Собравшиеся ждали Бирича. Тренев нервничал, часто поднимал полу мехового, расшитого цветным бисером жилета, доставал из маленького брючного кармана серебряные часы, бросал на них нетерпеливый взгляд и снова старательно прятал. Бирич запаздывал. Вместе с ним запаздывал Струков, Тренев понимал, что их задержка не случайна. В доме Бирича обсуждали состав уездного правления, и Тренева лихорадило - включат его или нет. Придут ли американцы?
Хлопнула входная дверь, и шум сразу стих, прекратились разговоры. Все смотрели на дверь. Только Щеглюк, похихикивая, продолжал бормотать:
- Хотел погреться и - ух! - поджарился, как куропатка…
Но на него не обращали внимания. Дверь распахнулась, и в нее ввалились Трифон и Толстая Катька. Молодой Бирич едва держался на ногах. Его глаза бессмысленно смотрели перед собой, но ничего не видели. Трифон цеплялся за Толстую Катьку. Она вырвала плечо из-под его руки и вдруг заорала весело, бесшабашно:
- Эх, голубчики мои! - И тут ее красное, жирное лицо перекосилось, и из глаз посыпались мелкие частые слезы. Она всхлипнула: - Собаки мертвяков грызут… А вы тут пьянствуете!
Она взметнула руки и, сжав огромные кулаки, ринулась на ближе всего стоявших к ней Сукрышева и Пчелинцева. Они едва успели расступиться, кабатчица, не устояв на ногах, рухнула на пьяного Щеглюка, и они оба оказались на полу.
Щеглюк закричал тонко, визгливо:
- Караул!
Катька мокрыми, раскисшими губами слюнявила лицо Щеглюка, который безуспешно пытался высвободиться из объятий и только мычал, а столпившиеся вокруг них люди хохотали. Они не слышали, как вошли Струков и Бирич. Павел Георгиевич наткнулся на Трифона, который, привалившись к стене, казалось, спал, уронив голову на грудь. Шапка с головы Трифона свалилась. Павел Георгиевич поднял ее, нахлобучил на голову сына и сильно тряхнул его за плечо:
- Трифон!
- А?.. - тот с трудом поднял голову и уставился на отца. Его глаза стали осмысленнее.
- Домой! - приказал с негодованием Бирич.
- Да-а… домой, - согласился Трифон. - Елена там… ждет… - губы его скривились, он тряхнул головой, точно стараясь привести мысли в порядок, и выбежал за дверь.
- Как бы глупостей не наделал, - сказал Струков. Бирич не успел ответить, к ним подскочил Тренев:
- Можно начинать?
- Да, - кивнул Бирич и направился к столу. Хохот потешавшихся над Толстой Катькой стих. Катьку выставили за дверь. Она, бухнув в нее ногой и сочно выругавшись, ушла.
- Господа, - Бирич скользнул взглядом по обросшим, красным, опухшим от пьянства лицам сообщников и подумал: "А маловато ведь нас. Вернутся охотники, растворимся, как соль в каше". Беспокойство и тревога не покидали Бирича, но он держал себя в руках. - Совершилось правое! Ревкомовцы, выдававшие себя за большевиков, оказались авантюристами и ворами. Они уничтожены как самозванцы. Сейчас мы должны избрать законную народную Власть Анадырского уезда и восстановить справедливость!
- Правильно! - закричал Щеглюк, и его поддержали все. - Верно, Павел Георгиевич! Сколько можно было терпеть? Всему есть конец! Спасибо Биричу, Струкову!
Люди кричали с преувеличенной горячностью. Они как бы хотели кому-то, а в первую очередь самим себе доказать, что правда на их стороне. Бирич понимал это, но Струков принимал все за чистую монету. Обычная трезвая оценка людей на этот раз изменила ему, и он с трудом скрывал самодовольную улыбку.
Павел Георгиевич не пытался прекратить шум. Он думал: "Пусть выкричатся. Покладистее будут". Бирич частенько поглядывал в сторону Рыбина, который держался позади всех тихо, незаметно и не кричал. "У него какой-то растерянный вид", - с неудовольствием отметил Павел Георгиевич и, как только установилась относительная тишина, сказал:
- Послушаем, господа, Струкова, который, как вам известно, тоже преследовался ревкомом за свои истинные большевистские убеждения.
