Не говоря Анне, она потихоньку распродавала семейные ценности: золотую цепочку с медальоном, брошь с аметистом, серебряный кофейник. Оказалось, что многое можно обменять на еду, даже потертое манто купил какой-то курносый солдат за четыре буханки хлеба. Девочке надо питаться, не дай Бог пропадет молоко! Только котиковую шубку она приберегла. Не всегда ей быть бабушкой, рано или поздно надо Анечке ехать. Ей было страшно от одной мысли об этом: уедет, и малыша увезет - такого необыкновенного, чудного, умеющего уже улыбаться хитро. Как же она без них останется, если вся ее душа - в этих двоих.
Какие родители? Где эти ее родители были, когда она рожала, а мальчик шел попкой? Это свои венчальные свечи она зажгла, когда Аннины кончились, а роды все продолжались. Потому что положено: чтоб все роды горели венчальные свечи перед иконой. Это - ее девочка и ее малыш, их бы, может, и в живых не было, если б не она. Среди холодного, голодающего города - единственный, ей казалось, круг теплого света был здесь, вокруг этих двоих: она кормит, он чмокает - кругленький, розовый. Как будто и не революция. А уедут - и будет только холод и темнота, и зачем тогда жить?
Но с жестоким удовлетворением она давила эти мысли, и шубку не продавала, и собирала Олегу приданое в дорогу. На Украине, говорят, сыто, чуть не пирожные с кремом. Мальчик, ее мальчик, тут погибнуть не должен. Она обивала пороги всевозможных комитетов: ведь разрешают же кому-то выезжать из города?
Однажды она вернулась из своих странствий возбужденная.
- Анечка, детка, кажется, все устроится! Едет труппа артистов, через Москву в Киев. На гастроли. Им уже дали разрешение, и есть возможность вас включить. Я уже говорила с импресарио, такой милый, чуткий человек, все понимает. Только вам надо будет сходить к комиссару… такое сложное название, я забыла чего… за личным разрешением, он вам выдаст документ. А там уж до Одессы доберетесь.
- Надежда Семеновна, я же не артистка!
- Ах, кто сейчас об этом думает! Стадницкие говорили, что корректор "Нового слова" поехал с "шапито" дрессированным медведем. Да, не смейтесь, зашился в медвежью шкуру, его еще солдаты на вокзале танцевать заставили, но - главное - уехал! И вовремя, его на другой день арестовывать пришли. Я вам баулы соберу, чемодан тяжелый, да и занят он пока…
Она нежно взглянула в угол, где подвешен был чемодан на веревках. Там мирно спал Олег, вполне довольный своей колыбелью. Из чемодана свисал край кружевной оренбургской шали, и она поправила непорядок.
В дверь заколотили:
- Именем революции! Обыск!
Надежда Семеновна перекрестилась и пошла открывать. Вошли четверо. Один, весь в коже, с двумя револьверами, был, видимо, главный. Второй был в железнодорожной фуражке и бобровой шубе, простреленной на животе. Еще был матрос с мечтательно расширенными зрачками и почему-то мальчишка лет одиннадцати, с веселыми мышиными глазками, в кацавейке и взрослых сапогах.
- Изымаем оружие и буржуазные ценности от имени комитета городской бедноты. Предлагаю сдать добровольно.
- Господи, да у нас же ничего нет!
- А сейчас посмотрим. Мишутка, с кухни начинай, они теперь все по чайникам бриллианты прячут.
Подросток зашустрил по квартире, а главный, кожаный, допрашивал Анну:
- Вы здесь живете - на каком основании?
- Дочка она мне, артистка, вот перед гастролями попрощаться пришла, - заторопилась Надежда Семеновна.
- Хм, дворник показывает другое. Вы помолчите, мамаша, до вас дойдет своим порядком.
Мальчишка уже сжевал на кухне все повидло и хлеб, и теперь деловито рылся по шкафам. Тот, в бобрах, увязывал в узел серебряные оклады с икон. Иконы, вытряхнутые, валялись тут же на полу. На них наступали сапогами. Матрос, усмехаясь, подошел к чемодану:
- Под младенчиком оружие прячете?
