Там, в большом мире, воевали - где-то далеко. Немцы взяли уже Париж, и Молотов поздравлял их с успехом - от имени советского правительства. Репродукторы гремели речами и песнями, газеты к чему-то призывали и кому-то грозили. В воздухе было ожидание, как перед грозой.
А они на Коблевской жили себе вдвоем, радуясь друг другу. Вдвоем тревожились за Павла и собирали посылки, вдвоем ждали Олега на побывку: он надеялся осенью получить неделю или десять дней. Вместе считали дни до следующей получки, и если эту получку отметали в государственный заем - вместе соображали, как выкручиваться. Какое право на радость имеет зэковская жена? Если не бессердечная - то волнуйся за мужа, не спи ночей. И за старшего волнуйся: финская война кончилась - вот-вот, чует же сердце, другая начнется. И за младшего: вот добалуется там, на шестнадцатой станции, со своими морскими похождениями. И - вдруг ее тоже арестуют? И - на что Алешке ботинки покупать к осени, ужас какие у него стали лапы. Денег вечно не хватает, и передачи же нужно посылать: тут уж она Павла слушать не будет. И столько причин для страхов и волнений, что тем слаще незаконное счастье: просто быть вдвоем.
Теперь только Анна поняла, что они перемудрили с Олегом: сколько думали, о чем говорить с ним, о чем не говорить. А вдруг это он в школе ляпнет? А вдруг это ему помешает установить отношения с ровесниками? А вдруг - преждевременно или вредно, ведь времена-то какие. А с Алешей она не умничала: что у нее, вечность в запасе? Она от него ничего не скрывала. По поразительному детскому инстинкту он приспособился легко: знал, где и о чем помалкивать. И не попадал ни в какие истории, а уж как она боялась его отдавать в школу. Зря боялась: одни они такие, что ли, на весь город?
- Ты помнишь папу? - время от времени спрашивала она. И удивлялась, до чего рано начал помнить. Ну сколько ему было в мае тридцать шестого? Несмышленыш совсем. А вот рассказал ей, как папа, когда загрохотало, взял его с Олегом, и вывел на угол, и велел запомнить.
- Ты, мама, тогда на работе была. Ты, наверно, не слышала даже. А как грохнуло - и пыль полетела, а потом колокольня как опустилась - прямо целая поехала вниз, и оттуда - как взрыв. А потом уже большой купол, и прямо ничего не стало видно, а папа весь вроде дрожал. И все говорил: смотрите, не забывайте никогда. Он в этом соборе в тебя влюбился, да?
- Я не знаю, когда он влюбился. Не думаю, что в соборе. Но мы туда ходили оба. И Олега там крестили, и тебя.
- А почему ты меня туда не водила?
- Его закрыли в тридцать втором.
- Они плохие, что его взорвали, да?
- Должно быть, плохие. Или глупые. А Христос велел не судить.
- И не сажать, да? Это все неправильно, что все время кого-то судят?
- Да, да. Но об этом не надо болтать.
- Ну что я, мам, маленький? А давай в цирк пойдем, когда откроется. Уже скоро, сразу как каникулы кончатся. Мы пойдем в цирк, и купим трубочки с кремом, и возьмем Маню и Петрика. А потом экономить будем. Будем чай пить с сухарями, хорошо?
Так они и сделали, когда открылся цирк. Это называлось у них по-польски: "выцечки". Они были легкомысленные люди, а сухари, если их сушить с корицей - очень даже вкусно. Осень сорокового была ранняя, холодная. Но на Алешу очень удачно подошло пальто, из которого Семен давно вырос, и Муся держала его в диване с другими полезными вещами. Только подкоротить и переставить пуговицы. Яков с Мусей давно были своими людьми, с ними можно было не церемониться. Петрик и сам бегал в прошлогодних Алешиных ботинках. Дети дневали и ночевали в обеих квартирах, как приходилось. И Анна, работающая иногда в ночные смены, была этому только рада.
ГЛАВА 31
- Кто воспитывает Кузина - вы или я? - свирепо спросил Яков, растянув за уши намечавшуюся драку.