"Разыгрываем спектакль", - усмехнулся внутренне Струков и, не поднимаясь со стула, заговорил:
- Нам надо избрать Анадырский уездный Совет, в который бы вошли представители от всех слоев населения Ново-Мариинска и были бы достойны нашего доверия.
- Почему Совет? - недовольно взмахнул рукой Пчелинцев.
- Это более совершенная форма правления. Она широко представительна и к тому же, господа, соответствует ситуации, - Струков сделал паузу, и ею воспользовался Сукрышев. Он провел по лысеющей голове ладонью, точно проверяя, на месте ли и гладко ли зачесаны редкие волосы, и спросил:
- Позвольте узнать-с, что это за ситуация?
Струков вкратце передал содержание радиограмм. Все притихли. На лицах отразилась тревога. Люди беспокойно посматривали друг на друга. Струков с презрением подумал: "Трусы" - и громко продолжал:
- Вот поэтому мы и создаем Совет, председателем которого избираем господина Рыбина.
Все обернулись к Рыбину, а он испуганно попятился назад, выставив перед собой руки:
- Нет, нет, не надо! Я не смогу!
Его черные глаза метались, а худое, с многодневной седоватой щетиной лицо посерело. Все на него смотрели, как на обреченного.
- Правильно! Его! Рыбина! - закричал Еремеев, и все обрадованно подхватили:
- Рыбина! Рыбина! Доверяем!
Секретарем Совета был избран Бирич, а его членами - Пчелинцев, Кочур и Чумаков. Чумаков носил большую светлую бороду. Она поднималась почти до самых глаз. Откуда он приехал, каково его прошлое - никто не знал, но Бирич приметил, что с переходом власти к ревкому Чумаков очень редко показывался в Ново-Мариинске. Он приходил с рыбалки только за покупками. Чумакова отличала хорошая военная выправка. Бирич полагал, что он - бывший белогвардейский офицер. Его и назвал Бирич вместо ранее намеченного Сукрышева. Чумаков спокойно отнесся к своему избранию, не испытав ни удовлетворения, ни раздражения. Чувствовалось, что ему это глубоко безразлично.
- Теперь, когда Совет избран, а вы, я вижу, довольны его составом, - не скрывая иронии, говорил Бирич, - Совет сообщит в Петропавловск о своем существовании и причинах своего появления, а также обсудит положение в уезде и решит, что нужно сделать в первую голову.
- Установить-с прежние цены-с! Прежние-с!
- Вытребовать долги!
- Оплатить уголь, который нас заставили бесплатно голопузым возить!
- Распределить поровну между коммерсантами все товары из государственных складов, поскольку у них нет хозяина, а то большевики приедут и все заберут!
Предложения, требования, обиды на ревком сыпались, как снег в пургу. Бирич с силой ударил кулаком по столу:
- Тихо! Галдите, как кайры на птичьем базаре! У кого есть просьбы или жалобы - пишите заявление в Совет. А сейчас я вот что хочу вам сказать. - Павел Георгиевич посмотрел на Струкова. Тот, как будто потеряв ко всему происходящему интерес, внимательно рассматривал свои маленькие руки. За время работы на копях они огрубели, ногти были обломаны. Бирич подумал: "Как ты отнесешься к моему подарочку?" - и, искоса следя за колчаковцем, сказал:
- В Ново-Мариинске остался в живых один член ревкома. Он только ранен.
- Кто? Где он? - посыпались вопросы. - Расстрелять его! Послать вдогонку за Мандриковым!
- Нет! - покрывая все голоса, возразил Бирич и увидел, что Струков, забыв о своих руках уставился на него. - Мы не убийцы и не террористы. Вчера мы наказали главных. Они этого заслужили. Один остался в живых. Его счастье.
- Расстрелять и его! - завопил Щеглюк, и снова у людей загорелись глаза, ожесточились лица. Ими овладела жажда убийства.
