Маулана Задэ подошел к старику вплотную.
– Это старый разговор, и сейчас поле спора останется за мной. Печать!
– Печать?
– Да, городскую печать!
Абу Саид не стал уточнять, зачем этому возбужденному молодому человеку она понадобилась, он просто снял с дряблой старческой шеи тяжелую серебряную цепь с привешенным к ней куском старинного золота.
Получив то, что хотел, Маулана Задэ крикнул:
– А теперь мы пойдем к начальнику городской стражи! Он мне очень нужен.
– Начальник городской стражи бежал, – послышался голос из толпы.
Маулана Задэ захохотал. Это известие его позабавило.
– Но тогда что? Тогда в квартал городских глашатаев!
– Зачем? – раздались вопросы.
– Да возвестят в Самарканде, что пора вставать. Сон закончился, у нас много дел.
За воротами, куда выскочил Маулана Задэ, волновалось уже целое человеческое море. Вид такого скопления народа не испугал и не смутил бывшего богослова.
– В соборную мечеть! В соборную мечеть! – воскликнул он, и тут же сотни голосов поддержали его:
– В соборную мечеть! В соборную мечеть!
– Да-да, и соберите туда всех богатых и важных, всех жирных и ленивых! Я буду говорить там.
В городе на некоторое время воцарилось совершеннейшее безумие. Но внимательный наблюдатель легко обнаружил бы в кипении этого внезапного возбуждения черты какого-то смутно различимого порядка. Бесновалась чернь, а в кварталах ремесленников можно было обнаружить нечто схожее с прежним порядком и даже сверх того. Группы вооруженных (и не чем попало) людей стояли в тех местах, откуда удобнее было следить за происходящим. Лавки были закрыты, но возле них собирались люди и кричали, что хозяину, должно быть, уши заложило, раз он до сих пор не в соборной мечети. Поневоле приходилось подчиняться. Люди состоятельные никогда ни с чем подобным не сталкивались, а такое столкновение парализует волю.
Самарканд был поделен на участки. В районе базара, оружейных лавок, конного рынка распоряжался Хурдек и-Бухари. Кварталы между медресе, банями, чинаровым садом и все ремесленные кварталы были отданы во власть Абу Бекра, трепальщиков и горшечников. На всех выездных путях стояли специальные караулы, так что желающему в этот день бежать из города сделать это вряд ли удалось бы при всей изобретательности. Да никто из имущих и не помышлял о побеге.
По всем улочкам города стекались к соборной мечети ручейки народа, вскоре под ее сводами и вокруг нее собрались тысячи людей. Все были переполнены ожиданием, что сейчас произойдет что-то важное.
Знатные и богатые стояли отдельной группой, инстинктивно сторонясь толпы. Здесь был и Абу Саид, хранитель, вернее сказать, бывший хранитель, городской печати, и Джафар ибн-Харани, торговец пряностями, привозимыми из южных районов Индии, человек известный тем, что пытался поддерживать хорошие отношения с предводителями сербедаров. Был здесь и Султанахмед-ага, превратившийся за те годы, что мы не встречались с ним, из помощника казначея в главного хранителя городской казны. Явились и другие, не успевшие заблаговременно унести ноги чиновники; не посмели уклониться и богатейшие люди города. Затравленно смотрел из-под густых черных бровей Джамолиддин, владелец оружейных лавок, истекал потом ковровщик Джавахиддин. Был здесь и Али Абумухсин, мулла соборной мечети. Он был поражен немотой, и на лице его читалась полная растерянность.
И этой растерянностью воспользовался Маулана Задэ. В природной решительности ему бы никто не отказал, да к тому же он был лучше всех готов именно к такому развитию событий. За то время, пока в мечети собирался народ, Маулана Задэ успел переодеться, на нем теперь был черный халат с зеленой каймой – в таких появлялись высшие городские чиновники. На груди его висела пущенная поверх халата серебряная цепь с главной печатью Самарканда. Рука опиралась на рукоять меча самым уверенным образом. Кто бы мог воспротивиться и воспрепятствовать человеку, облаченному подобным образом?
Так что когда Маулана Задэ выступил вперед, все, даже самые сановные и самые богатые, самые нетерпеливые и самые кровожадные, были готовы только к одному: внимательно слушать.
– Благородные жители Самарканда! – звучно и значительно сказал он, поднимая руки и прося таким образом, чтобы наступила тишина.
И тишина наступила.
Маулана Задэ заговорил.
Сначала он обрушился на жадных и трусливых эмиров, которые в дни мира и благополучия всячески грабили город, взимая незаконную подушную подать под видом пошлин и хараджа, а в дни войны бежали, спасая свои никчемные жизни.
