Мария Бушуева
Лев, глотающий солнце
(Любовь негодяя)
Предисловие
Мне хочется сказать несколько слов о романе "Лев, глотающий солнце".
Кто-то из читающих воспримет его как мистический триллер, кто-то как психологический детектив или просто как художественное исследование чувств, но для меня это - не только необычная, по глубине проникновения в человеческое подсознание, психологическая проза, но, в первую очередь, книга - предупреждение.
Дарья Кавелина, попытавшаяся найти причину трагедии, происшедшей с ее сестрой Анной в начале 90-х годов прошлого века - в переломный, сложный период нашей общей истории, когда рушились жизни, ломались судьбы - сколько невинных жертв унесло то время, еще только предстоит историкам определить! - несомненно, сделала открытие, перенеся его из патопсихологии и социопсихологии в литературу, показав, что человек может стать жертвой не своей тяги к деструктивности, а подчинившись чужой воле, резонирующей с обшей трагедийной волной, - причем, заметьте, подчинившись исключительно телепатически. Телепатия ведь обычное явление у тех, кто любит, и у друзей, и у близких родственников, и даже у соседей, живущих через панельную стенку.
Да, это именно роман - предупреждение, предостережение, и, если прочитавший книгу, вовремя поймет, что его депрессия - не его собственная, а индуцированная, внушенная, что она, как нередко бывает, у его друга, соседа, девушки, а он только ловит ее и подчиняется, как пульту управления, чьим-то губительным сигналам или даже приказам! - и вместо того, чтобы удержать на краю другого, не дать ему совершить непоправимое, сам становится жертвой чужого приказа, толкающего к гибели, если прочитавший поймет это - значит, книга сыграла ту роль, ради которой и создана.
Из любого черного тупика есть выход. Просто нужно быть умнее, понимая, что все проходит (вспомните бессмертное восьмистишие Козьмы Пруткова "Юнкер Шмидт"!), нужно уметь идти не только вперед, но и взлетать вверх, а порой и отступать, чтобы найти другой путь. Именно потому название романа, и его символика открывает вехи этого пути - с помощью аллегорического языка алхимии.
Поверьте, друзья, несмотря на весь негатив, жизнь прекрасна!
Профессор Б. Климашевский.
1
Мне давно приходило в голову, что существуют какие-то мистические законы, одинаково управляющие судьбами кровных родственников, даже не знающих друг о друге или на протяжении всей жизни не поддерживающих никаких отношений.
Наверное, многие слышали о судьбе двух американских близнецов, усыновленных во младенчестве совершенно незнакомыми семьями. Когда, уже в зрелом возрасте, они случайно познакомились, выяснилось, что их почему-то назвали одинаковыми именами - Джайли! Оба мужчины были женаты дважды. Более того, оказалось, что имена жен тоже совпадают: и у того, и у другого первую жену звали Линда, а вторую - Бетти. У братьев была одна и та же профессия. И у того, и у другого рос сын - и у сыновей тоже были одинаковые имена!
А вот еще отрывок из весьма сходной истории, которую я нашла в потрепанном журнале на старой чужой даче, истории о разлученных братьях - близнецах, в которой вновь проявляются странные узоры совпадений и повторов:
"Один из братьев-близнецов влюбляется и счастливо женится в Красноярске, второй в то же самое время испытывает огромный внутренний подъем и делает научное открытие в Бостоне. Через полгода жена бросает несчастного красноярца, тогда же в Бостоне какой-то ученый опровергает открытие его брата - и оба брата, не зная, друг о друге (их разлучили при рождении) угнетены и балансируют на грани самоубийства. Брат из Бостона встречает вскоре девушку, которая становится его утешением, он оставляет навсегда науку и начинает заниматься бизнесом, в котором вдруг сильно преуспевает Его близнец из Красноярска, отчаявшись найти личное счастье, внезапно увлекается политикой и становится популярным лидером левой партии. Но через пять лет какой-то фанатик нападает на него, сбивает с ног ударом по голове - и политик попадает в больницу с тяжелой травмой, но в то же самое время в лечебнице оказывается и его брат из Бостона - с обширным инсультом. Оба выживают и еще двадцать лет занимаются разведением цветов: один у себя на даче, второй у себя на вилле… И умирают друг за другом - брат из Красноярска переживает своего близнеца на сорок дней".
