Остались греческие галерейки в старых дворах, и по-прежнему хозяйки жарили глосиков и фиринку на греческий манер прямо на этих галерейках. И там же, под шум примусов, под женские перебранки и смех ползали и бегали младенцы с красными кругами от горшков на голых попах. И старый, как сам город, дикий виноград увивал эту шаткую добавочную жилплощадь. К осени тридцать девятого он так же менял цвета: зеленый - желто-розовый - красный - фиолетовый. Но уже не хватало каких-то нот в разноголосом дворовом гвалте. А впрочем, осенью галерейки и так понемногу пустели. Зимой на них держали велосипеды, летние складные стулья и прочее барахло. Но не жили уже, утягивались по квартирам. Освобожденные уехавшими комнаты были заняты во мгновение ока. Но не чувствовалось, что от этого стало просторнее.
- Полетит самолет,
Застрочит пулемет,
Загрохочут железные танки,
И пехота пройдет, и саперы пойдут,
И помчатся лихие тачанки… - по-военному грозно пел пятый "А". Яков, только месяц назад принявший этих тридцать гавриков после расставания со своим выпускным классом, отбивал такт. Ничего, на смотре лицом в грязь не ударят. Детеныши как детеныши, будет толк. Особых математических дарований он пока не обнаружил, но это он им в головы загонит. Неспособных к математике детей не бывает, это только взрослые бывают неспособные. А металлолом хорошо собирали, не подвели классного руководителя Яков-Исакыча. Уже, чертенята, стараются не подвести.
А самолеты и вправду летели - уже в настоящем времени. И пулеметы строчили. Западная Украина выражала счастье воссоединения. Кто не выражал - воссоединялся не с восточной Украиной, а с восточной Сибирью. Прибалтика бодро вливалась в дружную семью народов. Финляндия, сообщили газеты, напала сама: спятила, наверное. Что ж, очень ко времени: все равно надо было отодвинуть границы от Ленинграда.
Анна не знала, радоваться или беспокоиться, что Олега медлили брать в армию. Правда, был указ отодвинуть призывный возраст до двадцати лет. Но двадцать-то уже исполнилось! А что значит, если не берут? Значит, не доверяют. Значит, намечен в лагерь под гребенку "детей-мстителей": сыновей и дочек сидящих или расстрелянных. Тем более на это похоже, что в аэроклуб его не приняли безо всяких объяснений. Стало быть - не из той он молодежи, которую призывают на самолет. А когда пришла, наконец повестка - Анну кинуло из одного страха в другой: вот оно - еще ли не худшее? Что теперь с мальчиком будет? Как в пропасть: уже ничем, ничем не помочь и не уберечь.
Он оделся похуже: как на субботники ходил. В армии выдадут форму. Постригся под ноль. У Анны дернулось сердце, когда увидела: как похож на Павла, Боже, как похож! На того, что вернулся с Соловков - тоже под ноль. Только нет мужских складок у рта. Глаза - уже те, а губы - мальчишечьи, пухлые. Девчонок целовать.
И пошел сын на финскую войну. Все же не в лагерь. "Чтоб его не убили, и чтоб он никого не убил", - молилась Анна. Но молитва ее услышана не была. Во всяком случае, вторая ее часть.
Их роту бросили вперед ночью, по сигнальной ракете. Олег, на лыжах и в белом маскхалате, не чувствовал мороза: перед наступлением давали водку. Но в этом темно-снежном лесу он не сразу понял, куда стрелять. И другие не поняли. Потому что по ним били не спереди, там был нетронутый снег. Били - вообще непонятно откуда. Но Лешка как-то странно скрипнул и упал, и еще упали рядом ребята. Олег продолжал бежать, чувствуя: вот-вот. Чей-то взгляд на нем. Выцеливает. И этот взгляд маскхалатом не обманешь. Он вильнул в сторону, задел широкую ель - и сразу по брызнувшим снегом веткам дважды вжикнуло, и снег сыпанул еще. А, вот! Олег углядел, где еще полетел маленький снежный обвальчик: с той сосны - или что там корячится? И целил теперь туда: выстрел - передернул - выстрел. Вот он, финн, куда залез! Тоже в белом. Только почему-то он не упал, а повис. Виси, гад, это тебе за Лешку. Если бы не открыточная, наглым светом сияющая полная луна - неизвестно, чем кончилось бы это наступление для их роты. Скорее всего - перебили бы, как курчат. Но теперь стало ясно: финские снайперы ждали их на деревьях. А с заснеженного дерева - поди стрельни, чтоб не сыпануло хоть чуть-чуть. Смотри - и туда стреляй. Стреляй, не зевай. Зевнул - жив не будешь.