Анна метнулась к сыну, но матрос уже сгреб его, как котенка, лапой с наколотыми сердцем и якорем. Мальчишка пошарил в чемодане, но матрос Анне ребенка не отдал. Он развернул малыша к свету, и Анна с ужасом увидела, как качается головка Олега: он только начинал держать голову.
- Кто ты есть перед пролетарской революцией? Буржуйский детеныш либо офицерский? Отвечай, потрошонок!
Анна сдерживала зверий вопль и желание впиться матросу в горло. Он был накокаинен, это ясно. Одно движение - и неизвестно, что он сделает с ребенком. Матерь Божья! помоги!
Олег повернул головенку и улыбнулся матросу блаженной беззубой улыбкой. Матрос внезапно захохотал:
- Ишь, канальчонок, лыбится! Не, свой парнишка. У, морданчик! Небось наш же братишка актерке заделал, я уж чую. А, товарищ комиссар? На, дамочка, держи свое сокровище. Как звать-то? Олег? Это ж надо, и я Олег - тезки, значит. Слушай мой революционный приказ: Олежека не обижать. Я буду беспощаден! Товарищ комиссар, может, жратву им оставим - на прокормление, значит, наследника революции?
- Уймитесь, товарищ Коротин, - брезгливо сказал тот, в кожаных штанах. - Работы сколько, а вы забавляетесь. Мишутка! Кончай дурить!
Это уже было обращено к мальчишке, который нашел в коридоре швабру, и теперь крушил давно не работавшую люстру с хрустальными подвесками. Сбитые подвески он деловито распихивал по карманам.
Они ушли наконец, нагруженные вещами. Матрос на прощание чмокнул Анну и стрельнул из нагана в потолок. Надежда Семеновна, тихо всхлипывая, подбирала брошенные иконы. А Анна прижимала к себе ребенка: никогда, ни в коем случае не выпускать его из рук! Ни днем, ни ночью. Пока все это не кончится.
Но назавтра же ей пришлось, покормив малыша, оставить его Надежде Семеновне, чтобы идти в комиссариат за пропуском. Она понимала, что существование ребенка придется скрывать: какие же с грудным гастроли? Как это сделать, садясь в поезд, где эти пропуски проверяют, она не представляла. Но знала, что сделает: лишь бы вырваться отсюда. Олег - умница, всегда замолкает, когда на руках. Под шалью пронесет, он же маленький совсем. Хлипкий снег чавкал под туфельками, и они промокли уже до того, что и ноги не мерзли.
В нетопленой приемной пришлось сидеть несколько часов, уже и молоко подступало, а Анна из перешептывания нервничающих просителей усвоила, что "сам", хоть и "весь в пулеметах" - человек не свирепый. Но есть еще и "сама" - то ли жена ему, то ли кто, но она всему голова, и как ей в голову прильет - так он и делает. А она рубины любит за революционный цвет, другие камешки не очень обожает. Она там секретаршей сидит, в платье из портьеры.
Когда наконец дошла очередь Анны войти в заветную дверь, она и вправду оказалась перед рыхлой женщиной в сиреневом бархатном платье. За ее столом была еще другая дверь, и там, надо полагать, сидел "сам". Женщина сонно посмотрела на Анну:
- Ваши документы?
И вдруг как проснулась. Теперь она не на Анну смотрела, а куда-то за ее головой - нет, на ее голову! Что там? Растрепалась, что ли? Ах нет, сообразила Анна, это же она на шляпку. Всем давно уже было все равно, что с чем носить, а шляпка у Анны была одна - та самая, сиреневая, что они покупали с Павлом. Счастливая же оказалась шляпка: как раз в тон той портьере. Анне никогда еще не приходилось давать взятки, и она не знала, как это делается. Надо что-то говорить? Или нет?
Она молча сняла шляпку и положила на краешек стола. Женщина в портьере глянула с одобрением:
- Парижская?
- Парижская, - солгала Анна с легким сердцем.