Таких историй множество. Конечно, близнецы - особая порода людей; связь между ними - и психологическая, и телепатическая, и биологическая - настолько сильна, что смерть их даже в один и тот же день и час не считается среди ученых редким явлением. Загадочным - да, но и достаточно типичным.
Иначе обстоит дело с более далекими родственниками, связи между которыми не столь тесны, а общие законы, управляющие их судьбами, не так прямолинейны.
Разумеется, можно найти случаи, когда семь человек из родни одновременно - в один год, а порой и месяц - получали травмы, ломали руки и ноги, что вполне вероятно отражало какой-то переломный, сложный психологический момент для всего родового клана. Но такие примеры скорее носят характер курьеза и не отвечают запросам тревожной души, ждущей не курьеза и не гротеска, не фарса и не триллера, а угадывания тонких подспудных течений, управляющих судьбами, течений, своей определенностью и повторяемостью, своей устремленностью и неиссякаемостью, образующей то, что можно определить как мистический закон .
Какие бы разгадки тайны человеческих судеб не предлагали самые искусные исследователи, они освещают каждый - свою грань. А странный многогранник по-прежнему сверкает для тех, кто знает: подземные воды глубоки, но порой именно от них зависит рисунок ландшафта, для тех, кто под заурядной тканью обыденности прозревает бесконечные узоры Парок, кто по быстрому взгляду деда способен угадать судьбу внука, кто понимает - случайность - лишь вырвавшийся на миг из-под земли постоянный и вечный поток, способный одарить влагой великого блаженства или погубить, захлестнув страстной волной, ледяной от дыхания бездны…
Тень твоей судьбы, сестра, упала на мою жизнь. Я стою в аэропорту, ожидая, когда закончится регистрация билетов на мой рейс, почти неосознанно вглядываясь в незнакомых пассажиров: может быть, человек, виновный в том, что случилось с тобой, полетит со мной одним рейсом? Подскажет ли мне мое сердце - вот он! - или промолчит, а мой взгляд будет так же печально скользить по чужим лицам? Как странно, что люди, собравшиеся в аэропорту в этот день и час, могут больше никогда в жизни не встретить друг друга, может быть, и в предыдущих жизнях, если таковые были, рука судьбы зачем-то соединяла их вместе или на праздничной площади, или на поле брани, чтобы потом равнодушно рассеять по свету, точно горстку пепла…Но вдруг вот эти - сто человек, которые полетят одним рейсом, отправятся вместе не в пункт назначения, а, как в черном анекдоте, в единое небытие? Случайно ли купили они билеты на один самолет?
Я отогнала эти мысли. Мне еще не хотелось следовать за сестрой. Я не видела ее столько лет! Мне было семь, а ей шестнадцать, когда наши родители развелись. Отец уехал в Москву, забрав меня с собой, я жила с мачехой - его новой женой, а мать осталась в городе Н, испытывая такую острую и не проходящую все годы ненависть к отцу, что запретила сообщать ему о своей болезни: она несколько лет была парализована. Наверное, я не могла простить матери, что она отдала меня и не ездила ко мне, хоть и просила в письмах привезти меня к ней. Но, ни отца, ни его новую жену видеть она не могла, а больше некому было сопровождать ребенка так далеко - за три тысячи километров. О ее смерти нам с отцом сообщила в письме сестра. Я собиралась встретиться с ней и узнать о последних днях моей матери, но все тянула с поездкой, может быть, и от неосознанной тогда обиды: письмо пришло уже через месяц после похорон.
И вот - еду. Но теперь, теперь там, в городе моего детства, нет никого. Никого.