На этот вопрос Яков-Исакычу лучше было отвечать как положено. Яков-Исакыч со своими детками не цацкался: мог и по шее дать.
- Вы, Яков-Исакыч, - пробубнили злоумышленники.
- Так что ж вы - двое на одного?
- А если он весь класс назад тянет? Вот проиграем из-за него соревнование…
- А я еще раз спрашиваю: кто его воспитывает?
Это соревнование много крови попортило Якову. Кто только их удумывает. А эти дурачки и стараются: как же, лучший класс лучшей школы после экзаменов поедет в Москву! На целую неделю! И ВДНХ увидит, и Кремль, а может быть - самого Сталина! Он иногда перед пионерами выступает. И - целый год дети в напряжении: отметки чтоб отличные, металлолом - так больше всех, пионерские смотры - так чтоб первое место… А кто поедет - вовсе не от этого зависит. Что такое лучшая школа? Это ГОРОНО решает по своим соображениям, и дети тут ни при чем. Тут администрация при чем.
Но его, теперь уже шестой, класс - костьми ложился, и удержу не знал. Собирали металлолом - так они умудрились утащить со стройки сорок метров каких-то труб, Яков потом расхлебывал целую историю. Шпиона поймали - приволокли прямо в НКВД, на бывшей Еврейской улице. Оказался студент-строитель, теодолитной съемке учился. Кузину чуть не накостыляли за двойку, слыханное ли дело - такая причина для мальчишеских драк! То есть слыханное, конечно: это метод Макаренко. Советский учитель учеников не бьет. А чтоб дисциплину держать - есть активисты из самих детей. Ну, отлупят нарушителя где-нибудь в уголке - при чем тут учитель? Жаловаться же побитый не пойдет. Больших результатов таким методом добиваются.
Только Яков у себя в классе таких штучек не позволит. Он уж по старинке. И так у его гавриков много шансов подлецами вырасти. Он лучше сам когда надо накостыляет - если мальчику, конечно. Не положено, кто спорит. А только родители не против, благодарят даже. Знают своих сорванцов, и на строгого учителя чуть не молятся. Да и гаврики не обижаются. Вот, недавно приходил Корытин, верста коломенская. Сколько он Якову нервов истрепал - не будем вспоминать. А поступил-таки, хулиган, на математический факультет! И басил теперь:
- Мне, Яков-Исакыч, билет попался ерундовый, а задача зато с графиком. А я раз - и не помню: синус симметрично рисовать или же косинус. Уже, думаю, завал - и тут будто меня кто по шее треснул: нечетная функция, балбес! Нечетная! А это - помните, вы меня тогда у доски?
К экзаменам его шестой "А" аж осунулся - то ли от зубрежки, то ли от изготовления шпаргалок. Яков, неравнодушный к этому жанру, шпаргалки коллекционировал, и за годы работы у него накопился чуть не музей. И формулы, ювелирно выжженные на гранях карандашей, и сложные конструкции на булавках и резинках, сами прыгающие в рукав, и тетрадочки размером с почтовую марку, исписанные как для чтения под микроскопом. Самую гениальную шпаргалку он унести домой не смог, но сфотографировал: десятый класс попросту написал перед экзаменом все формулы на потолке - огромными буквами! А кто на потолок смотрит? И сдали, подлецы, замечательно. Потом уж, зная слабость Яков-Исакыча, сознались: чтоб и он удовольствие получил. Но уже после того, как огласили экзаменационные отметки.
Как и у любого учителя, у Якова в эти дни все вазы и стеклянные банки были переполнены пионами и розами. На экзамены принято было приносить цветы. Семен так с детства эти запахи и невзлюбил: раз пионы - значит, экзамены.
К восторгу шестого "А", сложные расчеты ГОРОНО вынесли таки на поверхность их школу. А уж в их школе - ясно было, какой класс лучший. И Якову, с его счастьем, теперь надо было везти эту ораву в Москву, на пионерский слет. Урывая неделю от отпуска, каковая неделя, он понимал, никакой компенсации не подлежит. Как же, такая честь. А, ладно! Попал так попал. Что оставалось, глядя на эти сияющие морды, как не улыбаться в ответ? Впрочем, он сразу же, пользуясь моментом, когда они были готовы обещать что угодно, взял с них "честное пионерское" насчет железной дисциплины и ангельского послушания.