Бирич нахмурился.
- Неужели вы не понимаете, как для нас выгодно сохранить одному из членов ревкома жизнь? Мы, если понадобится, докажем, что расстреливали только тех, кто виноват, а не всех. К тому же этот человек был обманом втянут в ревком, служил для их грязных дел прикрытием. Мы все его знаем.
- Да кто же он? Назови! - потребовали участники собрания уже более спокойно. Их первый порыв расправиться с уцелевшим ревкомовцем сменился любопытством, и к тому же доводы Бирича звучали очень убедительно.
- Клещин! - назвал фамилию ревкомовца Бирич.
- А-а! Босяк! Голодранец! - раздались разочарованные голоса. - Ну, черт с ним!
- Мы, конечно, будем следить за ним, - пообещал Бирич, - и в случае чего - я сам его поставлю к стенке.
Клещина решено было не трогать. На этом собрание закрылось и все разошлись, за исключением членов Совета и хозяина дома. Бирич сказал Треневу:
- Ты уж извини нас, Иван Иванович, но Совету придется у тебя собираться. В правлении окна выбиты. У меня дома гостей полно, у Пчелинцева тесновато…
Тренев с радостью согласился. Доверие Бирича чего-нибудь да стоило.
Павел Георгиевич достал из кармана небольшой листок бумаги, развернул его и обратился к членам Совета.
- Мы должны сообщить Совету Народных Комиссаров о том, что создан Анадырский уездный Совет.
- Кому? Правительству? - испуганно спросил Кочур.
Остальные с нескрываемым удивлением смотрели на Бирича. Рыбин ссутулился еще больше, точно ему на плечи легла невидимая, но огромная тяжесть. Кочур приоткрыл рот и шумно дышал. Чумаков сидел, сжав бороду в кулаке.
- Я тут приготовил радиограмму, - развернул Бирич лист бумаги…
Глава вторая
1
Колдуэлл стоял у окна и, отодвинув тяжелую портьеру, смотрел на Светланскую. Узкая главная улица Владивостока походила на весеннюю реку, когда по ней идет бурный ледоход. Она была запружена народом. Снова, как и две недели назад, мимо здания американского консульства шли партизаны. С тротуаров на них смотрели сотни людей. Одни, хорошо, богато одетые, враждебно молчали, другие, одетые попроще, радостно махали руками, что-то кричали.
Консул, недавно обнаруживший у себя дальнозоркость, отчетливо видел алые полосы на шапках и папахах всевозможных фасонов и красные банты на груди партизан. Они шли нестройно, плохо соблюдая равнение шеренг и дистанцию между ними.
Только что из штаба генерала Грэвса консулу сообщили, что новый партизанский отряд, вступивший в город, разместится в казармах на Эгершельде.
"Дикая, анархистская, азиатская толпа", - с презрением думал Колдуэлл о партизанах, и его полные губы то и дело кривились в насмешливой улыбке. Рваные, кое-где прожженные шинели, полушубки, потертые пальто и тужурки на проходивших партизанах вызывали у консула презрение. Моментами ему казалось, что он смотрит спектакль, поставленный изобретательными режиссером и художником. Только на сцене можно увидеть такое фантастически убогое и разношерстное обмундирование и вооружение. "Толпа, взбесившаяся толпа", - повторял про себя консул. Он увидел верблюда, который спокойно, даже с какой-то величавостью двигался среди колонны. На верблюде сидел партизан, а перед ним был укреплен пулемет. Колдуэлл расхохотался, но тут же замолк, и его полное, холеное лицо стало мрачным, а губы сжались, и вокруг них залегли резкие складки, говорившие о жестокости и твердости характера.
Над Владивостоком плыли низкие серые облака, готовые вот-вот разразиться снегом. Холодный, пронизывающий норд-ост развевал красные знамена над партизанскими отрядами.