Через два дня Надежда Семеновна провожала Анну до самого перрона. Дальше было нельзя: солдаты со штыками. Дальше уже была проверка документов.
- Вы же смотрите, деточка, вы же за ним смотрите, - бормотала старуха, наскоро крестя и Анну, и шаль, и баулы. Она нацеловалась с Олегом и дома, и по дороге. И тут хотела бы, но уже опасно было открывать. И она целовала Анну.
- Берегите себя, берегите… детка моя золотая!
Анна вдруг отчетливо поняла, что уедут они - и она умрет. Одна, в холодной комнате. Квартиры уже не было: на следующий день после обыска Надежду Семеновну "уплотнили", как это теперь называлось. Попросту выставили в бывшую дворницкую, а в квартиру кого-то вселили. И вещи взять не позволили, кроме смены одежды и обуви, да икон:
- Топи теперь, буржуйка, опиумом для народа!
Эта женщина спасла и ее, и ребенка. И теперь, уезжая, Анна ее предает. Чтобы спасти сына. А Надежда Семеновна смотрела радостными глазами: удалось, удалось! Они уезжают, слава Богу, до Украины быстро, а там - и молочко Олежеку, и булочки белые! О себе она уж не горевала: все тут было спокойно и ясно теперь: о чем горевать? Это она от эгоизма мучилась, а опомнилась - и легко. Она вернется в дворницкую - и спать, спать. Хлопотные были дни, уже не будут. Уже волноваться не о ком. Олег завозился под шалью, и Анна, в последний раз поцеловав старуху, пошла к вагону.
- Не оглядывайтесь! Плохая примета! - прошелестело ей вслед.
ГЛАВА 19
- Помилуйте, как же с ребенком? Да, я помню, договаривались - но о ребенке речи не было. Я, конечно, люблю детей и все такое, но у нас же труппа! Будут проверять - и из-за него никого не пропустят. Не бывает артисток с детьми, поймите!
Кругленький импресарио до того возбудился, что на мясистом его носу выступили мелкие капельки пота.
- Ну, едем - слава Богу, а дальше я уж сама по себе, - успокоительно отвечала Анна. - Я все понимаю и не претендую…
- Да как же сами, если вы в коллективный пропуск вписаны! Что я скажу - что артистка по дороге потерялась? Ах, эти женщины - никако9вечая, пеленала Олега. Грязные пеленки она надеялась постирать на стоянке снегом. Ведь будут же стоянки, хотя, конечно, лучше чтоб поменьше. А кормить как? Купе набито до отказа, и мужчины… Все же она вынула грудь, накинув на нее и на Олега шаль. Нет, ничего, можно отгородиться.
Труппа тем временем все волновалась.
- Я вообще не знала, Аркадий Ильич, что вы пришлых берете. И я протестую! - возмущалась необъятная Луиза, контральто и комические роли. И я не могу в одном купе с младенцем! Писк, пеленки эти… Это же и ночью не выспишься. Вы обещали условия…
- Луиза, персик! Афродита моей души! Не колыхайтесь. Не выбросить же ей дитя на полотно! Младенец - к счастью. А насчет удобств не беспокойтесь: вам будет такие неудобства, что вы про этого крикунка и думать забудете, - вмешался маленький человечек с подвижным лицом и выпирающими челюстями. Это был куплетист Щелкунов, но его все называли Щелкунчиком, и он охотно отзывался на кличку.
Еще в труппе были Рая - сопрано и чтица, цыганка Груша - роковые роли и предсказание судьбы, и тенор Генрих, он же первый любовник. Труппа называлась "театр новых форм", и, видимо, этим объяснялось, что суфлеров было двое: пожилой адвокатского вида господин и белесый юноша, почти мальчик, робкий до заикания. Эти были явно ни с кем не знакомы, и Анна сообразила, что не она одна тут "пришлая".
Рая и Груша моментально встали на сторону куплетиста:
- Какой хорошенький! А видно, что мальчишечка.