Извещение о наследстве я получила вчера, 14 марта, а сегодня - открытку с короткой запиской от сестры. Но почему снова так поздно? Ведь под запиской другая дата, поставленная ее рукой - 13 сентября?
"Милая моя Даша, квартиру (мою) и кое-какие вещи получишь после , но это не самое главное, что я оставляю тебе. В ящике письменного стола в квартире - тогда уже твоей - ты найдешь три тетрадки, сложенные вместе, и мое письмо тебе. Прочитай и все исполни . Найди его - о нем в письме. Может быть, я смогу уже не здесь простить его - и подать тебе знак…"
Боже мой! Что ты наделала, сестра!?
2
Я стояла у окна: темная, тихая ночь. Когда же это произошло? Закон о наследовании, кажется, вступает в силу через полгода после того, как… Значит, в середине сентября. Возможно, как раз - тринадцатого.
Тринадцатого сентября был четверг: в прошлогоднем календарике он не отмечен ничем особым. По четвергам я всегда в театре. Чувствовала ли я что-нибудь необычное в тот день? В сентябре я делала декорации для "Дяди Вани". Наш главреж, этакий одомашненный искусством фюрер, в сцену, когда дядя Ваня патетично обещает Сонечке увидеть небо в алмазах, выгоняет на сцену разодетых в шикарные вечерние туалеты манекенщиц из театра моды, что мой приятель, тоже декоратор, Иванченко, язвительно прокомментировал: "Твою мать, дядя Валя Юдашкин-Чехов оторвался по полной!"
К сожалению, я не веду дневника. Это моя сестра с детства все, что чувствовала и думала, и все, что с ней происходило, записывала. Помню, она влюбилась в мальчика, которого видела в окно каждое утро, и, не зная его имени, назвала его Заоконным. Так нравилось мне, когда она доверяла мне отрывки из своего дневника. Она читала, а я, семилетняя, слушала и переживала ее чувства как свои. Наверное, благодаря ей, чуть позже, я стала сочинять длинные истории: мне лень было их записывать, а может, у меня просто не получалось выразить все что придумывалось, словами, и я стала рисовать, создавая романы в картинках, бесконечные, как современные телесериалы и сюжетные, как все комиксы… Когда отец увез меня в Москву, я очень скучала о сестре - и оттого сделала ее героиней многих своих историй. Как заканчивались они, не помню - может быть, счастливой свадьбой, возможно, встречей с дорогой сестрой… Но только не так, не так, как этот не придуманный мной роман ее жизни.
Два часа ночи.
Что же происходило со мной в сентябре?
Я просматриваю свои наброски: музыкант ежедневно играет на своем инструменте, а я делаю рисунки; на каждом - число и моя подпись. Нет, у меня не развивается бред величия: художник - декоратор - это всего лишь театральная Душечка, обязанная только отражать, как зеркало, художественные образы режиссера. По крайней мере, так я думаю о себе… Даты я ставлю на своих набросках от некоторого педантизма, унаследованного мной от отца - историка. Я и мужчину нашла себе такого же. Но если у меня занудство в наилегчайшем весе, то у него в самой тяжелой форме!
А вот и его тяжеловатый профиль на рисунке, сделанном пятнадцатого сентября. В те дни, когда моя сестра уже заглянула в небытие: я познакомилась с Максимом.