Среди собравшихся в мечети были люди, по-разному относящиеся к эмирам, были даже те, кто считал, что нельзя приравнивать Хуссейна к Тимуру, но все они молчали, ибо трудно было что-либо возразить против произносимых обвинений.
А Маулана Задэ продолжал говорить.
Многие рассчитывают спастись, отделавшись от подступающего к городу Ильяс-Ходжи деньгами и подарками, говорил он. Это люди или трусливые, или наивные. После того как Самарканд отдался под защиту Хуссейна и Тимура, не простит чагатай его жителей. Заберет все, и хорошо, если только все закончится тем, что все деньги и все имущество будет отнято у неблагоразумных жителей Самарканда. Он, Маулана Задэ, например, думает, что у большинства будут отняты и их жизни.
И опять никто не решился возражать.
Далее человек в черном халате с зеленой каймой спросил у собравшихся, кто возьмет на себя защиту ислама и станет ответственным за эту защиту и перед знатными людьми, и перед простыми жителями.
Знатные хранили молчание, сбиваясь во все более тесную кучку. Они постепенно становились похожими на отару разодетых баранов, знающих, что их вот-вот поведут на заклание, но не находящих в себе сил для сопротивления.
Отвернулся от них бывший богослов, и презрение отчетливо выражалось на его лице в этот момент. Он повернулся к людям простым. Он чувствовал исходящую от них энергию, мощные волны понимания и приятия.
Он спросил у простого народа, окажет ли он ему поддержку, если сербедары возьмут на себя заботы по охране города, сербедары, доказавшие свою ненависть к чагатаям и готовность умереть за родной город, когда это понадобится.
Поднялся такой крик, что Али Абумухсин невольно поднял голову, инстинктивно опасаясь, как бы не рухнул величественный свод соборной мечети.
Кричали разное. И проклятия кровожадным чагатаям, и проклятия жадным и трусливым эмирам; доносились и угрозы в адрес знатных разодетых негодяев, пораженных ныне немотой. Угрозы по большей части исходили из уст должников, особенно тех, у кого подходил срок выплаты долгов.
Но главное, что можно было понять из общего шума, – народ безусловно и однозначно согласен, чтобы защитниками ислама и Самарканда стали сербедары во главе с решительным, справедливым и предусмотрительным Маулана Задэ.
Далее события развивались самым стремительным образом. Медлить было нельзя: со дня на день ожидалось появление армии Ильяс-Ходжи.
За оставшиеся в распоряжении нового руководства дни нужно было вооружить народ и придумать, чем защитить город.
С первым делом обстояло достаточно просто. Запылали горны кузнецов, к лавкам крупнейшего в Самарканде оружейника Джамолиддина явились люди и потребовали, чтобы он отворил ворота каждой из них.
Купец сдвинул свои черные брови и попытался быть не столь безропотным, как в тот момент, когда в его присутствии банда оборванцев захватывала власть в городе. Теперь, когда часть этой банды явилась за тем, чтобы отобрать у него его имущество, он стал возражать.
Но уже было и поздно и зря.
Когда он вцепился в рукав драного халата, принадлежащего одному из наиболее решительных сербедаров, который вытаскивал на улицу целую охапку дорогих хорасанских мечей в серебряных ножнах с рукоятями, украшенными китайской бирюзой, помощник грабителя, тип еще более отвратительный, оглушил купца ударом палицы из красного дерева, утыканной кремнями. И не просто оглушил. Джамолиддин издал глухой горловой звук, из его затылка струйками потекла кровь, и он обреченно завалился на бок.
Присутствовавшие при этом оборванцы на мгновение затихли, они еще помнили, что бывает за такое преступление, да еще совершенное против богатого и знатного человека. Но тот, что вытаскивал мечи из лавки, не растерялся и крикнул, что так будет с каждым, кто посмеет воспротивиться воле защитников родного города.
Толпа зевак возликовала.
Оказывается, то, что случилось на их глазах, не кровавое злодеяние, но торжествующая справедливость, и то же самое можно будет произвести с любым сопротивляющимся богатеем.
Это открытие было подтверждено тут же. Владелец седельной мастерской тоже неосторожно выразил сомнение в том, что он должен быть полностью ограблен из-за того, что какой-то недоучившийся мерзавец нацепил на себя черный халат с зеленой каймой и ходит, опоясавшись мечом бывшего начальника городской стражи.
Седельщика тут же закололи, причем уже без особых переживаний, и вскоре над толпой поплыли новые деревянные седла, сверкая на солнце не полностью просохшей краской, чем-то напоминая стадо золотых тельцов.