- Дусик! И ямочки на щечках. Идет коза рогатая… Смотри, Груша, смеется! Не волнуйтесь, душечка… вес как зовут? Анна? Анюточка, вы Луизу не слушайте, она у нас скандалистка, но внутри добрая.
- Что значит - скандалистка? - закипела Луиза.
- О несравненная! Хотите - я его усыновлю? - оскалился Щелкунчик.
- И Генрих усыновит, правда, Генрих? Он у нас будет на детских ролях. Ну и что, что говорить не умеет? Пока доберемся - подрастет, или я ничего не понимаю в нынешней жизни, - зловеще добавил он.
Импресарио только развел квадратными ладошками, и у Анны отлегло от души. Ей даже стало весело: она уже начала заражаться атмосферой этого легкомысленного артистического мира.
До Москвы, вопреки предсказаниям Щелкунчика, добрались без затруднений. Два раза поезд останавливался, и приказывали всем вылезать: один раз пришлось по неизвестным причинам пересаживаться на другой, товарный, а во втором случае - просто простояли шесть часов под снежком, сбившись в кучу. Потом позволено было всем залезть обратно. Никто не задавал вопросов, все готовно делали вид, что так и положено. Даже не отворачивались от слепящих фонарей, которыми солдаты светили в лица при проверках документов, и старались не моргать. Время от времени поезд взрывался криками: то в каком-то вагоне поймали вора и спускали его под колеса, то делили места в новых вагонах и выбрасывали чьи-то вещи. Но труппа держалась кучкой, и с ними все-таки было пятеро мужчин, так что кипевшие пассажирские страсти их обтекали.
Под Москвой простояли девять дней на запасных путях: по слухам, грузились воинские эшелоны. Еще были слухи, что большевики бегут из города, но перед уходом всех расстреляют, и говорили, что на Украину теперь никого не выпускают, и многое другое, к чему Анна уже и не прислушивалась. Некоторые слухи рождались на ее глазах. Странно было, что еще находились охотники пугать друг друга. Может, им нужно было, чтобы сосед боялся больше, чем сами они? Но Анна уже не пыталась в этом разобраться. Было ясно, что мир сошел с ума, сдвинулся с места, и всех понесло, как обрывки бумаги, неизвестно куда. В этом безумии работали какие-то сложные системы, и кое-что Анна поняла сразу. Нельзя было задавать вопросов. Никому никаких. В лучшем случае люди пугались и уклонялись от ответов. Но могли придти и в ярость. Нельзя было останавливаться на ком-то взглядом: это вызывало взрыв агрессивности. И нельзя было верить слухам, а то и она сойдет с ума.
Наконец их подтянули к вокзалу: тут еще одна пересадка, и проверяют багаж. Заговорили, что и меха будут отбирать, и Луиза спешно отпарывала рукава от своей шубы: потом, если пропустят, можно пришить обратно. К импрессарио рванулись с нескольких сторон молодые и пожилые дамы:
- Голубчик, у вас же реквизит! Провезите - тут совсем чепуха. Стеклярус, клянусь, что стеклярус!
И совали шали и блузки с наспех нашитыми подозрительными камешками. Анна зябко куталась в котиковую шубку Надежды Семеновны. Тесновата шубка, и рукава коротки, а что б они с Олежеком без нее делали? Ну, как-нибудь. Может, еще и не отберут. Олежек легко приспособился к кочевой жизни. Анна ни на минуту не выпускала его из рук, и правильно делала. Уже через несколько часов после выезда из Петрограда поезд резко встал: что-то там было со стрелками. И все, что было на верхних полках - люди и багаж - посыпалось вниз. Кованый сундук какой-то бабы ударил рябого старика по голове и почти начисто снес ухо. Анна перевязала его, как могла.
Олега она приматывала шалью к груди, так он и висел на ней все время. Это сразу дало свои плюсы: она научилась узнавать движения, которые он делал перед тем, как добавить ей еще одну пеленку к стирке. И уже через неделю почти всегда успевала пеленку сэкономить. Проще было выполоскать снегом жестянку из-под консервов, а содержимое можно было выплеснуть прямо из окна на ходу.
