- Куда-куда. . на Сахалин, ясное дело! Чисто младенцы вы грудные! Он через Константинополь идет, а грузится вечером. Вы туда - раз! И спрячетесь, и доедете как огурчики до Константинополя, а там уж дальше сообразите. Там порт бо-ольшой!
Совет был дельный, и друзья потом пожалели, что ему не последовали. Но тогда они не хотели менять на ходу планы: раз решили купить лодку и пересечь на ней Черное море - так тому и быть. Андрейка и тут не стал спорить, спросил только, сколько у них денег, и присвистнул.
- На байду не хватит. Вы что ж, тузик покупать надумали?
Это звучало почти оскорблением: гребные плоскодонные "тузики" обладали многими достоинствами, но только младенец мог думать доплыть на них намного дальше маяка. Андрейка тут же посоветовал пустить имеющиеся деньги в оборот.
- Иначе вам не выкрутиться. Вы в делах, конечно, не смыслите, да вам и не надо. Давайте так: у вас сейчас двадцать два рубля, вы мне даете их под честное слово, и в начале июня я приношу вам сорок. У меня как раз дело наклевывается. И вам хорошо, и мне.
Мальчики переглянулись, и решительный Антось первым сказал:
- Идет!
Ни финансовый гений Андрейки, ни его - во всяком случае, с ними - честность под сомнение ставить не приходилось. Да и правда, иначе бы не выкрутиться. Они увидели вдруг всю авантюру в новом свете, Андрейкиными глазами. Недодуманные части плана были, конечно, позорным ребячеством. Тем больше хотелось доказать себе и всему миру, на что они способны втроем, и безо взрослой помощи.
Деньги были торжественно вручены новому приятелю, а там подошли экзамены, и некогда стало волноваться о чем-то другом. В первый же день каникул Андрейка свистнул у Якова под окном, и когда тот вышел, сунул ему пакет:
- На, пересчитай. Нужно будет лодку найти - скажи, имею на примете.
Но лодку они уже присмотрели - у одного рыбака с Пересыпи. Человек был солидный, пожилой, и клялся, что "эта посуда" хоть до Китая доплывет, не то что до Америки. Лодка была хорошая, со смоленым парусом, а рыбак еще обещал выкрасить ее заново перед плаванием, и ни копейки не взять дополнительно. Оставалось собрать вещи и назначить день. Прерии ждали. Черное море ласково плескало ленивой волной и штормить в этом месяце не собиралось. Мамы, надеялись путешественники, поплачут и перестанут, а потом еще будут гордиться.
ГЛАВА 9
Назначенный день наступил, и рыбак Фомич должен был подогнать лодку к условленной маленькой бухточке неподалеку от Ланжерона к пяти вечера. Деньги были внесены накануне. Лодка, по словам Фомича, "ось ще чуточку мала досохнуты", и раньше пяти никак было нельзя.
Яков все утро крутился возле матери. Вещи были собраны, узлы спрятаны заранее, делать было нечего - только ждать. Рахиль, довольная, что хоть сегодня мальчик не норовит с утра сбежать из дому, разнежилась. Все же хорошие у нее дети. Может, она зря так боялась, что вот у них начинается своя, уже отдельная от нее жизнь, с какими-то собственными их друзьями. Может, Моисей прав, и ничего такого нет в этих "гойских забавах" - футболе, живых картинах, поездках на море? Страшно, конечно, терять власть над детьми, но ведь она женщина необразованная, и даже в гостиной у Моисея всегда чувствует себя неловко: и одета вроде бы не так, и не знает, как говорить на современные темы. А дети - те получают настоящее образование, какое им с Исааком и не снилось, и знакомые у них - все дети из приличных домов, вежливые такие. Римма, правда, холодновата с матерью, но это просто такой характер. А что плохого можно сказать о девочке, если она в гимназии идет первой, и еще пению учится? Вот у нее сегодня последний экзамен - так разве Рахиль заранее не знает, какую оценку дочка принесет домой? А Яков, хоть и увлекается что ни день - то новой ерундой, но сердце у него золотое. Ласковый какой, а что легкомысленный - так ведь мальчику одиннадцать лет! И здоровый мальчик, слава Богу. Вон как кашлял маленьким, и приходилось заставлять есть, и грудь укутывать, а теперь - какой аппетит, и загореть уже успел…
Они славно посидели вместе за маленьким столиком у окна. Яков сбегал на угол за ранней черешней и громоздил пирамиду из косточек на голубом блюдце, расспрашивая Рахиль, как звали папину лошадь, и как мама с папой познакомились, и какая у них была свадьба - обо всем, о чем мать любила рассказывать, а он любил слушать снова и снова.