И девятнадцатого июня - тронулись: тридцать гавриков в красных испанских пилотках, по полной пионерской форме, пионервожатая Соня и Яков Исакыч. Добросовестно махали мамам, кричащим уже на перроне последние наставления. Слегка передрались из-за верхних полок в вагоне, выпили неимоверное количество чаю с плоскими пакетиками железнодорожного сахару и огласили весь поезд почти беспередышечным пением. Даже радио заглушили совершенно.
Они как раз шли к Красной площади, когда загремели репродукторы. Все остановилось на улицах, даже машины. И прохожие стояли очень тихие. И детеныши его, Яков видел - растворились в этом молчании и грозном голосе из черного рупора, остались от детенышей одни глаза. Огромные глазищи на тонких ножках.
- Работают все радиостанции… Вероломное нападение гитлеровской Германии… Двадцать второго июня, в четыре часа утра…
И - музыка: когда только успели песню написать?
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой… - катилось волнами от репродуктора к репродуктору. И так они дошли до Красной площади. Потому что все пошли туда, там было уже много народу. И стояли, и ждали. Почему-то все были уверены, что сейчас выйдет Сталин. Выйдет и скажет что-нибудь такое, от чего станет ясно, что мы отобьемся, и победим. А может быть - уже победили? С четырех-то утра! Были фильмы и книги, что если сунутся - наш ответ будет молниеносным, и в первые же часы враг будет отброшен. А только чувствовалось, что иначе все происходит. Это уже не книги - это настоящее. Большое и страшное. А Сталин все не выходил.
Он выступил только через три дня, и то по радио. К тому времени уже передавали названия оставленных нами городов. И все этих городов прибавлялось и прибавлялось. Дети, после первого возбуждения, стали очень послушными, и Якову не надо было прилагать усилий, чтобы держать их всех вместе, в одной стайке и на глазах. Они и так к нему жались. А он понимал, что они застряли. Пассажирские переезды кончились: все пути были запружены воинскими эшелонами. Дозвониться до Одессы ему не удалось. Он ходил по инстанциям: что ему делать с детьми? Одиннадцать девочек, девятнадцать мальчиков. Неделя кончается, что теперь? Елки-палки, там же все с ума сходят! Про Мусю он уж старался не думать. Она молодчина, не растеряется. А каково родителям его детенышей?
Единственное, чего он добился - это что их поселили в каком-то доме отдыха под Москвой, выписали питание и велели ждать. Потом распорядятся, а сейчас не до них. Написали письма по домашним адресам, кинули в почтовый ящик. Оставалось ждать. Яков произнес перед классом короткую речь, что всех их он объявляет мобилизованными на войну. Работать, работать и работать, как должно пионерам в военное время. Он надеялся, что это предотвратит плач по мамам. Впрочем, им уже по двенадцать-тринадцать лет. Не маленькие. Яков старался все время держать их занятыми. Они оклеили все окна, как теперь было положено, бумажными - крест накрест - полосами. На случай воздушных налетов. Еще было затемнение, за которым надо было следить: чтоб ни один лучик! Там, в доме отдыха, были и другие застрявшие группы, из Тернополя и еще откуда-то. Но их, одесский отряд - разумеется, должен был быть самым лучшим.