К ковровщику Джавахиддину тоже вломились, он уже был наслышан, как ныне принято поступать с упорствующими в сохранении своего имущества, и поэтому сопротивляться воле народа не стал. Хотел только выразить осторожное сомнение в том, что отобранные у него ковры принесут большую пользу в деле обороны города от чагатайских собак, но даже и от этого воздержался. Стоял в сторонке, смотрел, как очищают его лавку, тихо потел и еще тише радовался тому, что основную часть своего богатства – четыре кубышки с золотыми монетами – схоронил в надежнейшем месте, до которого никакому Маулана Задэ не добраться, хотя бы он окончил двадцать пять медресе.
Хранитель казны, когда к нему явились Абу Бекр и Хурдек и-Бухари, был уже наготове. Все ключи, необходимые для проникновения в хранилище, лежали на серебряном блюде.
Сербедарам понравилась такая покладистость, в веселом расположении духа они вошли в хранилище. Их настроение резко изменилось, когда они обнаружили, что казна пуста.
– Клянусь четками первого халифа, он издевается над нами! – сказал Хурдек и-Бухари.
Абу Бекр крикнул сопровождавшим его сербедарам, чтобы они немедленно схватили Султанахмеда, хранителя казны. Все и любые приказы сербедарских вождей исполнялись в этот день беспрекословно, но последний исполнен не был. Выйдя из хранилища, Абу Бекр и Хурдек и-Бухари увидели казначея, лежащего на полу подле высокой резной двери, украшенной перламутром. Рядом с телом стоял раб хранителя, удавивший своего хозяина по его просьбе.
– Зачем ты сделал это? – спросил Абу Бекр.
Наматывая красный шелковый шнурок на ладонь правой руки, раб объяснил, что такова была предсмертная воля его господина.
– А зачем он приказал себя удавить?
На этот вопрос ответил своему спутнику Хурдек и-Бухари:
– Он знал, что мы не поверим ему, что деньги сами собой исчезли из хранилища, и будем его пытать.
К середине дня три сербедарских вождя пришли к выводу, что образовавшийся в городе хаос погромов и грабежей не идет на пользу делу организации предстоящей обороны. Дав народным низам насытить чувство мести, вожди ввели в действие заблаговременно организованные отряды ремесленников и подтянутых тайно к городу вольных стрелков Хурдек и-Бухари.
Многих из этих вольных стрелков самаркандские купцы и землевладельцы Мавераннахра знали по большей части как разбойников, но с момента выступления Маулана Задэ в соборной мечети такое наименование их стало совершенно неподобающим.
Особо беснующихся и неукротимых грабителей связали и побросали в ямы городского зиндана вперемешку с разного рода купеческой мелочью. Иногда получалось так, что ограбленный сидел в вонючей духоте земляной ямы в обнимку со своим недавним грабителем.
После вспышки неуправляемого народного гнева воцарившийся на улицах порядок особенно бросался в глаза. Все, кто мог что-либо делать, делал. Кто не мог трудиться сам, помогал работающим. Если бы Самарканд нужно было с чем-то сравнить, правильнее всего его было бы сравнить с муравейником.
Оказалось, что у Маулана Задэ составлены очень длинные и при этом чрезвычайно точные списки всех тех, кто мог быть полезен в организации обороны. Про любого горшечника, медника, погонщика верблюдов, шорника, брадобрея, водоноса, каменотеса, трепальщика хлопка, валяльщика шерсти было известно, на что он способен, где он живет, и уже было предусмотрено, как именно он будет использоваться.
Оказалось, что за теми, кто мог бы попробовать уклониться от участия в общем деле, была предусмотрена слежка. Многочисленные дервиши, скопившиеся на окраинах города, расползлись по улицам и переулкам и держали под наблюдением чуть ли не каждый дом. Были ли эти дервиши настоящими дервишами, сказать трудно. Но то, что они являлись великолепными шпионами, оспаривать было бессмысленно.
За три дня почти непрерывных трудов сделано было следующее: все улицы и улочки Самарканда (за одним всего лишь исключением) были перегорожены завалами из бревен, необожженных кирпичей, бочек, разломанных арб и телег и всего прочего, что обычно применяется при строительстве подобного рода. Человек, решивший на коне добраться с окраины города в центр, ни за что не смог бы этого сделать. Помимо этих завалов такого решительного кавалериста на крыше каждого дома ожидали по два лучника, расположенных таким образом, чтобы даже опытный чагатайский воин не сразу сообразил, откуда именно по нему стреляют.
Хурдек и-Бухари, лучший специалист в обращении с любым видом лука на всем пространстве между реками Сыр и Аму, лично отобрал из числа согнанных на площадь перед соборной мечетью юношей тех, из кого можно было в течение нескольких дней сделать хотя бы отдаленное подобие стрелка.
Теперь о том исключении, которое было сделано при возведении завалов. Это была самая широкая и самая прямая улица, по которой проще всего можно было добраться к центру города: к базару, мечети, дворцу правителя и цитадели.