Она легко его отпустила, когда он сказал, что сегодня идет с друзьями на Ланжерон, и еще раз умилилась, с каким чувством он ее поцеловал. Выходя со двора, Яков оглянулся. Теперь он не увидит дома много лет. Но серьезные мысли не шли в голову, вместо этого он забеспокоился, не забыл ли уложить бусы для обмена с индейцами. Сладкий озноб предстоящего путешествия уже бил в каждой жилке, а все вокруг было таким обыкновенным и разомлевшим от летней жары, что ничуть не жаль было уходить.
Уютная бухточка отдавала накопленное за день тепло, и друзья расположились на ракушечной скалке, выдававшейся в море, чтобы сразу увидеть Фомича на лодке. Часов ни у кого не было, но время уже подходило: они знали по тени. Фомич, однако, запаздывал, и первым забеспокоился Максим.
- А вдруг он сегодня не приедет?
- Что значит - не приедет? Договорились же! - возмутился Антось.
Однако уже темнело, а знакомой лодки все не было видно. Они кидались всматриваться в каждый парус, но все это были чужие, не имевшие к ним отношения паруса. Потом и парусов не стало видно, только редкие огни на море. Теплая водичка внизу, в темноте, шуршала невидимой галькой. Было ясно, что Фомич не приедет. Надул? С такой мерой человеческой подлости они еще не сталкивались, и верить в это не хотелось. Однако они вдруг сообразили, что не знают даже, где его искать. С Пересыпи - это он сам говорил, но ведь познакомились они на Ланжероне, и там же проводили смотр лодки… Они уже подозревали, что никогда больше не увидят этого человека на Ланжероне. И никогда уж у них не будет таких денег. А что скажет Андрейка, если они, отважные беглецы в Америку, повстречаются с ним в городском саду, как ни в чем ни бывало?
Яков вдруг расхохотался:
- Какие ж мы дураки!
- Не понимаю, что ты смеешься! - возмутился Максим.
- Что же, плакать прикажешь? Будешь потом внукам рассказывать, какой у них дедушка был великий предприниматель!
Уязвленный в самое сердце Антось, при неожиданной идее о Максимовых внуках, тоже прыснул, но опомнился и сурово сказал:
- Значит, так. Приходится пока возвращаться, хоть и позор, конечно. Я надеюсь, господа, вы сами понимаете: никому ни слова. Пусть это умрет между нами.
- Да-а, как же теперь возвращаться, поздно уже. Что мы дома скажем? - заныл было Максим.
Но друзья его быстро осадили: что случилось, то случилось, и надо пережить это по-мужски. Потом, может, они что-нибудь еще сообразят, а сейчас - по домам, и молчок! Неприятным было это возвращение. Антось, на суровый вопрос отца, где он болтался до ночи, твердо ответил: - Папа, я не сделал ничего дурного. Но я дал слово товарищам об этом не говорить.
Отец, знающий своих сыновей, понял, что толку теперь не добьешься. Мальчик был расстроен, но смотрел прямо, и Иван Тимофеевич только переспросил:
- Но ты ничего не натворил?
- Слово чести!
