Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович 8 стр.


Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.

В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.

В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.

Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.

Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался - небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.

Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.

- И вот родится же такая - и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! - пел Федор.

- О ком это ты? - обернулся Ушаков.

- Есть одна. Барышня аль барыня - не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.

- И что же?

- Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.

"Совсем как Любушка, - подумалось Федору Федоровичу. - Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое - бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста", - улыбнулся при воспоминании он. Спросил:

- Кто же она?

- Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…

- А какая с виду?

- Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…

"Любушка!" - окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.

Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?

- Уголь поставляет Пудер, вино - Фомин, уксус - Метакса.

"Так и есть: она в Херсоне!"

Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.

Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.

В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.

Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:

- Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?

Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:

- Купите, вашество!

- Зачем он мне?

- Вам пригодится… Купи-ите!

- Да ведь пистолет-то без курка, - усмехнулся Ушаков.

- Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю - он вам за пять копеек приделает новый.

- Ступай-ка, братец, своей дорогой!

- Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! - не отставал он.

Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?

В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали "барину пригожему", "высокому начальнику" погадать, заранее предсказывая разные блага.

Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.

- Откуда, дедушка? - удивился Ушаков.

- Володимерский, родимый, володимерский!

"Эк куда его занесло!"

Федор Федорович повернул назад. "Неужели не пришла?" Стало досадно.

Он вновь смешался с толпой.

Наконец Ушаков увидал Любушку, - она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.

Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.

Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.

- Здравствуйте! - широко улыбаясь, приветствовала она.

- Здравия желаю! - обрадовался Ушаков. - Ты стала как молдаванка! - залюбовался он. - Ты все такая же…

- Какая?

- Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.

Они вышли из толпы на край площади.

- Давно приехал, Феденька?

- Уже две недели. А ты?

- Я здесь больше месяца.

- И Егорушка?

- Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..

- Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, - поморщился Федор Федорович.

- Ну, ладно, приду я, - согласилась Любушка, и они расстались.

Ушаков с нетерпением ждал вечера.

Вечером Любушка пришла.

Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.

- Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, - просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, - Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!

- Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! - умилялся Федор.

XX

Невидимой, весьма тонкой и сыростью противно пахнущий моровой яд никогда не показывается беспосредственно в наших странах в оных воздухе, но проходит к нам с восточных и полуденных земель чрез товары или зараженных оною людей.

Описание морового поветрия.

Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.

"Что там стряслось?" - раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.

Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.

Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.

- Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?

- Заработался, брат! - виновато улыбнулся Ушаков.

Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.

В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.

Все разговоры смолкли.

- Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, - выпалил Клокачев и остановился.

- Всё же не ушли!

- Докатилась-таки и до нас! - послышались замечания.

- Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!

Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку - нюхал.

- Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?

- Как убереглись они? - посыпались вопросы.

- А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных "купцов", устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.

- А как узнаешь, что человек заболел чумой? - спросил, кто-то.

- Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.

- И синие пятна, морушки, - откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.

- Горячка! Человек лежит без памяти.

- И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…

Клокачев постучал рукой по столу:

- Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное - ветер. Ведь не зря и называется "моровое поветрие". Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.

- Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, - сказал Ушаков. - Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.

- А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? - обернулся к нему Клокачев.

- Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.

- Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!

Ушаков покраснел и смолк.

- Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.

И Клокачев распустил собрание.

Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.

- Видишь, сам же говорит: "не занести бы"; значит, не в одном ветре дело! - шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. - А то выйдет, как бабы говорят: "ветром надуло".

- Никто ничего не знает, - ответил Голенкин. - А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!

- Будь здоров, Гаврюша!

Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:

- Не суждено - не заболеешь.

- Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.

- Береженого и бог бережет!

- Бог-то бог, да и сам не будь плох!

- Слыхал: уксусом надо обливаться.

- Пей водку - ничто не возьмет!

- Дяденька, а что с человеком тогда случается?

- Голова дюже болит.

- Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…

- И что же тут?

- Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…

- Несладко!

- Чума есть всякая: одна холопская, другая - барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская - одни баре мерли, ровно мухи.

- Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!

- Дяденька, а здеся какая чума?

- А здесь - холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.

- Сми-ирно! - прервала команда разговоры.

Ушаков стал перед строем:

- Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда - в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак - беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!

- Рады стараться, ваше высокоблагородие!

И команда бодро пошла на работу.

Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.

На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.

У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин, - для него он, выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.

Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.

Ушаков делал что-либо у стола - проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом - вязала, напевая.

Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…

Денщик, Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.

- А все-таки без хозяйки - дом сирота! - говорил он, будто бы сам с собой.

И старался все подать, а потом бесследно исчезал.

- Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? - спросил Ушаков, придя домой.

- Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья - точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало - только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: "Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?" А она подняла голову - один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. "Звать меня - моровая язва!.." Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним - кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: "Стой, язва!" А она язык показала - мол, накося, выкуси - да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи, - на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!

- Да-а… Красивая сказка, - усмехнулся Ушаков. - А как же мы-то теперь будем, Федор?

- А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.

- Верно. Сядем-ка мы на морской стол - на крупу да солонину!

- Точно так, Федор Федорович!

Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:

- Где ты, ласточка, где, касаточка?

Только произнес - мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.

- Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! - говорила она, обмахиваясь платочком.

Федор в последний раз взглянул на стол, - всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.

- Почему так задержалась?

- Рядышком с нами, на соседней улице, чума…

- Кто заболел?

- Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с "купцов". Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.

- А как же ты прошла? Как не задержали?

- Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! - засмеялась она.

Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:

- Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!

Любушка принялась хозяйничать.

- Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? - спросил Федор Федорович, когда поужинали.

- Расскажи!

Она села поближе к нему и приготовилась слушать.

- Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. "Куда, барышня?" - "В Москву". - "Зачем?" - "А вот зачем!" И она распахнула платье…

- Фу, бесстыжая… - перебила Любушка.

- Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…

- Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…

- Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: "Стой!" А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся - и умер.

- А не трогай девушки! - сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: - Знаешь, Феденька, меня убьют.

- Что ты, что ты!

- Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…

Она высунула язык.

- Но у тебя нет одного, - сказал Ушаков, обнимая ее.

- Чего?

- Синяков.

- Как нет?

- А где же они?

- Вот полюбуйся!

Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.

- Кто это?

- Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..

…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.

- Я тебя провожу, - сказал Ушаков.

Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.

Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.

- Ну, до завтра, мой дорогой! - попрощалась Любушка. - Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.

И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.

- Кто идет? - раздался встревоженный окрик.

- Свои, Яков Иваныч, это я!

- А, проходи, полунощница!

И Любушка исчезла среди домов.

Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: "Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!"

И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.

Назад Дальше