Удивительно, что от этих плохо вооруженных оборванцев в спешке, в панике бежала хорошо одетая, сытая и отлично вооруженная армия генерала Розанова. Пароходы покидали Владивосток с набитыми людьми трюмами. Коридоры, палубы - все было занято. Белогвардейцы даже забирались в спасательные шлюпки, которые висели над палубами. А на причалах оставались горы оружия, того самого оружия, которое совсем недавно было доставлено из Америки, доставлено спешно по его, Колдуэлла, настойчивому требованию.
"А ведь скоро, может быть не так поспешно, придется и нашим войскам грузиться на пароходы", - с горечью и бессильной Злобой подумал Колдуэлл и посмотрел на бухту. Многих транспортных судов не было, на них ушли колчаковцы. Но глаз радовали мрачно-серые громады крейсеров и миноносцев. Они стояли и у стенок, и на рейде, среди взломанного льда. Корабли угрожающе нацелились на город орудиями. Даже они не остановили партизан.
Колдуэлл опустил портьеру и, подойдя к большому письменному столу, рассеянно постучал пальцем по толстому стеклу. Да, скоро начнется эвакуация американского экспедиционного корпуса. Еще в декабре 1919 года правительство Америки вынуждено было принять решение о выводе своих войск из России. Главная причина этого - разгром большевиками Колчака.
Консул бросил взгляд на настольный календарь. Было 13 февраля 1920 года. Осталось полтора месяца до завершения эвакуации. Колдуэлл грузно опустился в кресло и подвинул к себе папку со свежей почтой, которую полчаса назад внес секретарь. Колдуэлл открыл папку и увидел яркую обложку свежего, 28-го номера журнала "Soviet Russia". Он не любил это издание, считал, что оно инспирируется большевиками и подрывает американскую здоровую политику. Консул уже хотел отложить журнал, но заметил, что одна из страниц заложена полоской бумаги с красной пометкой. Это референт по печати обращал внимание консула на важные, по его мнению, материалы. Колдуэлл открыл журнал по закладке и увидел, что один абзац отчеркнут красным карандашом. Шрифт был мелкий, и строчки сливались. Колдуэлл надел очки и прочитал:
"Когда американские солдаты прибыли в Сибирь, Они понятия не имели о положении вещей. Они не знали, что являются орудием бюрократов для уничтожения революции. Они думали, что большевики - немецкие агенты, и были готовы сражаться с ними. Скоро, однако, они увидели, что дело обстоит не так, что в Красной Армии нет немцев, а состоит она из сибирских рабочих и крестьян. Они перестали верить в свое правительство".
Колдуэлл не стал читать дальше. Он в раздражении захлопнул Журнал и кинул его в сторону. И такое печатают в Штатах! Нет, дальше терпеть это невозможно. Он напишет о своем отношении к журналу в Штаты.
Консул с мрачным выражением лица взял из папки два соединенных скрепкой листа и прочитал гриф:
"Радио. Секретно". "Опять какие-нибудь рекомендации, советы Вашингтона, - подумал Колдуэлл с раздражением. - Что они могут изменить, если мы уходим отсюда и все, чего добились, передаем японцам?" Все же надо было ознакомиться с радиограммой, которую он держал в руках. Но в это время в кабинет вошел секретарь:
- Полковник Фондерат! Просит принять его!
Колдуэлл уставился на секретаря. Ему показалось, что секретарь оговорился или сам Колдуэлл ослышался.
- Кто?
- Полковник Фондерат, - повторил секретарь.
Консул был в недоумении. Что за нелепица? Ведь сам Колдуэлл провожал начальника розановской контрразведки на последний пароход, уходивший из Владивостока накануне вступления партизан. И сейчас Фондерат должен находиться в Японии или же быть на пути в Америку, а никак не в его приемной. Очевидно, секретарь что-то напутал. Колдуэлл решил позднее сделать ему выговор за невнимательность и сухо сказал:
- Пригласите.
Колдуэлл был уверен, что в кабинет войдет незнакомый человек, но, как только посетитель переступил порог, Колдуэлл, резко отодвинув от себя папку, подался грудью вперед. Консул едва верил своим глазам. Перед ним стоял Фондерат в штатском черном костюме, лицо бледное, с глубоко запавшими, настороженно смотрящими из-за стекол пенсне глазами.