После этого Антось геройски пережил недельный домашний арест, и дело было кончено. Яков сочинил матери целую историю про пожар на Ближних Мельницах, но самым трудным было для него не выдержать домашний скандал, а молчать потом. Все событие обросло в его памяти целой кучей юмористических подробностей, и не рассказать это кому-нибудь - было почти что лопнуть. Но он терпел до времени. Максим же, войдя в дом, попал сразу в объятия матери, сходившей с ума от беспокойства. Никто и не думал его упрекать в первые минуты: слава Богу, мальчик нашелся! И он тут же выплакал матери свое горе, все еще потрясенный совершившейся несправедливостью. Какие ужасные бывают на свете люди!
Отчаяние его было таково, что его даже не отругали, а уложили спать. Впрочем, мать, прежде чем он заснул, заставила его целовать крест на том, что он больше от нее не убежит, и расчувствовавшийся Максим это охотно исполнил. На следующий день взрослые Петровы уже смеялись над этой эскападой на даче у Сергея, и развеселившиеся гости припоминали свои юные шалости и побеги. Доктор Дульчин даже развил целую теорию на этот предмет:
- Что поделать: одесские дети! Отродясь поэты и авантюристы, и такими и вырастают. А знаете почему? Все дело в астрологии и в акации! Да-да, господа, акация! Все от нее!
Это был новый оборот, и гости, привыкшие к парадоксам Дульчина, уже знали, что сейчас им преподнесут что-нибудь свеженькое и неожиданное, что приятно будет потом повторять знакомым. Акация в Одессе цвела с силой стихийного бедствия: она была всюду, сладким и греховным ее запахом пропитывался весь город на несколько недель, от нее ломились ветви деревьев, ею были переполнены вазы, мальчишки горстями ели влажные кремовые цветы, дамы прикалывали их к груди. Отцветшие и подсохшие, эти цветы плескались по мостовым, и лошади разгребали их копытами. Вот и сейчас, хоть цветение и близилось к концу, открытую веранду Сергея с каждым шевелением ветра обдавало акацией до легкого головокружения.
- Вы знаете, господа, что этот запах делает с людьми. Не будем уточнять… Но говорю вам как врач: пик рождаемости младенцев в Одессе - через девять месяцев после цветения акации. Вот на это у меня есть своя статистика, и тут со мной не спорьте. А это значит - в зависимости от года - либо под знаком Водолея, и тогда - предприниматели, авантюристы, путешественники, в общем, люди необычайно активные. Либо уж под знаком Рыб, и тогда на вашем попечении дети со звездной пылью в глазах. Это художники, поэты, музыканты, в общем, люди с чувством прекрасного. Это большинство, повторяю вам, и оно создает физиономию города. Это делает одесситов, - с удовлетворением закончил Дульчин, откинувшись в плетеном марсельском кресле.
Теория была более чем уязвима, хотя бы потому, что маленький виновник всеобщего веселья рожден был в мае. Но с Дульчиным не спорили: мистика была в ту пору в моде, и всем было приятно, что нашлось обоснование одесской исключительности.
Пошутили об истинно христианских чувствах, с которыми теперь будет молиться Мария Васильевна за негодяя Фомича, который так обидел ее сына и заодно, похоже, спас ему жизнь. Тема была на этом исчерпана - для всех, кроме Сергея. Он лучше, чем кто-либо, представлял себе, какова цена ребячества на море. Не имея своей семьи, он привязался к семье Ивана: был почтительно нежен с "нашим ангелом Машей", баловал детей и был в доме своим человеком. Однако, он видел, детей и так есть кому баловать, а жизнь у них будет тяжелая, не в пример родительской. Маша и Иван, разумеется, не понимают, к чему все идет, и объяснять бессмысленно. Он с ужасом узнал, что Иван в пятом году дал изрядную сумму денег на поддержку социал-демократов - просто потому что так было принято, и многие давали. Все попытки объясняться с братом ни к чему не вели. Что ж, единственное, что он может - это дать детям закалку. Пусть потом добром вспомнят.
