А вот кто Римму удивил - это брат. Вырос, вытянулся, гудит чуть не басом. И лапы уже не красные, и веснушки куда-то делись. Молодой человек не худшей внешности, и очень уверенный в себе. Говорит спокойно и сдержанно, без доверчивых восторженных захлебов. Да Яков ли это? Только смехом он напоминал прежнего братишку - сорванца. К Римме он отнесся ласково и покровительственно: ну ничего бедняжка не понимает в жизни. Тут такие события, а она о ерунде горюет. Ей еще повезло, что заболела, а то окончательно одурела бы среди этих театральных разгильдяев. Чистое искусство, как же! Надо будет потихоньку, как придет в себя, направить ее на правильную дорогу.
Газеты все выходили с белыми полосами: цензура совершенно озверела. Но и так все знали. В Одессе и "Таймс" достать было не проблемой. А там на первом развороте - "Спасители России": фотография Феликса и Ирины Юсуповых. Убийцы Распутина. И про великого князя Дмитрия Павловича: тоже спаситель. Кто и сомневался в существовании германофильского блока на верхах, и те поверили: раз уж князья Гришку убить не побрезговали - значит, правда. Значит, Гришка и назначил немца Штюрмера председателем Совета министров. А он еще, паскудник, фамилию на "Панин" менять вздумал. Кого обмануть хочет? Но Штюрмер-то остался? Но выкрест этот, начальник его канцелярии - все там же, голубчик? Но царица-то, не зря говорят - с Вильгельмом на прямом секретном проводе? Сказки? Ну и про Распутина говорили: сказки, а помните речь Милюкова? Он таки прямо назвал…
- Ишь, раскудахтались, - вяло резюмировала Римма, когда Яков вывалил домашним новости за вечерним чаепитием.
- Конокрада убили, так уже и спасители… Великие князья могли бы и кого повыше.
- Это ты про царя? - усмехнулся Яков. - Царя так просто убивать ни в коем случае нельзя. Царя мы казним по народно-революционному трибуналу. Хватит мелочиться с покушениями, это полумеры. А надо так, чтоб и следа их гнезда не осталось.
- Яков, что ты говоришь? Выпускной класс - так тебе обязательно хочется волчий билет за твой длинный язык? - всполошилась Рахиль.
- Мама, я знаю, где и что говорить, - спокойно ответил Яков.
Какая, однако, в этом мальчишке уверенность… И это твердое "мы". И глаза как сверкнули: что-то за этим "мы" стоит. Большое. Грозное.
Римма выждала момент, когда они были одни, чтоб не волновать мать.
- Ну-ка, братец, рассказывай. Я вижу, я от политики отстала. Кто это - вы? Бунд?
Яков снисходительно погладил ее по плечу.
- Ты таки отстала, милая. Вот, почитай для начала. Текущей литературы я дома не держу, но "Манифест" - чуть не у каждого десятого студента. Уже и на обысках не интересуются. Легальность явочным порядком. Просвещайся, а мне пора к "Марусе".
- К какой еще Марусе?
- Узнаешь со временем, - значительно сказал Яков и был таков. Рисуется мальчишка, а все же есть тут что-то и всерьез. И Римма погрузилась в чтение.
Иван Александрович всегда был разумен в отношениях с прислугой. Прислуга - член семьи, и это не подлежит обсуждениям. Взять ту же Дашу: нужна ли в доме нянька, если младший, Максим, уже гимназию кончает? Но, вынянчив им четверых, привязавшись к ним по-родному - мыслимо ей от семьи отрываться? И, конечно, Даша жила с ними, и дело ей всегда находилось: кухарка, горничная и кучер были теперь под ее началом. Домоправительница? Нет, все-таки скорее нянька. Ей и барин - как дитя неразумное, надо досмотреть, чтобы покушал.
- Хоть кисельку, барин, а? Клюквенного, кисленького! Ну на что вы перевелись, на себя посмотрите. А вам же за барыней смотреть надо, вы всему дому голова. Как вы - так и все. А вы ж у нас о-рел! Ну хоть ложечку! Найдется Зиночка, найдется голубка наша, Бог милостив. Я вот по Васеньке своему как убивалась - а нашелся же, цел-здоров!