Мне почему-то вспомнилось, как наша старая театральная билетерша в один из зимних вечеров рассказывала случай из ее собственной жизни. Со своей подругой, одетой в новое ситцевое платье с черным горошком по подолу, гуляли они, юные, в лесу, и вдруг отчего-то заговорили о смерти. Подруга была уверена, что душа не умирает, и что в тот миг, когда она покидает навсегда свое бренное тело, ей дано навестить самых дорогих ей людей. Давай договоримся, предложила подруга, если так случится, что мы друг друга потеряем, душа той из нас, которая будет умирать первой, прилетит и попрощается с близкой ей душой. Твоя - с моей, а моя - с твоей. Будущая билетерша согласилась. Они и в самом деле не виделись долгие годы. Однажды в одну из суббот, продав все билеты на спектакль, пожилая женщина пришла домой и вдруг ощутила, что на нее наваливается сон. Она никогда не отдыхала днем и удивилась. Было только три часа. Не в силах справиться с тяжелой дремой, она прилегла и тут же заснула. Ей привиделась ее подруга: юная, одетая в ситцевое платье с черным горошком, которое было на ней в день уже забытого разговора, она шла по холму к белой церкви. У церковных ворот она оглянулась: лицо ее выразило страдание. В это мгновение пожилая женщина очнулась. Сон так поразил ее, что она тут же, в старой записной книжке, отыскала адрес потерянной подруги и написала ей письмо. Ответ пришел через полмесяца: сын подруги сообщил, что две недели назад, в субботу, в три часа дня, его мать скончалась на операционном столе.
Я пошла в кухню, включила чайник. Из темного оконного стекла глянуло на меня лицо сестры. Я вздрогнула и поспешно отвернулась. Но затылком ощущая чужой взгляд, я с усилием заставила себя снова повернуть голову к окну: на меня смотрело мое отражение.
Утром я взяла билет на самолет. Шел дождь. В аэровокзале людей было немного. Ко мне попыталась пристать цыганка. - Девушка, - запела она, - у тебя большая тоска. Дай я тебе погадаю.
Настроение у меня было такое мрачное-мрачное и раздражительное, что я буркнула ей:
- Лучше я тебе сама погадаю.
Она опешила: "Чего-о?"
- Тебя муж бьет. - Сказала я. - Больно?
Она посмотрела на меня с испугом - и отбежала. Мое гадание просто обречено было на успех: говорят, всех цыганок бьют их мужья.
Вечером я ждала Максима. Его приближение всегда сразу чувствую: вот он поднимается по лестнице моей пятиэтажки - сердце мое начинает скакать, как мячик, а потом замирает - значит, он уже у двери и медлит, прежде чем нажать кнопку звонка. Это е г о сердцебиение, е г о замирание. Не так давно я обнаружила у себя такую особенность - чувствовать состояние близкого мне человека как свое, даже на расстоянии. Не могу сказать, что открытие меня порадовало: зачем мне это? И что это такое? И вообще - к чему мне чувствовать не свой, а чей-то страх, не свою, а чью-то тревогу?
- Привет, - говорит он, входя. И целует меня в губы. Его поцелуй означает, что сегодня, сейчас он ощущает ко мне любовь, (и я ощущаю любовь тоже). Если он не в настроении или думал обо мне нелестно, до первого поцелуя при очередной встрече приходится пройти заново долгий путь. Ибо Максим - человек ритуалов. Постели, которая, конечно, будет, поскольку мне, имеющей позади короткий неудачный брак, она как бы разрешена обществом, и оттого и патриархальный Максим не осуждает меня за телесную близость с ним до Загса, к которому он по-черепашьи медленно и по-заячьи зигзагами меня ведет, в противном случае я бы казалась ему распутной и ни о каких серьезных намереньях не могло быть и речи: жениться он может только на порядочной девушке! Так вот, постели с ним будет предшествовать, так сказать, долгий церемониал. Сначала разговор ни о чем. Разговор ни к чему не обязывает и если, пока мы просто болтаем, Максиму покажется, что вдруг да я и охладела к нему, чего он всегда опасается, он может безболезненно для своего самолюбия встать и уйти, что однажды и сделал. Мне пришлось звонить ему, говорить о том, как я скучаю. И все возвратилось на следующий же день на круги своя.
Наконец, когда я подтверждаю и словами, и жестами, а главное, взглядом и улыбкой наличие чувств, он снимает пиджак.
Но до кульминации еще далеко, как до Сахары. Сняв пиджак, Максим становится свободнее и начинает чувствовать себя по-домашнему уютно. И тогда он просит стакан чая. С тремя ложками сахара.