И он предложил старшим Петровым дачу для детей на все лето: верховые лошади у него есть, яхта тоже, почему бы не устроить "кадетский корпус на дому"? Пусть они пригласят своих приятелей, а он, Сергей, обеспечит, чтобы вся компания под вечер с ног валилась от усталости. Дисциплина, свежий воздух и никаких фантазий!
- Как, Сергей, и девочки тоже? - только и нашлась спросить Мария Васильевна.
- Маша, милая, да ведь у девочек могут быть еще не такие фантазии! Эмансипация, роковая любовь и все прочее - не приведи Господи. Пускай лучше ездят верхом и плавают, оно и для здоровья хорошо. Зина у нас будет за хозяюшку, а Марина загорит как следует, и не будет плакать перед зеркалом.
Все посмеялись. Марина, которой уже исполнилось тринадцать, и которая обещала быть хорошенькой, страдала от прыщиков на лбу и считала, что она безнадежно изуродована. Солнечный ожог, как знали взрослые, был от этой беды единственным средством, доступным ее возрасту.
Таким образом все и устроилось. Мария Васильевна нанесла визиты Рахили и Тесленкам и обещала лично присмотреть за девочками, а за мальчиков, в присутствии Сергея, волноваться не приходилось.
- Шенкель! Отпусти шенкель! - гремел заботливый дядя, и Максим, мокрый и измочаленный, в очередной раз вылетал из седла. Сергей, увлекающийся верховой ездой, считал, что начальное обучение надо проводить без стремян: хороший наездник может держаться одними коленями. Для девиц было единственное послабление: они упражнялись на мирной кобыле Брысе, зато уж мальчики - исключительно на тряском Арапе. Впрочем, к услугам желающих приключений был еще любимый дядюшкин Стрелец, с характером кровного киргизца.
С водой было еще веселее: для начала выяснилось, что Яков не умеет плавать. Уж Бог знает, как это удавалось ему скрывать до сих пор, но, оказывается, он так и собирался отправляться в Америку, лишь бы не признаваться в своем позоре. Теперь друзьям его было не до насмешек: Антось все никак не мог наловчиться грести в такт и то и дело подымал брызги веслом, а Максима, оказалось, вообще укачивало. Тут уж Сергей был беспощаден: он вывез всех подопечных в море, когда дул "широкий", и предоставил им "раз и навсегда перетрясти все надлежащее" - метод жестокий, но действенный. Максим и Яков уже надеялись только поскорее умереть, Антось сидел гордый и бледный, а Марина, которую почему-то не укачивало вовсе, сочувствовала им как могла, ловко пробираясь по яхте с мокрыми полотенцами. Однако с морской болезнью, к их восторгу и удивлению, было действительно покончено навсегда, и уже в следующий большой выход в море Яков отличился тем, что съел все галеты - такой на него напал аппетит.
"Господа студенты"- Павел и Владек - от дядюшкиной школы были избавлены: они были уже, как считал Сергей, вполне сносно обучены, и с ними, во всяком случае, "перед берегом не было стыдно". Да они и не жили на даче: Владек проводил лето на кондициях, на Андреевском лимане, готовя в гимназию сына хлеботорговца Валиева. А Павел увлекся идеей беспроволочной связи и завалил свою комнату на Коблевской ворохом проводов и самодельных индукционных катушек. Лавры Фессендена не давали ему покоя. Оба наезжали на Фонтан, на правах, как говорил Сергей, "вольноопределяющихся", и одобрительно посмеивались, глядя на облупленные носы и стертые ладони юных "кадет". С их приездом оживлялась женская половина дома: вечера обещали быть длиннее и занятнее.
