XXI
Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.
Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду - четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.
- Что с вами, мичман? Нездоровится?
- Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.
"Уж не начинается ли?" - с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:
- Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.
- Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, - взмолился испугавшийся мичман.
- В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?
- Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, - обратился уже совсем по-официальному мичман. - Кротов ведь уехал в Азов.
Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.
- Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.
На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.
- Ну, как здоровье, Баташев? - окликнул он, подходя к окну.
- Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!
- Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.
"Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!"
Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:
- Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!
- Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!
Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.
Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.
- Тебя не задержали караулы? - удивился он.
- Что караулы? - улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. - Есть и похуже их!
- Кто?
- Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!
- Правильно делал!
- Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!
Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:
- Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!
- Нам придется расстаться на время, Любушка, - нахмурился Федор Федорович.
- Почему?
- Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…
- Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…
Она снова немного помолчала.
- Со мной только моя любовь к тебе, - вполголоса сказала Любушка.
Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.
- Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.
- От тебя я никуда не поеду! - твердо ответила Любушка.
- Милая, да ведь пойми: в городе - чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.
Федор Федорович даже встал.
Любушка молча теребила пальцами концы платка.
- Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: "Уедем от беды подальше!"
- Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!
- Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! - сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. - Дайка мне бутылку с уксусом - ведь я же пошла за ним, - улыбнулась она.
Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.
Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:
- Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, - прошептал он, в страхе глядя на мазанку. - Плетет невесть что!
Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:
- Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!
Ушаков с ужасом подумал: "Конец: чума! Вот-то беда!"
Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:
- Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!
Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.
XXII
По степи тарахтела ямская повозка. В ней ехал из Петербурга только что произведенный в капитаны 2-го ранга Нерон Веленбаков. Последние годы он плавал на Балтийском, а теперь его назначили также в Херсон.
Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:
- Куда вы едете? В Херсоне - чума!
- Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! - шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.
Только на последней станции, Богородицкой, он принял кое-какие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.
- Уксусом вытираться - ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!
Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.
- Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христом-богом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий - дойдешь! - со слезами на глазах умолял он.
- Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! - отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.
С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчик-армянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение - кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:
- По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..
И, пошатываясь, вошел в город.
- Исайка, пропусти! - крикнул купчик на соседний пост.
На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.
Тут уже спрашивал он сам:
- Где корабль номер четыре?
Он знал, что Федор Федорович - командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.
- Прямо, ваше благородие. Иванов, пропусти их благородие!
- Их высокоблагородие! - раскатистым басом милостиво поправил Веленбаков и пошел дальше.
Но на ушаковской заставе дело оказалось сложнее. Еще издалека часовой зычно крикнул:
- Стой! Кто идет? - И сразу взял ружье на руку.
- Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, - ответил Нерон. - Покличь капитана Ушакова!
- Дядя Макарыч! - позвал часовой.
Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.
- Вот они спрашивают капитана Ушакова, - сказал часовой.
- Чего изволите, ваше высокоблагородие? - переспросил боцман.
- Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…
Боцман вмиг прикинул: будить капитана - жалко, только-только лег. Опять же - хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы продержать в карантине!
- Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, - рассуждал он вслух, - да там больной мичман, господин Баташев лежат.
- Вот и хорошо. Я с мичманом, - согласился Веленбаков, и не успел боцман оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.
Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?
Стояли, слушали: что дальше?
А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.
- Здорово, мичман!
- Здравия желаю. А вы кто? - спросил слабым голосом Баташев.
- Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?
- Да, трясет…
- Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!
Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.
- Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.
Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.
- Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! - строго приказал боцман и ушел спать. Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.
- Что, мичман умер? - вскочил Федор Федорович.
- Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.
- А кто же еще заболел?
- Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.
- Кто? - начал сердиться Ушаков.
Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения - вот история!
Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно - мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.
- Осталось куль да балластина! - вырвалось у боцмана Макарыча.
- Да. Вечная память, хороший был мальчик! - вздохнул Федор Федорович. - Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! - приказал Ушаков и пошел к сеням.
Нерон спокойно спал врастяжку.
- Нерон, - позвал Ушаков. - Нерон!
Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.
- А, Феденька, здравствуй! - хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:
- Не вставай, погоди, выслушай!
Веленбаков слушал, почесываясь.
- Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…
- Как - умерший? Да он со мной говорил!..
Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.
- Не волнуйся. Закрой дверь!
Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.
- Ты трогал его?
- Нет.
- Ни его, ни его вещей?
- Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.
- Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!
- А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?
- Успеешь! - махнул рукой Ушаков. - Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?
- Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! - виновато улыбался Веленбаков.