Зину искали через "Земсоюз", отсылали письмо за письмом. Получили два одинаковых, слово в слово ответа: осенью пятнадцатого года заболела сыпным тифом, ввиду нетранспортабельного состояния оставлена на попечение местных жителей в Слониме.
Немцам, значит, оставили! И что такое - нетранспортабельное состояние? И как ее теперь в Слониме искать? Господи, хоть жива ли? Больше года прошло - и ни весточки.
Мария Васильевна упрекала себя, что тогда, в пятнадцатом, волновалась больше за Павла, и с большим жаром за него молилась. А тем временем девочка ее лежала в тифу - и сердце не подсказало! Сердцем - она не с Зиной была, и вот расплата.
Ее все утешали, но даже Марина, даже Максим утоляли боль только на время. А Марина - туда же, сдает экзамен на сестру милосердия. Не пущу! Хоть эту никуда не пущу!
- Мамочка, ну чем хочешь поклянусь - я никуда не уеду! Я буду тут, у Дульчина. Я никогда, никогда тебя не оставлю. Да я бы без вас и дня прожить не могла: вот Максимка в гимназии - я уже по нему скучаю, что только к вечеру вернется. А что бы нам папе на Рождество подарить, как ты думаешь, мамочка?
Марине шел уже двадцатый год, но ростом она, одна из детей, была в мать: маленькая. И глаза остались детские, и сердечко - открытое: вся она принадлежала семье, для себя ничего не хотела. Мать тревожно вглядывалась, но нет: никаких тайных мыслей, ей с мамой - лучше всего. Хорошо ли это для девочки? Но Мария Васильевна это сомненье гнала: она знала, что без Марининого голоска, без радостной и готовной ее ласки - как бы они вообще прожили этот год? Иван сильно сдал: вроде и не болел ничем, но походка стала старческая, с негнущейся поясницей. Она никогда так больно, пронзительно его не любила, как сейчас. Но, с ее скупым сердцем, может, она этой любовью что-то отрывает от других? От Максима. От Павлика. Она ревниво следила за своими молитвами: достаточно ли горячи и искренни, от всей ли души? Но от этого выходило только хуже. Она то и дело ловила себя на посторонних мыслях и начинала сначала.
Якову недолго довелось быть снисходительным просветителем сестры. Чем больше узнавала Римма про РСДРП, тем больше поражалась: где ж она была раньше? С такими стремлениями, с такими - с детства - мечтами, как она могла это проглядеть? Почему ни в Москве, ни в Киеве не нашла нужных людей? С чем она ехала из дому? Со страстью: убить царя, и пожертвовать жизнью. А позволила себя затянуть в снобистскую суету, да еще и стыдилась в тех кругах своей провинциальной наивности. Политика - фу, пошлость, надо было читать Метерлинка, и срам было не знать Леконта де Лилля.
А тем временем - вся страна охватывалась тонкими, но цепкими структурами будущего, и какая сила была в этих структурах, какая законченность. Как стальная игла, проходили эти цепочки и связи через все тюрьмы, университеты, заводы. И прессу пронизали. И Действующую армию. В русской неразберихе - и вдруг такая гибкая, крепкая сеть, с твердой дисциплиной, с ясными целями. И Одесса тут - вовсе не провинция, один из важнейших центров - куда Киеву!
Прежний огонь возвращался к ней: нет, жизнь не кончена, теперь-то только и начинается. Рахиль радовалась, глядя на дочку. Вот что значит хорошее питание! Уже повеселела, скоро и в тело войдет. Ее раздражала эта нынешняя мода на худосочных. Одесса ее молодости ценила женщин пышных, в соку. А не то что - взглядом пополам перешибить. Худоба, по мнению Рахили, была признаком либо болезни, либо плохого характера. Куда годится то и другое для семейной жизни? А у Риммы - характер хороший: вон как смеется с Яковом, свои у них какие-то шутки. И с матерью нежна: никаких фырков. Понимаешь теперь, глупенькая, что такое мама? Вот и давно бы так.
С некоторой ревностью Яков представил Римму руководству, когда счел ее достаточно подготовленной. Она очень понравилась "Федору-железнодорожнику", и теперь у нее была самостоятельная работа. Люди с хорошей памятью нужны были Комитету, а Римма всегда и во всем умела быть первой ученицей.