В чем была суть предложенного Хурдеком и-Бухари плана? Он собирался впустить чагатаев в город, дать им возможность добраться до центра и наводнить своей конницей искусственное ущелье, и только потом неожиданно ударить.
– Откуда ударить? – поинтересовался Маулана Задэ, в части военных изобретений сильно уступавший своему другу.
– Так же, как мы собирались это делать на всех прочих улицах, – с крыш. Только здесь будет не по два человека в каждом дворе, и не обязательно лучники, а все, кого удастся собрать. Надо заблаговременно разжечь все очаги в домах, прилегающих к центральной улице.
– А это зачем?
– Надо велеть водоносам, чтобы они не орошали эту улицу, пусть она будет сухой, как раскаленная жаровня.
Маулана Задэ не стал спрашивать, почему надо сделать именно так, он молчал в ожидании того, что великий лучник сам все ему объяснит. Но объяснил не Хурдек и-Бухари, а Абу Бекр:
– Когда пыль на улице высохнет и раскалится подобно песку пустыни, мы рассыпем хлопок.
– Хлопок?
– Да! – самодовольно просиял гигант, глава самаркандских трепальщиков. Ему было приятно, что он хотя бы в чем-то утер нос Маулана Задэ, самому умному, тому, от кого всегда исходили все главные замыслы и выдумки.
– Пожалуй, что я вас понимаю… – прищурил свои злые пронизывающие глаза бывший богослов.
– Мы рассыпем хлопок, много, очень много, весь, который найдем в Самарканде… и когда они войдут, мы начнем швырять горящие угли, факелы, пылающую ветошь им на головы и под копыта их коней…
– Да, Абу Бекр, да.
Хурдек и-Бухари подхватил тему:
– Кони их обезумеют, строй сломается, они уже не смогут сопротивляться, если даже у них и возникнет мысль о сопротивлении. И тут я отдам приказ лучникам…
Маулана Задэ вскочил со своего места, яростно сжав кулаки. До него дошла вся адская изобретательность этого плана.
– Ильяс-Ходжа победил Хуссейна и Тимура при помощи воды, мы победим Ильяс-Ходжу при помощи огня. Но…
Хурдек и-Бухари и Абу Бекр вопросительно посмотрели на своего друга.
– А почему вы думаете, что Ильяс-Ходжа запросто, как кролик, поскачет в нашу ловушку, не захочет ли он для начала послать лазутчиков?
Великий лучник отрицательно покачал головой:
– Ильяс-Ходжа, может быть, и силен, как показала битва с эмирами, но никто не скажет, что он мудр. Он горяч и мстителен. Он ненавидит Самарканд и знает при этом, что город не укреплен. Совсем.
Маулана Задэ сам продолжил речь Хурдека и-Бухари, как бы отвечая на свой собственный вопрос:
– Кроме того, воины его изголодались по добыче. После битвы в грязи ему ничем не удалось их вознаградить, эмиры ушли от него со всеми своими обозами.
– Ты правильно говоришь.
– Не станет великий победитель Хуссейна и Тимура – а он наверняка считает себя великим – натягивать поводья в виду незащищенного, набитого товаром Самарканда.
– В этом году в Самарканде много хлопка, – улыбнулся Абу Бекр.
Глава 4
Кеш
А кто повинуется Аллаху и посланнику, то они вместе с теми из пророков, праведников, исповедников, благочестивых, кому Аллах оказал милость. И сколь прекрасны они как товарищи!
Коран. Сура 4. Женщины. 71 (69)
Тимур погладил сначала Джехангира, потом Омара. Мальчики стояли перед ним навытяжку, и в глазах их читалась робость, смешанная с волнением. Сыновья Айгюль Гюзель заметно подросли за то время, что не виделись с отцом, и теперь были ближе к юношам, чем к детям по своему виду. Да и то сказать, растущие в степных кочевьях взрослеют раньше, раньше наливаются силой и обретают ловкость, необходимую на охоте, чем их городские сверстники. Тимур сам в четыре года сидел на коне, в семь лет убил первое животное, а в двенадцать – первого человека.
Эмир повернулся к Тунг-багатуру, прибывшему вместе с мальчиками, и спросил:
– Что это у них на лицах?
– Укусы паразитов. Их было полно в этой прелой соломе, и я ничего…
– А моя жена, она не спешит меня увидеть?
Тунг-багатур сдержанно покашлял.
– Она смущена, хазрет… Эти кровососущие искусали ее еще хуже, чем твоих сыновей.
– Расскажи мне подробнее, в чем дело, откуда взялись эти паразиты. Неужели моя жена и мои дети жили в какой-то выгребной яме?
Старик замахал руками:
– Что ты, хазрет, они жили в моем доме… но в городе начались беспорядки…
Тимур нетерпеливо дернул щекой:
– Это я знаю.