- Если с похмелья - ничего.
- Я еще выпью - у меня осталось.
- Выходи, пойдем в карантин!
Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.
- Сиди здесь, пока я не выпущу!
- Ладно! - покорился печальной участи Нерон.
В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.
Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.
Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.
Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.
- Вещи его возьмите! Заберите все вещи! - приказал Ушаков.
Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.
Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.
Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.
Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.
- Сбрось сундучок здесь! - приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.
Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.
Сундучок сбросили с телеги.
- Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! - властно сказал Ушаков каторжникам.
- У нас огнива нет, - ответил один из них, по-видимому старшой.
- Я те поговорю! Зажигай! - побагровел Федор Федорович.
- Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! - миролюбиво сказал казак. - Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!
Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.
- Вали в огонь, чего смотришь! - крикнул Ушаков.
Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.
Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.
"Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…"
- Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? - спросил старшой у товарища.
Ушаков прислушался.
- Насмерть?
- А, неужели так!
- Молодую?
- Да не очень.
- За что?
- Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…
Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.
- Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, - поворошил старшой железным крюком золу.
- Нет, вот пуговица. Может, золотая, - прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.
Ушаков бежал.
Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?
Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.
Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле - синяк, а на конце языка - ложбинка. Вот и готово!
Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.
- Ваше благородие, стой, куда? - остановил его дед-караульщик.
- Пусти! Тут сегодня женщину убили?
- Убили старуху Егоровну.
- Ты точно знаешь, что ее?
- Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.
- За что убили?
- Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…
Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.
- Фу ты!.. Повернулся и пошел домой.
Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.
- Здравствуй, Феденька, я тебя жду! - кинулась она к Ушакову.
- Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!
Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.
- Выколоти и высуши на солнце, - приказал он Федору.
Федор собрал одежду и ушел.
- А я тебя сегодня уже хоронил, - сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.
- Ты, верно, услыхал, что убили женщину?
- Да.
- Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.
- Убили ведь старуху.
- А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!
- Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, - сиял Федор Федорович.
XXIII
С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах - флотской, солдатской, артиллерийской - чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.
Согласилась уехать и Любушка.
- Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! - говорила она Федору Федоровичу на прощанье.
В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.
Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:
- Прихожу я в адмиралтейство, гляжу - поперек адмиральского кабинета прибита доска. "Где вице-адмирал?" - спрашиваю вестового. "В зале". Я - туда. Вижу - в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт - не берет бумаги. "Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней", - говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. "Приехали, - говорит, - в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два".
- Это пятидесятипушечный "Андрей". Там вчера два матроса заболели. Смотри!
- Э, меня чума не заберет! - смеялся Веленбаков.
Наутро Клокачев прислал приказ: "Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь".
Стали, собираться на новые квартиры.
Весь вечер и большая часть ночи ушли на обдумывание предстоящей борьбы со страшным врагом. В эту ночь Ушаков составил диспозицию боя, который он собирался дать чуме. Он вспомнил и разобрал оба случая чумы в его команде.
Мичман Баташев, как узнал впоследствии Федор Федорович, забежал накануне на корабль № 2 к приятелю, а матрос Сидоркин, стоя на карауле, одолжился у прохожего табачком.
Ушаков пришел к выводу, что главное - это беречься посторонних и держать себя и одежду в чистоте. Кроме того, чем меньше зараженный район, тем легче борьба.
К утру он составил примерный план лагеря и правила жизни в нем.
На рассвете адмиралтейские казармы опустели. Все команды, взяв пожитки, ушли в степь.
Ушаков поднял своих раньше всех. Он отошел в степь, вымерил нужное пространство и сразу поставил часовых, чтобы за черту лагеря - ни одного постороннего!
Часть людей под командой расторопного боцмана Макарыча отрядил к реке за камышом. Остальные под наблюдением офицеров рыли по указаниям Ушакова землянки и ставили палатки.
И всюду поспевал он сам.
Работа кипела.
Работали охотно - на воздухе, не в надоевших мастерских. Хотя чем выше подымалось солнце, тем становилось тяжелее.
Все другие команды устроились на новом месте за один день, а ушаковская - только к вечеру следующего дня вошла в палатки.
Ушаковский лагерь резко отличался от всех даже по своему внешнему виду. У всех других стояли большие палатки или землянки, где было набито народу как сельдей в бочке.
Ушаков же сразу разделил свою команду на небольшие артели, обособленные друг от друга.
У всех ходили по лагерю свободно, из одной палатки в другую: "Нет ли огоньку?", "А ну-ка, ребятки, у кого разживусь щепоткой соли - завтра отдам!"