ГЛАВА 17
Плечистый артиллерийский подпоручик, шагавший по Крестовому острову, сам себе казался, видимо, щеголем. Ощущение безупречной - наконец! - вымытости-выбритости, да ровного тротуара под ногами, делающего шаг легче и четче, придавало ему наивно-приподнятый вид. Золотой солдатский "Георгий" - тоже был атрибут из замечаемых. Но на опытный питерский взгляд подпоручик был, конечно, явный провинциал.
Ни фуражка, ни сапоги не соответствовали неуловимым признакам хорошего тона военной одежды, как ее понимали в Петрограде. Полям фуражки, к примеру, следовало бы быть чуть меньше и тупее, и примята она должна быть не так, а шпоры должны бы звучать помягче и чуть ниже тоном. По темному, обветренному лицу видно было, что с фронта, но этим город Питер, конечно, не удивить. Тут не разделяли презрения к "штабным" и "тыловым". Да и поднадоели эти вечно недовольные фронтовики. Это вам не четырнадцатый год, когда каждого военного на руках носили. Тут сахар - по карточкам, с хлебом перебои, керосина не достать, да и вообще - чего хватает, кроме газетной бумаги? А они как вбили себе в голову, что мы тут как сыр в масле катаемся, так со своими претензиями и носятся. Защитники Отечества, как же. А спросить: много ли назащищали? Тотчас начнется негодование на штабных идиотов да на снабжение. Так раз уж признаете свою зависимость от тыла да штабных - знайте же свое место!
Впрочем, этот смотрит пока празднично, значит - с фронта только-только. Претензии, стало быть, начнутся позже.
Павлу действительно было не до того. Запоздай на день письмо от родителей, и поехал бы он в отпуск в Одессу: куда же еще? Но Анна! Анна тут, в Питере! Он то и дело разворачивал письмо и справлялся с адресом госпиталя. А вдруг путаница? А вдруг ее уже там нет? Он разыщет, конечно, но оттяжка даже на день казалась непоправимым горем. Сегодня. Сегодня же он должен ее увидеть! Вот он, наконец, этот госпиталь! Очень питерский: охра и ампир. Гимназия тут была раньше, что ли?
Анна Тесленко? Да, конечно, знаю. Она вчера выписалась, - сообщила Павлу костистая, с лошадиными зубами сестра милосердия - первая, которую он окликнул.
У Павла упало сердце.
- Вы не знаете, где… - только и вымолвил он. Да что она может знать, бездушная белесая селедка!
- Знаю, знаю! - рассмеялась она, - далеко только, почти в центре! Она у моей тети сейчас, я и сама там живу, когда не дежурю. Мы ее уговорили побыть с недельку, она еще слабенькая. Пишите адрес. Нет, дайте я сама напишу, а то еще напутаете, - лукаво прибавила она, взглянув на Павла. - А вы ей кто? Родственник?
Это уж было чистое озорство: понимала она, что он не родственник, эта чудная, чуткая девушка! А он еще смел так непочтительно о ней подумать. Павел с чувством поклонился:
- Не знаю, как благодарить…
А Клавдия покачала ему вслед головой и усмехнулась. Да, бывает и такое: приезжает, прямо с боев, георгиевский кавалер, ищет любимую девушку… ну конечно же любимую, кого еще ищут с такими сумасшедшими глазами? Бывает, да только не с ней. Она поджала нижнюю губу и пошла в перевязочную.
Пожилая женщина в синем платье, совсем крошечная - Павлу до плеча не достанет - открыла темную дверь с гравированной дощечкой: наполовину.
- Что вам угодно?
Павел объяснил, что ему угодно, несколько сбивчиво. Тем не менее его впустили и велели подождать. Он послушно сел, где было указано: у игрушечного круглого столика в вязаной накидке. Полдня пробегал, уже три часа, сумерки почти. Неужели - сейчас? Да-да, сейчас, ее голос…
Он вскочил на ноги.
- Павел. Вы?
Надежда Семеновна, та самая тетя милосерднейшей из сестер, улыбаясь радиальными, ото рта идущими мелкими морщинками, засобиралась в булочную за ситным: она надеется, Павел останется к чаю? Видимо, милосердие было в этой семье фамильной чертой. Как соблазнительно смотреть на первые минуты встречи: будто себе урвать от чужого счастья, погреться о него - особенно в такое время. И этим, быть может, это счастье не то что омрачить, но бесцеремонно дотронуться - как до первого снега. Ну и что? Они молодые, их от этого не убудет. Но мудрая Надежда Семеновна соблазну не поддалась, и не раньше вернулась, чем отстояла очередь в булочной, да еще завернула за ломтем семечковой халвы и сливовым повидлом.
