Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.
В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.
В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.
Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.
Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался - небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.
Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.
- И вот родится же такая - и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! - пел Федор.
- О ком это ты? - обернулся Ушаков.
- Есть одна. Барышня аль барыня - не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.
- И что же?
- Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.
"Совсем как Любушка, - подумалось Федору Федоровичу. - Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое - бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста", - улыбнулся при воспоминании он. Спросил:
- Кто же она?
- Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…
- А какая с виду?
- Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…
"Любушка!" - окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.
Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?
- Уголь поставляет Пудер, вино - Фомин, уксус - Метакса.
"Так и есть: она в Херсоне!"
Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.
Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.
В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.
Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:
- Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?
Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:
- Купите, вашество!
- Зачем он мне?
- Вам пригодится… Купи-ите!
- Да ведь пистолет-то без курка, - усмехнулся Ушаков.
- Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю - он вам за пять копеек приделает новый.
- Ступай-ка, братец, своей дорогой!
- Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! - не отставал он.
Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?
В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали "барину пригожему", "высокому начальнику" погадать, заранее предсказывая разные блага.
Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.
- Откуда, дедушка? - удивился Ушаков.
- Володимерский, родимый, володимерский!
"Эк куда его занесло!"
Федор Федорович повернул назад. "Неужели не пришла?" Стало досадно.
Он вновь смешался с толпой.
Наконец Ушаков увидал Любушку, - она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.
Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.
Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.
- Здравствуйте! - широко улыбаясь, приветствовала она.
- Здравия желаю! - обрадовался Ушаков. - Ты стала как молдаванка! - залюбовался он. - Ты все такая же…
- Какая?
- Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.
Они вышли из толпы на край площади.
- Давно приехал, Феденька?
- Уже две недели. А ты?
- Я здесь больше месяца.
- И Егорушка?
- Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..
- Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, - поморщился Федор Федорович.
- Ну, ладно, приду я, - согласилась Любушка, и они расстались.
Ушаков с нетерпением ждал вечера.
Вечером Любушка пришла.
Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.
- Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, - просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, - Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!
- Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! - умилялся Федор.
XX
Невидимой, весьма тонкой и сыростью противно пахнущий моровой яд никогда не показывается беспосредственно в наших странах в оных воздухе, но проходит к нам с восточных и полуденных земель чрез товары или зараженных оною людей.
Описание морового поветрия.
Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.
"Что там стряслось?" - раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.
Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.
Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.
- Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?
- Заработался, брат! - виновато улыбнулся Ушаков.
Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.
В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.
Все разговоры смолкли.
- Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, - выпалил Клокачев и остановился.
- Всё же не ушли!
- Докатилась-таки и до нас! - послышались замечания.
- Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!
Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку - нюхал.
- Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?
- Как убереглись они? - посыпались вопросы.
- А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных "купцов", устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.
- А как узнаешь, что человек заболел чумой? - спросил, кто-то.
- Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.
- И синие пятна, морушки, - откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.
- Горячка! Человек лежит без памяти.
- И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…
Клокачев постучал рукой по столу:
- Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное - ветер. Ведь не зря и называется "моровое поветрие". Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.
- Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, - сказал Ушаков. - Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.
- А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? - обернулся к нему Клокачев.
- Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.
- Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!
Ушаков покраснел и смолк.
- Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.
И Клокачев распустил собрание.
Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.
- Видишь, сам же говорит: "не занести бы"; значит, не в одном ветре дело! - шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. - А то выйдет, как бабы говорят: "ветром надуло".
- Никто ничего не знает, - ответил Голенкин. - А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!
- Будь здоров, Гаврюша!
Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:
- Не суждено - не заболеешь.
- Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.
- Береженого и бог бережет!
- Бог-то бог, да и сам не будь плох!
- Слыхал: уксусом надо обливаться.
- Пей водку - ничто не возьмет!
- Дяденька, а что с человеком тогда случается?
- Голова дюже болит.
- Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…
- И что же тут?
- Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…
- Несладко!
- Чума есть всякая: одна холопская, другая - барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская - одни баре мерли, ровно мухи.
- Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!
- Дяденька, а здеся какая чума?
- А здесь - холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.
- Сми-ирно! - прервала команда разговоры.
Ушаков стал перед строем:
- Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда - в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак - беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!
- Рады стараться, ваше высокоблагородие!
И команда бодро пошла на работу.
Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.
На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.
У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин, - для него он, выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.
Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.
Ушаков делал что-либо у стола - проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом - вязала, напевая.
Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…
Денщик, Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.
- А все-таки без хозяйки - дом сирота! - говорил он, будто бы сам с собой.
И старался все подать, а потом бесследно исчезал.
- Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? - спросил Ушаков, придя домой.
- Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья - точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало - только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: "Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?" А она подняла голову - один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. "Звать меня - моровая язва!.." Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним - кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: "Стой, язва!" А она язык показала - мол, накося, выкуси - да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи, - на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!
- Да-а… Красивая сказка, - усмехнулся Ушаков. - А как же мы-то теперь будем, Федор?
- А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.
- Верно. Сядем-ка мы на морской стол - на крупу да солонину!
- Точно так, Федор Федорович!
Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет, как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:
- Где ты, ласточка, где, касаточка?
Только произнес - мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.
- Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! - говорила она, обмахиваясь платочком.
Федор в последний раз взглянул на стол, - всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.
- Почему так задержалась?
- Рядышком с нами, на соседней улице, чума…
- Кто заболел?
- Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с "купцов". Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.
- А как же ты прошла? Как не задержали?
- Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! - засмеялась она.
Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:
- Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!
Любушка принялась хозяйничать.
- Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? - спросил Федор Федорович, когда поужинали.
- Расскажи!
Она села поближе к нему и приготовилась слушать.
- Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. "Куда, барышня?" - "В Москву". - "Зачем?" - "А вот зачем!" И она распахнула платье…
- Фу, бесстыжая… - перебила Любушка.
- Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…
- Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…
- Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: "Стой!" А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся - и умер.
- А не трогай девушки! - сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: - Знаешь, Феденька, меня убьют.
- Что ты, что ты!
- Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…
Она высунула язык.
- Но у тебя нет одного, - сказал Ушаков, обнимая ее.
- Чего?
- Синяков.
- Как нет?
- А где же они?
- Вот полюбуйся!
Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.
- Кто это?
- Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..
…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.
- Я тебя провожу, - сказал Ушаков.
Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.
Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.
- Ну, до завтра, мой дорогой! - попрощалась Любушка. - Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.
И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.
- Кто идет? - раздался встревоженный окрик.
- Свои, Яков Иваныч, это я!
- А, проходи, полунощница!
И Любушка исчезла среди домов.
Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: "Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!"
И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.