Зина, вошедшая в роль хозяйки, разливала чай, Римма, после недолгих уговоров, пела романсы, Владек, шутливо поставивший себя на ногу рыцаря Марины, поддразнивал Якова, претендующего, кажется, на ту же роль. Однако "кадеты", как и обещал Сергей, к вечеру уже клевали носами и отправлялись спать почти без споров. Мария Васильевна, всегда присутствовавшая на таких вечерах, зорко посматривала на молодежь: девочки здесь были на ее попечении, а гимназистки, перешедшие в предпоследний класс, по ее мнению, требовали особенного присмотра. Уж эти дачные вечера - известное дело: того и гляди, все во всех перевлюбляются. Голубые глаза этой девочки Тесленок, она заметила, волнуют ее старшего сына. Хорошие глаза, ясные, но не рановато ли?
- Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые… - пел Павел молодым баритоном, и Сергей, опустив голову, думал о чем-то своем. Марина, всегда чутко улавливающая настроения, положила тоненькую руку на дядин рукав, и Сергей благодарно поцеловал эту детскую лапку. Почему-то, ему казалось, этот модный романс имел второй, пророческий смысл. Будто мы все уезжаем из России, или России уже нет, или нас уже нет, и никогда больше не будет прежнего - этой лампы, и теплого запаха маттиолы, и белой скатерти, и этих юных лиц, так меняющихся от задумчивости в смех. Именно потому они счастливы, что думают, будто главное счастье впереди… а он сидит тут со своей мировой скорбью и воображает, будто знает все наперед. Стар становлюсь и сентиментален, подумал Сергей и усмехнулся.
Молодежь уже кончила петь и теперь горячо спорила о русских царях: был ли среди них хоть один прогрессивный человек. Разве только Петр Первый? Они знали, что это была дерзость - так вольно рассуждать о монархах при дяде, но именно поэтому их так и подмывало.
- Да и Петр хорош - убить собственного сына! - повел плечом Владек. Пора было устраивать очередную встрепку, и Сергей негромко уточнил:
- По-вашему, Владек, это было непрогрессивно?
- Помилуйте, Сергей Александрович, что ж тут обсуждать? Убийство есть убийство.
- Он ведь, однако, не просто сына убил. Согласитесь, вся история выходит за рамки обыкновенного домашнего злодейства. Он ведь убил претендента на русский престол - дело, как-никак, политическое.
- Но, дядя, политическое убийство или нет - все равно это не имеет оправдания! - вмешался Павел.
- Ты теперь так думаешь, мой друг? Но, я припоминаю, вы с Владеком и Риммой третьего дня восхищались Верой Засулич и тем фактом, что присяжные ее оправдали, хоть она и стреляла в Трепова. Я так понял, что вы сторонники политических убийств, и вдруг - "непрогрессивно"…
Это был сильный удар. Крыть было нечем, и покрасневший Павел только спросил уже в порядке самозащиты:
- Но тогда, третьего дня, дядя Сергей, вы никак не возражали, мне помнится?
- Разумеется нет, мой мальчик. Я еще не настолько состарился, чтоб не понимать, что в подобных спорах вас никак не интересует мнение дяди-ворчуна, и вообще ничье, кроме вашего собственного. Это не в укор вам: молодость имеет свои права. Я такой же был в свое время. Потому я тогда и не спорил. Вашим суждениям я могу противопоставить только ваши же. И тут уж, надеюсь, вы приведете их хотя бы в логический порядок.
- И все же это не совсем подходящая параллель, - пыталась еще сопротивляться Римма. - Засулич ведь все-таки Трепова не убила!
- Да, помню, вы тогда еще сожалели, что не убила, - учтиво наклонил голову Сергей. - Так в чем же разница? Выжил Трепов или нет - ваши принципы ведь это не меняет?
- Дядя Сергей! Ну полно тебе, это уж избиение младенцев. Как хозяйка командую: отставить! - рассмеялась Зина. Она в душе довольна была, что Павлу с Владеком так досталось, но Римма, она видела, готова была вспыхнуть, а это уж было ни к чему.
- Есть отставить избиение младенцев! - весело отозвался Сергей. - Прикажете прохладительного, моя королева?