым, который легко прокладывал себе дорогу в гуще людей, отводя их могучей рукой. Гаврилович пробирался к шахтерам. Они стояли все вместе, хмурые и молчаливые. Баляев и Каморный оказались около них. Шахтеры угрюмо-вопросительно посмотрели на Давида. Баляев жестом успокоил их, показав, что Каморный свой.
Каморный заметил, что по толпе прошло движение, и шум стих. На крыльце дома Тренева появилось несколько человек. Каморный узнал Бирича и Тренева, который держался позади всех. Рядом с Биричем стояли Рыбин и Чумаков, но они не были Каморному знакомы. Баляев проворчал:
- Явление Христа народу!
Толпа настороженно смотрела на стоявших на крыльце людей. Молчание затягивалось. Бирич сердито шепнул Рыбину.
- Начинайте!
Рыбин нервничал. Больших усилий стоило ему сдерживать дрожь, которая так и подламывала колени. Рыбин вгляделся в отчужденные лица людей, стоявших у самого крыльца, и на него повеяло холодом. Он поспешно отвел глаза и, глядя поверх толпы, срывающимся голосом заговорил:
- Граждане, товарищи! - эти слова одиноко пролетели над толпой и замерли где-то вдали. Люди их не приняли. Толпа как будто оделась в невидимую броню. Рыбин смутился, беспомощно оглянулся на Бирича. Худое лицо председателя Совета подергивалось нервным тиком. Черные глаза умоляюще смотрели на коммерсанта. Бирич грозно нахмурился, и Рыбин торопливо, почти с отчаянием произнес:
- Граждане! Товарищи!
- Слышали уже, что мы граждане и товарищи! - крикнул кто-то в толпе. - Зачем позвали?
Рыбин замялся. У него не хватило решимости сказать самое главное. Павел Георгиевич зло шепнул за его спиной:
- Не будьте тряпкой! Если провалите, то…
Рыбин, напрягая голос, выдавил:
- Совет пригласил вас сюда для того, чтобы узаконить все свои действия…
Рыбин, торопясь, в панике сократил свою речь, которая так тщательно была приготовлена Биричем, Треневым и Чумаковым. Даже Пчелинцев внес свои поправки. Рыбина накануне вызвал Бирич и заставил наизусть вызубрить текст. Перед выходом на крыльцо Павел Георгиевич проверил Рыбина. Все было в порядке. А сейчас Рыбин скомкал всю речь и бьет прямо в лоб:
- До сих пор не оформлено товарищами и гражданами Анадыря единогласное решение об уничтожении бандитов, возглавляемых Мандриковым!
В толпе зашумели сердито, неодобрительно. Кто-то выкрикнул:
- Чего же вам от нас надо?
Толпа притихла, ожидая ответа. Рыбин торопливо достал из кармана лист бумаги, дрожащими руками развернул его, и уставившись поверх толпы, увидел Струкова, который вел к месту собрания своих милиционеров. Они были вооружены винтовками. Приход их остался незамеченным. Все ждали, Что дальше сообщит Рыбин. Струков взмахом руки приказал милиционерам выстроиться в одну шеренгу и остановиться. Теперь толпа была как бы под охраной, а вернее, под арестом. Это придало Рыбину больше уверенности, и он сказал:
- Совет предлагает вам, граждане и товарищи, вот эту декларацию.
Рыбин поднес бумагу к глазам, почти закрыв ею лицо от собравшихся, и начал громко читать:
"Декларация трудящихся Анадырского уезда…"
С огромным напряжением слушали люди Рыбина, и с каждой новой фразой росло их удивление. В декларации было много такого, что сбивало людей с толку. Частная торговля объявлялась как чуждая новому укладу жизни, все жители уезда объединялись в трудовую социалистическую общину.
- "Всякий работник в общине, - читал Рыбин, - не за страх, а за совесть работает как равноправный товарищ для благосостояния общины, которая есть его благосостояние".
Люди непонимающе переглядывались. Чего это несет Рыбин? Ведь никакой общины нет, и каждый работает на себя. Кое-кто порывался перебить Рыбина, задать вопрос, но он читал и читал, огорошивая людей все новыми и новыми неожиданностями. Большое впечатление на собравшихся произвела та часть декларации, где говорилось о том, что Анадырскому Совету "симпатизируют чукчи, эксплуатируемые алчными торговцами-спекулянтами".