Они были одни в этой темноватой квартирке, пахнущей старыми книгами. За окном блекло голубело, как снятое молоко. Павел все целовал Анне руки, боясь поднять глаза: а вдруг не то на ее лице, чего он ждал, не имея и права ждать, но - так долго, так долго…
Анна вздохнула и поцеловала его в голову. Глупый! Как будто она и раньше не понимала, что так тому и быть. Именно безусловность этого, даже и от нее не зависящая, ее пугала - тогда, давно. А теперь не пугает, теперь мы очень смелые стали, а что поплакать хочется - это от неожиданности. Бедный мой, и усы!
К вечернему чаю, за которым была и Клавдия, и еще пехотный капитан, родственник тетушки, на Анну с Павлом уже можно было смотреть без опасений о бестактности. Все тут было решено, и Павел, притихший и светлый, слушал теперь рассуждения капитана об открытии Думы, явно не понимая и не вникая. Капитан же горячился: в кои-то веки появился свежий человек, из дела, которому как раз бы излить свои мысли. Питер, в котором ему пришлось застрять с ротой, раздражал капитана: солдатское ли дело - охраной в тылу заниматься?
- Вот что теперь у нас называется событием. Ждали: откроется, что-то будет? Верите ли, Преображенцев на охрану поставили, пулеметы за воротами… А ничего и не случилось, никто ухом не повел. Вообще, я вам скажу: оцепенение какое-то. Штиль. И, чует мое сердце, не к добру. Вот-вот начнется, а что - неизвестно.
- А что у нас может быть к добру? - поджала сухие губы Надежда Семеновна. Если привыкли, что главное - быть недовольными? Вот все бурлили насчет Распутина. Уж не знаю, правда ли хоть сотая часть…
- Ну что вы, тетя, какая вы…скептик? Как сказать?
- Вот-вот, уже и забыли, как по-русски говорить. Недоверчивая, Клавдюшка, недоверчивая! А это ты к чему?
- Но ведь весь город знал, вся Россия! И с подробностями, какие в страшном сне не придумаешь. Он ведь всеми вертел, как хотел. Министров назначал и смещал. С дамами как обращался: выйдет в белом балахоне - значит, целуй ему руку. И целовали, графини даже. Помните, Софья Андревна рассказывала?
- Не знаю, - отрезала Надежда Семеновна, - я с ним ни министров не смещала, ни рук ему не целовала, и мною он не вертел. А уж кому хочется с ума сходить - те найдут, как и с кем. А я про другое: ну убили его, и прострелили, и в прорубь спустили - опять нехорошо! Почему царь ничего не делает и никого не наказывает? Князей, видите ли, выгораживает. А назначь он расследование да суд - снова нехорошо было бы: завопили бы, что он за Гришку мстит. И ведь все так! Война длится - нехорошо, и тут же царицу обвиняют, что она с немцами насчет сепаратного мира договаривается. Мир, значит - тоже плохо?
- Ну и вы, тетя, как все - вам тоже все не так! - рассмеялась Клавдия. Она переставала быть дурнушкой, когда смеялась, и знала это. Павел почему-то вспомнил Марину: какие разные, а наверно бы подружились.
- А ведь правда, - заулыбалась тетушка, - ворчунья и я стала… А самовар-то свищет: еще по чашечке, а хозяйка про политику. Ай-яй-яй… Павел, вам налить?
Тем же вечером Клавдия серьезно переговорила с Павлом.
- Вы не смотрите, что Анечка все улыбается, у нее ранение - знаете какое? Счастье, что хирург попался замечательный, спас локоть. А то бы и рука не гнулась. Прямо почти в нервный узел! Ей теперь руку разрабатывать несколько месяцев, и через боль! Ну куда вы ее в Одессу потащите? Вы же не знаете, что теперь делается: то заводы бастуют, то железная дорога… Это вам не старое время, когда два дня - и там. Говорю вам, она слабенькая, храбрится только.
- Что… так серьезно? - испугался Павел.