К утру половина их роты была жива, и лесок они взяли. Жутко было видеть убитых своих: Олегу впервые. Их подбирали санитары. А снайперы-финны так и висели в розовом морозном дыму. И это было еще жутче: тихий-тихий лес. И они - на цепях. Они - перед боем приковались. К своим соснам и березам. Чтобы не отступать. Кое-кто еще был жив, слышны были щелчки, как ногтем по газете. Их достреливали эти, из заградотряда.
Когда приехала к полудню походная кухня, Олег думал, что не сможет есть. Но обругал себя девчонкой и смог. Лешку-баяниста угадали в горло. Лешке - уже не есть. А он, Олег, - будет. И стрелять - будет. Раз так - будет.
Письмо было коротким: жив-здоров. Службой доволен. Поздравляет с Новым годом. Вступил в комсомол. Бросил курить. Целует маму и братишку Алешу. И желает счастья.
Ну конечно, как же не счастье - такое письмо? И жив. И не ранен. От счастья и всплакнуть можно. И приняли в комсомол - значит, и в университет после армии открыта дорога? А чтобы бросил курить - она не ожидала. Давно покуривал: при отце исподтишка, а после ареста - открыто, она уж молчала. И - вдруг, да еще в армии… Может, это на что-то другое намек? Но никак не понять. Вечером зашли Муся с Яковом, она и им письмо показала. Гадали втроем - ничего не придумали.
- Подумаешь, сложности! - передернул плечами вернувшийся из булочной Алеша. - Ничего это не значит особенного. Там многие бросают, мне Рудик говорил. Потому что "кукушки".
- Во-первых, не пожимай плечами, что за манера! И что за кукушки, ты о чем? - растерялась Анна.
"Кукушки" - это финские особенные стрелки, так их солдаты зовут. И они сидят на деревьях или на крышах. Им в муху попасть ничего не стоит. А когда темно - они на папиросу стреляют, огонек - знаешь, насколько видно? Как кто закурит - сразу финн - шмяк! А там зимой чуть не все время темно, правда же, дядя Яков? Потому что север, - терпеливо объяснил Алеша не смыслящей в мужских делах маме.
- Да ты, брат, военспец! - уважительно протянул Яков.
Тут бы и щегольнуть, что Алеша еще знает, но при маме безнадежно. Терпеть она этого не может, сразу оборвет: "Не хвастайся!" Другие мамы - так наоборот: и стишок гостям скажи, и табель покажи - если, конечно, стоит показывать. А она - ни-ни! Правда, может, это и неплохо: Славку вот чуть кто придет - заставляют за скрипку браться, он уже одурел совсем. И в школу ходит, как бобик, с бархатным бантиком на шее. Потому что школа не простая, а самого Столярского, международных лауреатов готовит. Родителям - удовольствие, а Славке - мука: не подраться даже, надо пальцы беречь. А во дворе, конечно, дразнят:
- Славочка, не ковыряй в носу, поломаешь пальчик - чем ты будешь играть на скрипочку?
Собачья жизнь. Интересно: бывают нормальные родители? Чтобы сами не хвастались, а детям не мешали? А Олег молодец. Ясно - на передовой, раз курить бросил. Может, догадается ему что-нибудь с войны привезти, хоть патрон нестрелянный. Только ему еще до-олго служить. Даже если война кончится - два года.
ГЛАВА 30
Павлу второй срок давался тяжелее первого. Если бы сразу - он бы не успел привыкнуть к надежде: а вдруг не возьмут? Но ведь на столько лет оставили в покое… Он все себе напоминал, что это может кончиться в один момент. Но то ли недостаточно часто, то ли наоборот - слишком. Так или иначе, перспектива нового срока ушла в область абстрактных идей, и к настоящему, ни с того ни с сего, аресту он оказался позорно не готов.