- Ах ты мужичок с ноготок! Глянь, Груша, как он струйку пускает! - умилялась Рая. - Стрелком будет!
Артисты, привыкшие к бродячей жизни и быстрым дружбам, уже включили их двоих в свой кружок шуток и семейных отношений. Даже Луиза, узнав, что у Анны с собой из еды только сухари да глыба твердокаменной халвы, совала ей крутые яйца из своих припасов:
- Она еще ломается! А если молоко пропадет - этот пискун нас вообще криком изведет, и так житья нету! - яростно бурлила она и ревниво следила, чтобы Анна съела все до крошки.
Обыскивали прямо в зале, а на проверку багажа покатился импрессарио, и как уж он там договаривался с чекистами, осталось неизвестным. Но договорился, и сияние, исходящее от его лысой головы по возвращении, подтверждало силу его гения:
- Анна, дорогая, как нам повезло! Отойдем на минуточку. Мадам, не напирайте, эта гражданка тут в очереди, моментально вернется!
Они отошли к колонне, и импресарио прошипел:
- Вы знаете, что коллекционирует здешний комиссар? Так я вам скажу: ордена! Давайте быстренько вашего "Станислава" - и мы уедем, как по маслу! Ну, что вы смотрите? Вы ж не фетишистка, я надеюсь. И что вы будете делать на обыске, если начнутся вопросы, откуда "Станислав" у актрисы на вторые роли?
Анна не была фетишисткой, и кроме того, там впереди уже раздевали кого-то чуть не догола, и стоял женский крик. Группу задержанных при обыске отгоняли прикладами к стене, упирающихся подкалывали штыками. Она сняла с изнанки шубки крест с темно-красной эмалью, с ажурными орлами, и в последний раз ощутила, какой он приятно-тяжелый. У пожилого суфлера откуда-то оказалась еще медаль "За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года", и ликующий импрессарио умчался в мокрую темноту.
Их пропустили без придирок, даже не тронули мехов. Олега вообще не заметили, отобрали только бутафорскую шпагу. Их погрузили в вагон второго класса, и еще дали пропуск на дальнейшее прохождение багажа как реквизита. Поезд мирно стучал колесами, а негодующая Луиза безуспешно пыталась пришить рукава обратно к шубе.
- Вы же цыганка, Груша, почему у вас нет цыганской иглы? - возмущалась она. Кажется, ей было бы не так обидно, если бы шубу отобрали: сами бы тогда и пришивали. Анна взялась ей помогать, и дело пошло на лад.
- Вылезай, приехали!
Это была уже пограничная станция - самая опасная пересадка их пути. Кого отсюда не выпускали на Украину - те и в Москву не возвращались. Это было известно. Они вообще никуда не возвращались. Анна следом за другими спрыгнула на мокрую насыпь. Их вагон был последний, и до перрона не дотянул. В мечущемся свете фонарей посверкивали штыки, от шинелей солдат пахло псиной. Все это было уже привычно, и Анна еще успела заметить собаку, тащившую с насыпи что-то длинное, царапающее по гравию растопыренными пальцами. Рука? Это ей уже мерещится. Но она так четко видела эти скрюченные пальцы!
В станционном домике шел уже допрос. Комиссар, кроме обычной кожаной куртки, драпировался еще и в кожаный плащ. Он смахивал на Марата и, кажется, знал об этом: все время норовил повернуться в профиль. Так профилем и говорил.
- Театр новых форм, значит? Скажите пожалуйста, два суфлера. Действительно, новшество в театральном деле.
И тут Олег закричал из-под шали.
И началось. Именно то, чего опасался импрессарио. Он и тут был мудр как змий и кроток как голубь. Он уговаривал комиссара, что для их революционного репертуара обязательно нужен младенец, а театр у них символико-реалистический: то есть вместо шпаги, к примеру, может быть картонка с надписью "шпага", но уж кукла вместо младенца недопустима. Он лгал вдохновенно, ссылался на Мейерхольда и почему-то на Чехова, и в конце концов комиссар усмехнулся.