- Ну-ну, бывает и хуже. Но чтоб было без последствий, дайте же человеку оправиться! Привыкли все, что она двужильная. Вы-то хоть понимаете, что ей не всегда все легко? Только не хватало ей сейчас переездов. Комнату тетя вам сдаст, и живите. Отпуск-то небось ненадолго? Вот и не тратьте времени. А церковь… - Клавдия прыснула - вам тетя уж найдет, чтобы побыстрее. Великий специалист, всех попов знает.
Это было тихое венчание: несколько сестер, приятельниц Анны, кузен Клавдии - Николаевский юнкер, тетушка да тот самый пехотный капитан.
- Исаийя, ликуй! - пел дьякон упористым басом, и юнкер с каменным лицом держал над высоким Павлом венец. Венец был тяжелый, и юнкеру хотелось переменить затекшую руку, но он крепился по-военному. Над Анной держал венец капитан, а тетушка все промокала глаза: бедные дети. Без родителей венчаются, как сиротки. Она и платок припасла, на который им ступить, и о платьице-фате позаботилась. Они бы и не подумали, ветер еще в голове. Слава Богу, кажется, девочка хорошо выглядит. А не плакала перед венчанием: плохой знак. Уж полагается поплакать, замуж идя: тогда, по примете, все будет хорошо. Но разве нынешние молодые знают… Господи, ну хоть этим дай счастья, если уж и так сколько горя вокруг! Вон, с кольцами запутались… это почти все так, и она сама, когда венчалась, чуть колечко не уронила. Вот оно это колечко, вдовье уже. И палец сморщился…
Надежда Семеновна сама не знала, кого теперь жалела: себя или этих молодых, не ее детей. Самой-то не дал Бог, хоть и молились тогда о многочадии, как положено. Ну, дай, Господи, этим! Девочка - то умница, а он, кажется - глуповат? Или это от радости? Ишь, сияет, как дитя на елке. Вот еще бы Клавдюшку замуж выдать…
Павлу и Анне не сиделось дома: это все-таки было не совсем вдвоем, с возбужденной Надеждой Семеновной, хлопотавшей парадный ужин, с восторженно глядевшим на солдатский "Георгий" юнкером, явно жаждавшем рассказов о подвигах, и прочими гостями. В церкви их казалось мало, а тут - полон дом. И, быстренько переодевшись из венчального платья, Анна с удовольствием позволила Павлу себя умыкнуть: в свадебное путешествие. Они, конечно, побожились быть к ужину.
Погода для поездки по городу была, мягко говоря, не лучшая. Лихач все бодрил лошадь кнутом по мокрому крупу, и снег шел мокрый, и небо промозглое, февральские. Хоть бы и фонари зажигать, а только полдень било.
- Павлик, ты посмотри, какие тучи черные!
- Ага, аспиды. Василиски.
- Вот-вот. Помнишь "Слово о полку…" Только затмения не хватает. Ну и денек мы для свадьбы выбрали! Что теперь бу-дет?
- А, боишься? Жена должна убояться только мужа!
- Ой, боюсь!
Она, хохоча, прижалась к нему, и лихач усмехнулся в усы: эти заплатят, сколько ни заломишь.
- Ваше благородие! А куда все же ехать прикажете? Нельзя все дальше прямо: там Фонтанка. Извольте, в ресторан свезу, есть на примете, с кабинетами?
От ресторана "на примете" он получал особо - по количеству и качеству привезенных гостей. Но от одной мысли о еде молодые снова расхохотались: и так Надежда Семеновна закормила, а еще же ужинать.
- Шляпку хочу, - дурачась, закапризничала Анна, - с траурными перьями!
- Так уж сразу и с траурными! Убил бы современных поэтов!
Поехали за шляпкой в Гостиный двор, и Павел покорно ждал, пока Анна перемерила дюжины две. Его поразило это истовое женское священнодействие: взыскательно, в полный серьез и хоть бы смешок в зеркало!
- Ну вот эту давай, с пряжечкой!
- Ты не понимаешь. Это для старой такой учительницы, француженки, вредной гувернантки!
- А для лукавых полек, у которых одни шляпки в голове, и которые сводят мужчин с ума - ничего, значит, нет?
- Вот эту хочу, лиловую! Мне ее, правда, все равно не с чем носить, а как зато идет.
- Удивительно идет, яснейшая пани!
- Вот то-то!