Я обязательно должна ласково уточнить, когда он выпьет чай, не хочет ли он еще. Он откажется, но будет удовлетворен. Наверное, так спрашивала его отца жена - мать Максима.
Разговор наш становится теплее: я расспрашиваю о его делах, а он меня - о моем театре. Театр и влечет его, как прекрасный праздник, но и пугает: праздник, который всегда с тобой, для Максима страшно утомителен. Кроме того, люди искусства ему кажутся необыкновенно интересными, и потому моя привязанность к нему - директору скромной фирмы, производящей и закупающей техоборудование, воспринимается им как подозрительная. Но сейчас лицо его становится все ласковее, рука уже обнимает меня за плечи. Теперь, после завершения церемонии чаепития, мне стоит забраться к нему на колени, чтобы он ощутил, какая я маленькая, беззащитная и совсем не опасная. Хищных, атакующих женщин он боится.
- Ты знаешь, - говорит он тихо, - когда мы уже лежим рядом, - по-моему, ты права.
Я вопросительно смотрю на него. Вообще, чем больше с ним молчишь, тем ближе к нему становишься. У нас бывают минуты такого счастливого молчания, когда мы и в самом деле как бы становимся одним целым: и думаем, и чувствуем одно. Тогда мне кажется, что я - грудной ребенок, купающийся в теплом материнском молоке. Странный образ, когда ты - взрослая молодая женщина, а рядом с тобой тридцатитрехлетний мужчина.
- Ты предлагала нам попробовать пожить вместе…
- Конечно! - Радостно соглашаюсь я. - Мне только нужно на несколько дней слетать в Н.
У него напрягается лицо, а я чувствую, что моя душа, кружась, как юла, стремительно летит в пропасть. Я начинаю, путано и лихорадочно ему все объяснять: и про родителей, которые развелись и, разделив, разобрали детей, словно вещи из шкафа, и о наследстве, и о посмертной записке сестры…
- Тебе что так необходима эта квартира в Н?
Я даже сажусь на кровати.
- Квартира? Нет. Она мне, наверное, совсем не нужна.
- Тогда зачем тебе ехать так далеко?
- Исполнить последнюю просьбу сестры.
- Какую просьбу?
- Я еще не знаю. Она написала, что я должна прочитать ее дневник и письмо, там ее объяснение.
- Она еще и дневник вела?
- Да, с детства. Знаешь, она была влюблена в мальчика, в Заоконного, с которым так никогда и не познакомилась.
- Анахронизм - письма-то писать, не говорю уж про всякие дневники, - он, холодно убрав мою руку со своей груди, встал и начал одеваться, отвернувшись.
Патриархальность в Максиме причудливо совмещена с новшествами современной жизни, подумала я, а спина у него круглая, спина дезертира, предпочитающего отсиживаться в погребе. Но, как говорится, и кухарки могут управлять государством, и министры финансов любить умеют. Дезертир так дезертир.
- Знаешь, Максим, - уже совсем беспомощно и невпопад, начинаю оправдываться, - я тебя, между прочим, прождала 31 декабря, а ты встречал Новый год с мамой. А мне пришлось мучиться с этими дураками …
- С какими еще дураками? - Он уже оделся и смотрит на меня, сузив серые прозрачные глаза.
- Ну, с теми, из Парижа.
В здании нашего театра всю предновогоднюю неделю гастролировала французская труппа, смешившая зрителей экстравагантной клоунадой и вычурными фарсами.
- Ты, разумеется, всех умнее. - Он проводит ладонью по карману пиджака: все цело, деньги и документы. Пора бежать.
- Ну… они, конечно, не то, чтобы дураки…
- Дураки в Париже не живут. Они все у нас. - Отрезает он. Идет в прихожую, начинает надевать ботинки.
- Конечно, опять нет ложки для обуви?
Я виновато заглядываю во все ящики. И все-таки ее нахожу.