Павел ехал в эшелоне, в таком же черном бушлате, как и все вчерашние зэки. Им выдали кирзовые сапоги и пилотки. Пока без звездочек. Оружие - потом, после присяги. Присяга - на месте прибытия. Пока их везли под конвоем. Он ушам своим не поверил, когда их выстроили и объявили. Вот он, тот поворот судьбы, о котором толковал странный его напарник! Теперь Павлу казалось, что именно это он и предсказал: слово в слово. Он даже не сразу осознал, что это значит. Только через несколько дней до него дошли слова сводок об оставленных городах. Помня карту, он видел, как быстро меняется линия фронта. Если так пойдет - через месяц что будет с Одессой? А вначале его просто распирало: вот оно. Настоящее. И мужчины снова могут быть мужчинами. Сколько лет их от этого отучали! Чтоб боялись собственной тени, кто на свободе. Чтоб и имена свои забывали - кто в лагерях. А теперь - без них не обойтись. Вон как запел усатый: "Братья и сестры!"
Он понимал, что на то и "черные бушлаты", чтоб кидать их на самые гиблые участки. И что они - почти смертники. А все же это был счастливый просвет. Уж если погибнуть - то не унизительной зэковской смертью, а солдатом. За Россию. Со своей сволочью они потом разберутся: у них же будет оружие в руках! А пока - как легко забыть обо всем этом. Пока есть один враг - немцы. Гансы и фрицы.
- А что, ребята, сокрушим гадов? - запросто, по-свойски обратился к ним военный с большими ромбами в петлицах, когда их выгрузили на каком-то разъезде.
- Сокрушим! - загремел в ответ эшелон.
И покатилось по наскоро выстроенным рядам черных бушлатов:
- Ура-а-а! Сокрушим!
Муся спешно провожала Семена. Еще год назад он записался в военное училище - на потом, когда кончит школу. Многие тогда так записывались. Еще не кончил, еще год остался. Семнадцать только лет. Но ясно было, что нечего ждать. Надо немедленно в училище явиться, не дожидаясь вызова. Он доберется до Москвы, а там - всех их отправят сразу на фронт, кто там будет смотреть, что года не хватает, соображал Семен. Слава Богу, что училище в Москве, все же подальше. Москву-то не сдадут, а к Одессе фронт все ближе, соображала Муся. И - Семен мог гордиться - без единого возражения помогла собрать вещи и документы. Не то что другие матери: пришла повестка - так плач начинается, как по покойнику.
Он разделил свое мальчишечье добро между Петриком и Маней. Такими жалкими показались ему, взрослому теперь, вчерашние драгоценности! Рыболовные снасти - Петрику, фонарик с динамкой - Мане. Марки - Петрику, греческую монету с Медузой - Мане. Фотоаппарат пускай мама продаст: им трудно будет теперь. Он поцеловал маму и малышей. По-солдатски вскинул мешок на плечо. На вокзал Муся его не провожала: он уезжал не по билету. Там, на месте сообразит, куда затесаться. Товарные поезда на Москву ходили, он знал. Как-нибудь доберется.
Остались на полу клочки и бумажки от спешных сборов. Муся тяжело села на диван, притянув за плечи Петрика и Маню. Одни они теперь остались. Но дети это разве понимают. Вон, вертятся, как наскипидаренные: им бы во двор. Алеша там в войну играет со Славкой - это они понимают. Восемь лет, что с них возьмешь.
Анна, придя из больницы, застала ее ревущей в полутемной от летних сумерек квартире.
- Страшно, Анечка, так мне страшно стало! - хлюпала она, пока Анна обнимала ее и утешала. Вдвоем уже не было так жутко, и, слушая Анну, она начинала верить, что и Яков вернется, и Сема пока учиться будет в Москве, и не пропадут же они тут с детьми, как-нибудь продержатся.
Вечером, тщательно задернув черные шторы, Анна и Муся уложили детей всех вместе на широкую кровать с шарами. А сами сидели за столом в "холодной". Чай остыл, а снова кипятить чайник не хотелось. Из-за прикрытой двери слышались хихиканье и мягкие шлепки: там явно шел подушечный бой. Маня и Петрик обожали такие ночевки у Петровых, и были счастливы, что тетя Аня сегодня забрала их всех к себе. Кто-то взвизгнул оттуда, из-за двери, и заспорил, что сандалией - нечестно.
- Муся, ты не помнишь - они ноги мыли? - раздумчиво проговорила Анна, и возня затихла как по волшебству. Муся беззвучно смеясь, выдавила:
- Нет, кажется.