Да и лагеря изменились теперь. Соловки двадцатых, со всем их кошмаром, теперь казались просто пионерской самодеятельностью. Убивали, пытали, издевались над зэками - люди. Конкретные: их можно было ненавидеть и презирать. Вот этого негодяя, и этого, и этого. Что может быть хуже человеческого самодурства и палаческих изощрений? А вот это: конвейер. Машина. Даже и пощечину дать бы некому: все мелкие исполнители - от сих до сих. Садистские наслаждения того ротмистра перемежались припадками юмора, достойного каторжника, или запоями. После выпивки ротмистр отсыпался, и тогда была передышка.
Тут передышек не было. Как не останавливается станок, если под резец попала человеческая рука - не останавливалась и эта машина. Она даже не была настроена на специальные издевательства, просто она работала день и ночь. Не с людьми, а с номерами. Сон, одежда и прочие естественные потребности номеров просто не были предусмотрены. Предусмотрено было топливо: пайка хлеба. Потому что номера должны были работать. На великих стройках коммунизма - выполнять план. Но планы надо было перевыполнять, а топливо - экономить. То и другое - на конкретные проценты: у машины была своя отчетность. И номера обращались в лагерную пыль, а тогда, чтобы выполнить план, машина подавала по конвейеру новые. Павел был просто одним из них, и его дело было - таскать носилки с бетоном. Умри он - движение носилок не остановится, просто будет их таскать следующий.
Но Павел как раз умирать не хотел. Он был совсем еще живой, и приматывал к прохудившимся сапогам брошенные автопокрышки, и жевал сосновые иглы - в добавление к пайке. Ни одной из зэковских мелких хитростей выживания он не пренебрегал, изучил их до тонкостей и упрямо надеялся остаться живым все десять лет. И выйти, и вернуться к Анне и к мальчикам. А такие мысли опасны. От таких мыслей человек перегорает изнутри, потому что где надежды - там и страх.
- Психуешь, парень, - урезонивал его бывалый каменщик Трифон из их бригады. - А ты не психуй, ты легше все бери. Второй срок - он для всех самый трудный, а дальше уже как по маслу. Верь слову: третий раз ухом не поведешь. Ты еще молодой, тебе сидеть и сидеть.
В войну 14 года этот Трифон был фельдфебелем, и любил теперь поучать новичков, как в свое время - необстрелянных солдат:
- Гляди орлом, ходи женихом! От смури мухи дохнут!
Павел понял ценность совета, да и стыдно стало. Что он - миски лижет или чужие окурки клянчит? С чего это Трифон нотации читает, будто он вот-вот опустится? Но видно, значит, что он психует. Мысли не прогонишь, но хоть внешне-то - можно за собой последить? Он представил себе, что на него сейчас смотрит Алеша - "папина обезьянка", как, смеясь, называла его Анна. Молодая, веселая дерзость охватила его: смотри, сынок! Смотри орлом!
С этого дня, сам того не зная, он стал настоящим зэком. Имеющим шансы выжить, а сдохнуть - так сдохнуть весело. Оказалось, что те, с кем пришлось сидеть - интереснейшие люди, каждый со своей житейской мудростью, а иногда и с идеями до того завиральными, что любо послушать. Не соскучишься. Как же он раньше не замечал?
Чего стоил один Михаил Борисович, напарник Павла по носилкам! Уже совсем пожилой, он спасался через медчасть, иначе бы ему и года не протянуть на такой работе. Полежит недельку - выйдет. Поработает - опять полежит. А ведь чтобы полежать - нужно температуру тридцать восемь, иначе и фельдшерица смотреть не станет. А у ослабленного человека - как раз температура редкость, на температуру организм последние силы кидает. Если есть, что кидать. Михаил Борисович, со странной для очевидного еврея фамилией Каценко, проникся к Павлу симпатией за те же носилки. Потому что носилки таскать по-разному можно: идут в горку - основной вес на заднего, вниз - на переднего. И нагружать их можно по-разному. Павел был сильнее. А это значило, по лагерным порядкам, что мог бы заставить слабого напарника "ишачить", избив или просто пригрозив. И сэкономить себе силы на дальнейшее выживание. Конечно, у Павла была другая логика, и он по обязанности сильного главный вес брал на себя. В благодарность Михаил Борисович поделился с ним некоторыми секретами.