"Банда Мандрикова, прикрываясь именем Советской власти, вершила черные дела, - продолжал Рыбин. - И гнев народный смел ее, исполнил справедливый приговор. И это одобряют все труженики северного края. Этот приговор вызвал одобрение всех и в далеких стойбищах, и в близких селах, вызвал одобрение товарищей марковцев и…"
Каморный задохнулся. Он рванулся вперед, хотел крикнуть, что декларация сплошная ложь, но Баляев уже давно следил за Давидом. Он еще по дороге сюда, на собрание, когда рассказывал о событиях в Ново-Мариинске, заметил, как Каморный, слушая его, менялся в лице. Не ускользнуло от шахтера и особенное любопытство Давида к Клещину. А вот во время чтения декларации на лице Каморного так ярко отражались все его переживания, что Баляев понял: его друг не простой приказчик у какого-то купца, он как-то связан с бывшим ревкомом и появился в Ново-Мариинске не для приценки к товарам, а для чего-то поважнее. От Баляева не ускользнуло, что Каморный уклонился от посещения кабака и с охотой пошел на собрание. Вот почему Баляев схватил Каморного за руку, сжал ее сильно, до боли:
- Стой! Не кобенься!
Каморный опомнился. Он благодарно взглянул на Баляева и уловил последние слова декларации:
- "С нами все бедное анадырское население. За нами стоит вся Советская трудовая Россия".
Рыбин умолк. Толпа безмолвствовала. Бирич из-под бровей зорко следил за людьми, чутко угадывая их настроение. Молчание не нравилось ему. Сейчас нельзя было дать людям опомниться. Павел Георгиевич шепнул Чумакову:
- Замените Рыбина.
Но, прежде чем Чумаков успел выйти вперед, какой-то ново-мариинский житель спросил Рыбина:
- Чегой-то я не пойму. Растолкуй, будь любезен. Ты в своей бумаге пишешь насчет торговлишки. Частная, мол, торговля вредная для нас, бедного люда. А лавки-то открыты, и дерут с нас три шкуры. Как же так?
Вопрос был встречен гулом одобрения. Рыбин еще больше ссутулился, точно вопрос лег ему на плечи непосильным грузом. Он не знал, как ответить, и тут выступил Чумаков:
- Вы меня знаете, я не торговец, - обратился он к толпе. - Я член Совета. Рабочий. Можете мне поверить. Мы не разбойники с большой дороги и насильно ни у кого ничего отбирать не будем. Все торговцы сейчас продают товары под контролем Совета и через государственный продовольственный склад. Налог на них мы наложили большой. Кончатся их товары, мы им и скажем - кончилось ваше купечество, зарабатывайте на хлеб трудом. Правильно?
- Правильно! - закричали в толпе. Речь Чумакова понравилась, кажется, большинству собравшихся. Говорил он спокойно, рассудительно, а главное, он сам не был торговцем, как, например, Бирич, и это подкупало. Чумаков продолжал:
- А за то, что многое подорожало, надо винить Мандрикова и его приятелей. Они же направо и налево все разбазаривали. Кому разрешено воровать? Никому! Эта дороговизна временная, а бесплатно, за здорово живешь, товары хотят получить лишь оглоеды!
Возражать Чумакову никто не решался. Речь его прозвучала убедительно.
- Выходит, вы и есть Советская власть? - спросил Баляев. Он не повышал голоса, но его слышали все. - Так что же тогда над нашими башками царская тряпка болтается?
Он протянул руку в сторону заброшенного здания правления уезда, над которым лениво шевелился флаг.
"А, черт!" - выругался про себя Бирич. Он же столько раз думал о том, что надо снять этот флаг, и все забывал сказать об этом Рыбину или Еремееву. Вот теперь и расхлебывай. Чумаков и тут нашелся.
- Кто-то хочет опорочить наш Совет в ваших глазах, вот и вывесил этот флаг. Он не наш. Наш флаг красный, как кровь трудового человека! - Чумаков стал разглаживать усы и бороду. Прикрыв широкой ладонью рот, он шепнул Биричу: - Немедленно меняйте флаг! Сейчас же!
Бирич перегнулся с крыльца, разыскал взглядом стоявших поблизости Еремеева и Кулика, подозвал пальцем и приказал:
- Бегите на склад! Берите три аршина кумача и вместо флага над правлением повесьте. Быстро!
Еремеев и Кулик давно не видели своего хозяина таким взволнованным и сердитым. Они выскользнули из дома, а Бирич вернулся на крыльцо в тот момент, когда Чумаков объяснял слушателям, что американские коммерсанты только потому терпимы Советом, что могут из Америки доставить товары, которые сейчас из России получить невозможно. Чумаков заверял:
- Как только Красная Армия придет во Владивосток, все иностранцы-коммерсанты будут выселены из нашего края.
- Правильно! Гнать их в шею! - одобрительно загудела толпа.
Воспользовавшись шумом, Бирич сказал Чумакову, и Рыбину:
- Начинайте подписывать декларацию!
Чумаков поднял руку, но, прежде чем он успел произнести первое слово, кто-то спросил:
- Почему Совет не вывешивает сообщения о делах в России? Живем как кроты в земляной дыре. Ничего не знаем.
- Совет уже решил исправить эту ошибку, - успокоил Чумаков. - С завтрашнего дня новости, полученные радиотелеграфом, будут постоянно вывешиваться.