- Ах, лайдаки! Сейчас пойду погоню.
Из "теплой" комнаты раздалось убедительное похрапывание.
- Ладно уж, если спят, так не буди.
Скоро утомленная жарким днем троица действительно спала. На завтра у них были великие планы: они сегодня нашли ход в катакомбы! Прямо из их двора! Чтобы опробовать фонарик с динамкой, они побежали в тот закоулок двора, куда редко кто ходил, кроме как по надобности. Там был узкий ход между высокими домами, всегда темно и страшновато. И кто-то сверху все кричал: У-у! У-у! Это так гулко отражалось между стенами голубиное воркование. А мальчишки постарше уверяли, что это не голуби вовсе, а покойница Галя, которая пять лет назад повесилась в собственной комнате. Там, возле дворового туалета, были подвалы с углем и разным барахлом. И там, вжикая динамкой, они увидели, чего раньше не замечали. Когда отодвинули доски - там был темный провал, и из него не подвалом пахнуло, а потянуло туда жутковатым сквознячком.
Катакомбы! Ясное дело! Про которые Яков рассказывал, как легко там заблудиться и пропасть навеки, и в которых лежат несметные сокровища, запрятанные еще греческими пиратами и контрабандистами. И которые никто-никто до конца не знает, такие они большие и путаные. Друзья, конечно, туда не полезли. Приладили трухлявые доски на место, и выкатились, пока никто не заметил. Яков делал в свое время карту катакомб, и эта карта, они знали, лежала еще с гражданской на антресолях, среди старых книг. Вот бы теперь достать эту карту, и уже не спеша, солидно, подготовиться к вылазке! Компас можно из иголки сделать: намагнитить - и на нитку. И фляжку взять, и еды. В войну, Яков говорил, катакомбы - ну незаменимы! Если, конечно, их знать как следует. Завтра они пойдут в разведку, по секрету от мам.
А две женщины - постарше и помоложе - все сидели, прислушиваясь к ночным звукам. Самолет пролетел… Нет, ничего. Загудело со стороны моря: порт работал день и ночь.
- Циля, от вас светит! - крикнули во дворе.
- А так? - откликнулась Циля.
- А теперь с другой стороны!
Потом затихло: видимо, Циля справилась со шторами. Только тикали жестяные ходики да тоненько визжали комары. Надо же, и через затемнение просочились. Муся с котом Мурзиком пристроились на диване. В комнате было душно, и Анна, выключив лампочку, раскрыла шторы и окна. Из крошечного палисадника под окнами пахнуло маттиолой и душистым табаком. А "ночная красавица" еще не расцвела. Надо бы полить, но двигаться не хотелось.
Они шептались теперь тихо, чтоб не разбудить детей. И никто не слышал, о чем. Что надо бы закупить крупы, пока дают? Или про мужей: где они сейчас, и что теперь дальше? Или про последнее письмо от Олега, довоенное еще? А может, вообще о другом - как рожали, например, или какие когда-то носили шляпки. Кто их, женщин, знает, о чем они говорят между собой.
Летние ночи короткие. И темные, если на юге. Как когда-то, в доэлектрические времена, лунный свет скупо очерчивал теплые еще каменные ограды и стены, баловался тенями винограда на галерейках, обращал в пальмовые ветки растопыренные перья акаций. Ближе к рассвету залопотали листья, а потом вздохнуло по ветвям, и где были, скрипнули флюгеры. Начинался "широкий" ветер.
Алеша улыбнулся во сне и повернулся на бок, едва не столкнув Петрика. Анна подошла наощупь поправить одеяло. Под ногой громыхнула чья-то жестянка с сокровищами, брошенная тут же, среди сандалий. Но никто не проснулся. Ровно дышали в три носа, наполняя маленькую комнату щенячьим теплом.
Что с ними будет, Господи, что с нами со всеми будет?
Анна не знала. Постояла минутку, как бы ожидая ответа. А стоит ли знать?
И, сообразив, что им с Мусей все равно уже не уснуть, пошла в прихожую: заваривать чай.