Оказалось, в медчасти - медсестра латышка, Эмма ее зовут. И она зэков жалеет. Вколет кубик скипидара под кожу - и готово дело: под сорок температура. Еще молоко можно вкалывать, с тем же результатом. Откуда молоко? А, в медчасти все есть, если для хорошего человека. Часто, конечно, нельзя. Надо очень осторожно, чтоб таки никто не заметил. Пускай Павел попомнит, если прижмет. И - никому ни слова, а то погорит наша Эмма.
Этот Михаил Борисович, как понял Павел из его рассказов, к началу революции был себе благополучно в Вене. Вовремя перевел их России все дела и немалые деньги. Ой, ну там тоже была война, но все-таки не сравнить. А он успел еще до войны, и семью перевез. Да-да, у него там сейчас жена и взрослый сын, вполне благополучны. Потому что Михаил Борисович - человек с деловым чутьем. И только раз в жизни это чутье ему изменило: когда в России начали НЭП, и он, как дурак, сунулся торговать. И очень удачно поначалу: поставки каучука - золотое дно! И он - идеальный посредник был: и языки, и знание дела. Раз поехал - хорошо приняли, два поехал… А на какой-то раз не уехал. Нет, его вовсе не сразу арестовали. Ну, там была целая история. Записать его жизнь - так прямо роман. То вверх, то вниз. Он как-нибудь расскажет - Павел обхохочется.
И вот он, к изумлению Павла, оказался убежденным сталинистом. Павел раньше думал, что он шутит, но - нет, совершенно серьезно!
- Ой, ну коммунизм тут ни при чем, как вы не понимаете! А если мне импонирует - мощь? И что - только мне? Я не знаю, что такое справедливость, и с чем ее едят. Я ее никогда не видел и вообще сомневаюсь. А что я вижу? Огромная мощь огромной страны - и вся на то, чтобы один-единственный человек делал все, что он хочет. Вы думаете, это дорогая плата? Так нет! Это за всю историю - единственный случай. Что вы мне про фараонов, им и не снилось! Того нельзя, этого нельзя, бога переименовать - и то нельзя. А ему - все можно! Вы понимаете или нет: все! Вам это не бьет в голову? Так я не понимаю, кто из нас русский.
Вы думаете - почему его любят: от малых детей до тех, кто сегодня при нем, а завтра - в камере? Ой, пропаганда, при чем тут пропаганда? Она всегда была и будет. А просто люди любят всемогущество. Захочет - посадит, захочет - выпустит. Захочет - и назначит в лучшие писатели, или там певцы. Вы знаете, какие случаи бывали? Сегодня зэк, завтра академик!
- А послезавтра - снова зэк? - усмехнулся Павел.
- Ну, возможно, так и что с того? Такая игра, такие ставки! Вот войдут сейчас, скажут вам "на выход"- вы ж бывший офицер! - и вот у вас совсем другая жизнь, и через неделю вы маршал. Огромная, огромная сила - и мы к ней причастны, мы ее и делаем - от маршала до последнего зэка! Это само по себе опьяняет! Абсолют!
- А потом - похмелье?
- Ну и похмелье. Вы что, никогда не напивались? Что вы на меня так смотрите: думаете, я сумасшедший? Ничего подобного, я просто понимаю время. Оно такое, и в нем есть своя прелесть. И Сталин, по-своему, великий человек. Он бы и дня не продержался, если б не понял - чем импонировать. Он таки умеет.
- Я - даже воздержусь от возражений, - повел Павел плечом.
- Ну, вы ж не думаете, что я побегу на вас стучать? Или я задел ваши национальные чувства? Так если бы я не был по душе русским - разве б я понимал этот размах крайностей. Только не надо этих банных шуточек…
- Чего? не понял Павел.
- Ну, этого: "Или снимите крест, или наденьте трусы"… Поверьте, я уже наслушался. И даже это не изменило моего отношения. С чего бы иначе меня потянуло в Россию?
Доспорить они не успели. Такие долгие разговоры зэкам удавались редко. А через пару дней Михаил Борисович снова "дошел" и отправился в медчасть, откуда уже не вернулся. То ли умер, то ли ему повезло там "зацепиться", как он надеялся. Павел потом мучительно пытался вспомнить: то ли имя его он когда-то раньше слышал, то ли даже видел в лицо - когда-то давно. Но так и не вспомнил. Он таскал теперь носилки с другим, нагловатым ростовским парнишкой. И видел, что парнишка все примерялся: зацепиться или нет? Ну-ну, пускай примеряется. Павел без поблажек следил, чтобы вес им распределять поровну. В стычках, он знал, побеждает тот, кто готов ближе подойти к краю. И не шпане с бывшим фронтовиком тягаться.
- Мама, во! Смотри, какие крупные! Сварим плов, да? Сварим?
Алеша гордо вытряхнул из сеточной сумки дневной улов мидий. Они пахли йодом, и на фиолетовых их боках рыжей шерстью налипли непросохшие еще космы водорослей.
- Огромные! Где ж ты такие добыл? - восхитилась Анна.
- На шестнадцатой станции. Там, понимаешь, есть такая скалка - с одной стороны помельче, а с другой - во! Только выныривать плохо, если волны. Я раз зазевался - как меня об скалу шмякнуло!
- Ты бы поосторожней, сынок, - только и осталось вздохнуть Анне. Этим летом Алеше было уже девять, и думать нечего держать его все лето дома. Анна предоставила ему свободу ездить самому на море, и даже не слишком волновалась: он научился плавать еще при Павле. Вечером она смазывала ему сметаной сожженные солнцем лицо и плечи, слушала захватывающие рассказы, каких агромадных бычков наловил на самодур неизвестный ей Петька и догадывалась, что знает далеко не обо всех приключениях самостоятельного своего сына. Она сварила плов, как он любил: половина риса - половина мидий.
- Мам, с фасоном!
Это значило, что горячий еще плов накладывался в отчищенные скорлупки мидий, и сверху накрывался вторыми половинками. Анна выкладывала дымящиеся раковины на щербленое, с золоченой каемкой блюдо, а Алеша уже танцевал у двери:
- Мам, я Маню с Петриком позову, да?
- Зови и всех, - откликнулась Анна, и ее маленький добытчик застрекотал сандалиями по асфальту двора.
Почти год уже они жили вдвоем, и Анне было непривычно легко: домашние хлопоты как-то рассосались. Она привыкла все время держать в голове потребности шестерых человек и все делать вовремя, что означало - делать безостановочно. Не одно так другое - но все часы, кроме сна, и все равно что-то оставалось несделанным, и она корила себя за это. Как может быть трудно: для любимых людей - это же одно удовольствие! Но любимые люди покидали дом - один за другим, как она ни билась. И вот остался один Алеша. И, оказалось, делать почти ничего не надо. Убрать-сготовить-постирать-зашить на двоих - это же чепуха. Оставалась масса времени, как в детстве. Можно было в выходной закатиться с Алешей куда-нибудь на весь день, а пообедать бутербродами. Они любили бродить по городу - просто так, без планов и целей. Качались вместе на цепях у памятника Воронцову, заходили поздороваться с любимыми Алешиными грифончиками, бегали по крутым лесенкам, спускавшимся к морю. Однажды нашли котенка, мяукавшего из зарослей дрока, назвали Мурзиком и взяли к себе жить.
Работа шла своим чередом - платили Анне как санитарке, но медсестры охотно сваливали ей часть своих обязанностей. Зато отношения устоялись, а у незаменимого человека есть и свои преимущества. Никому неохота было терять Анну из операционного отделения, и к ней не придирались. Даже к тому, что она молчала на общих собраниях. А положено было не молчать. Положено было - в зависимости от темы - то смертных приговоров врагам требовать, то критиковать кого следует, то восторженно аплодировать. Да что с малограмотной санитарки взять! И смотрели сквозь пальцы. Больничная работа казалась Анне пустяками: все же не целые сутки, как бывало в войну. Кончишь рабочий день - и домой. Пришла - Алеша радуется. Вернулась в отделение - больные улыбаются. Хорошо.