- Вы?! - изумлению Колдуэлла не было границ. Он поднимался с кресла, не сводя взгляда с приближающегося полковника. Странно выглядел контрразведчик в штатском костюме, который делал Фондерата маленьким, невзрачным. Колчаковец сильно похудел, казался измученным, точно перенес тяжелые лишения.
- Да, это я, - Фондерат чуть нагнул голову, показывая большую лысину, и невесело пошутил: - Не пугайтесь. Это не призрак, не тень моя, я сам.
- Крайне удивлен, - признался консул. - Как вы оказались во Владивостоке?
Колдуэлл жестом пригласил Фондерата к маленькому столику, уставленному бутылками, и, выбрав среди них коньяк, наполнил рюмки. Они молча выпили. Потом вернулись к письменному столу и сели в глубокие кожаные кресла. Колдуэлл взял сигару из ярко-красного с золотисто-зелеными узорами ящика и подвинул его к Фондерату:
- Что же произошло?
Консул увидел, как дрогнула рука Фондерата, бравшая сигару. Пальцы полковника так сдавили ее, что она переломилась. Фондерат не стал брать другую и, откинувшись на спинку кресла, резким движением сорвал с переносицы пенсне. Колдуэлл увидел, какой ненавистью и бессильной злобой горели глаза полковника.
- Мало мы их уничтожили! - негромко, с едва сдерживаемым бешенством произнес Фондерат. - Мы слишком были гуманны, а их надо было расстреливать, расстреливать…
У него прервалось дыхание. Колдуэлл терпеливо ждал. Полковник обтер вспотевший лоб и, покручивая в пальцах пенсне, заговорил более сдержанно:
- Мы оказались доверчивыми ротозеями. Ночью большевики-матросы изменили курс судна, и наш пароход, вместо того чтобы идти в Японию, повернул назад. Никто, кроме команды, которая вся состояла из коммунистов, не знал, что мы возвращаемся. Моряки покинули пароход на шлюпках, когда наши часовые спали. Сильный толчок, скрежет рвущегося металла и панические крики разбудили меня. Я выскочил из каюты на палубу. Пароход, врезавшись со всего хода в береговые рифы, стоял с большим креном. Из команды судна никого не осталось, кроме капитана и его второго помощника. Я их там же на мостике пристрелил.
- Где большевики выбросили пароход? - спросил Колдуэлл.
- В районе бухты Валентин, - Фондерат потянулся за сигарой и, пыхнув дымком, продолжал рассказ: - На пароходе было около семисот солдат и офицеров. Пароход начал оседать на корму. В пробоины хлынула забортная вода. Надо было покидать судно. В это время кто-то крикнул, что вот-вот могут взорваться котлы… - Фондерат криво усмехнулся. - Люди хуже скотов. Давили друг друга, дрались, стреляли… Не все выбрались на берег. Одни погибли в давке, другие утонули, третьи, не успевшие покинуть пароход, оказались жертвами взрыва котлов, оставившего от парохода груду железа. Мы оказались в районе, который давно контролируют партизаны. Пришлось разбиться на мелкие группы и разойтись. Я с несколькими офицерами добрался до Владивостока. Здесь легче исчезнуть, скрыться, и вот я у вас.
"Какого же черта тебе от меня надо? - подумал враждебно Колдуэлл. - Ты пешка, вышедшая из игры". Консулу Фондерат был в тягость, и Колдуэлл искал предлог, чтобы скорее от него избавиться. В кабинете стало тихо. Только было слышно, как отсчитывали время часы да за двойными окнами с толстым зеркальным стеклом глухо раздавались крики и топот множества ног по гранитной брусчатке мостовой.
"Заявиться ко мне сейчас - просто не по-джентльменски, - рассуждал Колдуэлл. - Я сделал для него все, что мог. Кто же виноват, что большевики-матросы оказались хитрее колчаковцев?" Можно будет приятелям в Штатах рассказать неплохой анекдот о том, как простые моряки обвели начальника контрразведки и выбросили его с пароходом на берег.
Наконец Фондерат не выдержал молчания и срывающимся голосом произнес: