В тот день, когда за ним приехала машина и появились уже знакомые ему сопровождающие, Тимофей Евлампиевич был в прекрасном расположении духа и оживленно беседовал с навестившими его Рябинкиным и Сохатым. Школьный учитель истории Рябинкин, как обычно, устремлял свою беспокойную, мятущуюся душу в далекое прошлое, стараясь доказать, что абсолютная свобода личности от государства есть самая сущая бессмыслица. Сохатый же требовал таких условий в обществе, при которых душа была бы раскрепощена, раскована и никто не был бы заинтересован подслушивать чужие мысли и опрометью мчаться, чтобы рассказать о них кому следует, стремясь сделать на этом если не головокружительную карьеру, то хотя бы получить (пусть и незначительный) приработок к своей основной зарплате.
- Грозные цари взнуздали, измучили Русь, но это им можно простить, ибо они поставили прочный заслон на пути ее развала, не дали расползтись по безбрежным просторам,- говорил Рябинкин, задумчиво глядя куда-то поверх голов своих собеседников, будто там, в неведомой мгле, ему и виделись эти самые русские самодержцы, пленяющие его своей мудростью.- Взгляните на Московский Кремль! Это же орел, низвергнувшийся с небес прямо в сердце многострадальной России! Если бы не Кремль, у нас с вами была бы не великая держава, а океан удельных княжеств, готовых перегрызть друг другу глотки.
- Это вы так ратуете за грозных царей потому, что еще не испытали счастья побывать на Соловках,- возражал ему кряжистый, будто сработанный из мореного дуба, Сохатый.- А мой родной брат уже пребывает в сих проклятых Богом местах и по ночам воет на луну. Они довели его до сумасшествия, ваши любимые самодержцы. А что он им сделал? Стрелял в Сталина? Подложил динамит под Спасскую башню? Просто он был настолько простодушным глупцом, что имел неосторожность при свидетелях сказать, что Сталин - деспот. И утверждал, что при всяком социальном взрыве полетят миллионы голов.
- А вы не боитесь произносить столь крамольные речи при свидетелях? - в пику Сохатому осведомился Рябинкин. В его вопросе содержалась немалая толика яда.
Сохатый уставился на него тяжелым, угрюмым взглядом, но отчего-то побагровел.
- Надеюсь, что среди нас нет и не может быть стукачей,- назидательно произнес он.
- Друзья, я призываю вас лояльно относиться друг к другу,- попытался "разнять" их Тимофей Евлампиевич.- В сущности, мы мыслим одинаково.
- Увы! - мрачно воскликнул еще более насупившийся Сохатый.- Разве вы не чувствуете разницу в нашем мировосприятии?
- Так это же и прекрасно, коли есть разница! - со всею возможною убедительностью проводил свою линию Тимофей Евлампиевич.- Единомыслие - страшное зло. Оно превратит общество в болото, а людей - в роботов.
- Извини, Тимофей Евлампиевич, но тебе пора записываться в священники,- почему-то обиделся Сохатый.- Я, как врач, утверждаю, что натура человека закладывается еще в утробе матери. Есть человек - тип хищного зверя. И есть человек - тип домашнего животного. И если придерживаться этого заключения, то Сталин, на которого ты, Варфоломей Рябинкин, возлагаешь столько надежд, несомненно, относится к первому типу.
- Я не боготворю Сталина,- сказал Рябинкин, поражаясь смелости Сохатого.- Но он мне импонирует как государственный муж, способный удержать Россию от развала. И в этом отношении он прямой продолжатель того, что свершили Иван Калита, Петр Первый, Иван Грозный…
- Сравнил хрен с пальцем,- буркнул Сохатый, видимо не находя доводов опровергнуть то, что утверждал Рябинкин.
- У вас, Прохор Кузьмич, удивительная способность перелопачивать чужие мысли и выдавать их за свои,- как можно мягче, даже с улыбкой, сказал, повернувшись к Сохатому, Тимофей Евлампиевич.- Вы, кажется, изрядно начитались Ницше.
- Плевал я на вашего Ницше! - взорвался Сохатый.- Это у вас круглые сутки свободны, так вы и можете позволить себе читать всяческую галиматью хоть до одурения. А я - ветеринар, еще не проснусь, а у меня под окнами уже корова мычит. Или собака скулит. Лечиться пожаловали. Я не книжный червь, я практик. Истинный же практик должен с презрением смотреть на книжных червей, полагающих, что всемирная история есть дело духа.
- Прохор Кузьмич, у вас же все равно ничего не выйдет! - азартно воскликнул Тимофей Евлампиевич.- Меня никто не способен вывести из себя. Напрасная затея! Давайте лучше опрокинем еще по рюмашке!
- Такой книжник мне по душе,- одобрительно загудел Сохатый.- Давно бы мог додуматься.
Так случилось, что как раз в это время за Тимофеем Евлампиевичем прибыли посланцы Сталина. Сохатый поперхнулся и поспешно убрал недопитую рюмку. У него был такой вид, будто это именно его приехали забирать, чтобы тут же препроводить вслед за братом в знаменитые Соловки. Рябинкин изумленно, но без испуга смотрел не мигая на вошедших.
- Придется слегка потревожить вашу веселую компанию,- почти с искренним сожалением сказал один из посланцев.- Товарищ Грач, мы за вами. Прискорбно, конечно, что вы не совсем трезвы. Это могут не одобрить.
- Не огорчайтесь,- поспешно заверил их Тимофей Евлампиевич.- Это всего лишь третья рюмка. Я трезв как стеклышко. Вот если бы вы приехали на часок позже… Хотите коньячку?
- Благодарю, но мы очень спешим,- отклонил приглашение посланец.
Тимофей Евлампиевич попрощался с друзьями.
- Думаю, что я сегодня вернусь,- заверил он их.- А если нет, не забудьте запереть дом и отдайте ключ соседке. Продолжайте вашу интересную беседу. Только не пускайте в ход кулаки.
…Перед встречей с Тимофеем Евлампиевичем Сталин неспешно прогуливался по березовой аллее. Он только что прочитал новые статьи Троцкого, опубликованные в зарубежной прессе. Главным героем этих статей был, естественно, именно он, Сталин. С каждым разом нападки Троцкого на него становились все более озлобленными и агрессивными, и потому Сталин сейчас был в самом неблагоприятном расположении духа.
Вне всякой связи с предыдущими мыслями Сталин припомнил библейское изречение, суть которого состояла в том, что время неподвижно, это движемся мы, наивно полагая, что летит время. И поймал себя на мысли, которую всегда тщательно прятал от всех: то, что он, будучи юношей, попал в духовную семинарию, не выветрится из него никогда. Это Ильич был воинствующим атеистом, вот Бог и прибрал его так рано. Ему бы еще жить да жить! Уйти в мир иной в пятьдесят четыре года - не рановато ли? Нет, нельзя противопоставлять себя Богу, это грозит смертельной опасностью!
Между тем машина, в которой везли Тимофея Евлампиевича Грача, уже приближалась к сталинской даче. День был солнечный, по-осеннему нежаркий. Природа уже вовсю "поработала" над лесами, рощами и полями, перекрасив их в свой любимый золотисто-багряный цвет. Воздух был чист и прозрачен, Тимофей Евлампиевич жадно вдыхал его через открытое окошко машины, будто дышал так вольготно и раскованно в последний раз. Что из того, что Сталин отпустил его с миром после первого визита? Диктаторы непредсказуемы, трудно, просто невозможно предугадать, что им взбредет в голову в следующую минуту. Самый безопасный диктатор - это мертвый диктатор, в промежутке же между рождением и смертью, который как раз и получил название "жизнь", от них можно ожидать что угодно - от милости до изничтожения.
Уже то, что в этот раз Сталин встретил Тимофея Евлампиевича крайне неприветливо, более того, чуть ли не враждебно, словно бы тот нагрянул к нему на дачу без всякого приглашения, повинуясь лишь собственному сумасбродству, навело его гостя на весьма невеселые предчувствия. Это уже был совсем другой Сталин, в котором исчезли неведомо куда мягкие тона как в самом его облике, так и в голосе. Сейчас он был как крепко стиснутая пружина, готовая внезапно распрямиться со всей возможной остервенелостью. "Кажется, играм приходит конец",- с тоской подумал Тимофей Евлампиевич.
С тем же мрачным, отчужденным видом Сталин пожал руку Тимофею Евлампиевичу и спросил прямо в упор, не скрывая злости, как спрашивают человека на следствии, когда он упорно не желает давать нужные следствию показания:
- Скажите, при каком режиме был казнен Сократ?
- В период наибольшей свободы Афин,- не понимая, почему Сталина так заинтересовал этот вопрос, ответил Тимофей Евлампиевич,- Его заставили принять яд цикуты. Болотная травка семейства зонтичных, не более того,- почти весело добавил Тимофей Евлампиевич.
- Сейчас не обязательно распространяться о том, что известно каждому школьнику,- оборвал его Сталин,- А какой режим прославлял Платон, величайший философ Греции? - еще более грозно спросил он.
- Этот ученик Сократа прославлял правителя-мудреца, был сторонником тоталитарного государства,- как на экзамене ответил Тимофей Евлампиевич, уже без всяких легкомысленных присовокуплений.
- Вас, как я погляжу, на мякине не проведешь,- с некоторой долей огорчения заметил Сталин.- Так вот, в связи с этим я хочу задать вам еще один вопрос: что же вы, величайший философ Старой Рузы, так воинственно настроены против диктатуры? Или за время, прошедшее после первой нашей встречи, ваши взгляды кардинально изменились? - И, не ожидая ответа, заключил: - Впрочем, судя по всему, это маловероятно.
- Вы правы, Иосиф Виссарионович,- в предчувствии горячей дискуссии почти радостно подтвердил Тимофей Евлампиевич.- Более того, прошедшие годы еще сильнее убедили меня в том, что диктатура - это страшная угроза человечеству. Ну с какой стати миллионы людей обязаны подчиняться воле лишь одного человека? Кто его на это уполномочил? И почему именно этого человека? Он что, представитель Бога на земле? Ничего более дьявольского еще не придумано. Достаточно одного примера. Скажем, если государство, как это и происходит ныне, следит за каждым печатным и даже устным словом, значит, мысль человека закована в кандалы. А если закована мысль, закована и сама жизнь. Она превращается в железную клетку.
- Спасибо за откровенность,- едва ли не вежливо произнес Сталин,- Но есть ли в мире такой рычаг, кроме диктатуры, с помощью которого можно добиться единства народа?
- Иосиф Виссарионович, если вы хотите принудить народ к единству,- интонацией он налег на слово "принудить",- то действительно, другого рычага, кроме диктатуры, не существует. Но ведь нормальное развитие общества предполагает, что народ должен сам осознать необходимость единства как надежного способа выживания и процветания.
- Поистине, убегая от разума, человек ищет опору в мифе,- позволил себе усмехнуться Сталин. Впрочем, усмешка была кривой и даже ехидной.- Иными словами, уверовав в высоту, он падает в пропасть. Неужели вам до сих пор непонятно, что воля к власти у диктаторов - созидающая?
- Выходит, у всех, кто против диктатуры,- разрушающая?
- Вы очень догадливы. Человек, миссией которого является созидание, обязан быть твердым и непоколебимым. Сердце такого человека не должно знать сострадания. Он не имеет права стыдиться своей жестокости, если она применяется во имя высокой цели. И пока сила и право на стороне диктатора - ему нечего бояться возмездия. Ваша влюбленность в демократию, товарищ Грач, либо странное заблуждение, либо просто следствие некоторой умственной неполноценности. Демократия не способна на созидание. Она выращивает и плодит в несметном количестве отъявленных болтунов и праздных мечтателей, особенно демагогов, лишенных воли к действию. Игра в демократию - опасная игра с огнем!
- Иосиф Виссарионович, то, что вы решили построить, напоминает азиатские деспотические режимы в сочетании с почти феодальными структурами, с пороками капитализма, сделавшего своим божеством тотальную индустриализацию и урбанизацию. И разве вы не видите поразительной схожести вашего социализма с рабовладельческим строем, который обладал безграничными возможностями миллионов лишенных человеческих прав рабов на огромные стройки? А не напоминает ли вам ваш социализм империализм Древнего Рима с его любовью к военным авантюрам?
- Сплошная эклектика,- поморщился Сталин.- Смешали Божий дар с яичницей. Выходит, то, что мы осуществляем в одной шестой части мира (а вы конечно же знаете, что наше государство превосходит не только империю Александра Македонского, но и Древний Рим, и даже Британскую империю),- выходит, это и азиатский деспотизм, и феодализм, и капитализм, и рабовладельческое общество, и даже империализм? Не смешите меня, товарищ Грач. То, что мы осуществляем,- это построение совершенно нового строя, какого еще не знала история человечества.
- А как же быть со свободой, равенством и братством? - изумленно спросил Тимофей Евлампиевич.- Кажется, революция совершалась во имя того, чтобы эти святые понятия восторжествовали на практике, а не остались просто надписями на транспарантах?
- Это великие слова,- убежденно сказал Сталин.- Но они имеют цену лишь в период самой революции - как знамена, как символы, воспламеняющие энергию народа.
- Иосиф Виссарионович, за то время, что мы с вами не виделись, вас уже успели превратить в бога. Ваших портретов и бюстов становится все больше и больше. Теперь вам ничего не стоит испепелить своих противников. Но еще Цицерон утверждал, что высшая добродетель, делающая человека "богоравным", состоит в победах не над врагами, а над самим собой. Властитель, настаивал он, обязан побеждать свой гнев, направленный на противника.
Сталина больно ужалили эти слова Тимофея Евлампиевича. Прекрасно понимая мудрость этого изречения, он еще в юности убедился в том, что не только не способен обуздывать клокочущую в его душе ярость, но испытывает острое чувство наслаждения от того, что эта ярость не затухает в нем никогда - даже если он пытается скрыть ее то ли приветливым словом, то ли таящей в себе непостижимую загадку улыбкой, то ли проявлением милосердия. И он не считал это ни ущербным, ни порочным, более того, в душе гордился этой чертой характера и был непоколебимо убежден, что без этого качества он не смог бы прокладывать себе путь к единоличной, самодержавной власти.
В самом деле, только лишь раскаленным пламенем ненависти ему удалось сбросить с едва ли не верхней ступеньки лестницы, ведущей на вершину власти, одержимого манией величия и уверовавшего в свою историческую предназначенность Троцкого. Ну и что же, что Цицерон? Вредный пустомеля, наловчившийся давать такие же вредные советы, которые он сам, доведись ему быть диктатором, не только не стал бы выполнять, но высмеял бы их от души, а потом и вовсе забыл бы об их существовании.
- Оставим в покое вашего Цицерона,- отмахнулся Сталин.
- Теперь мне совершенно ясно,- с явным огорчением сказал Тимофей Евлампиевич,- что мои и прежние и нынешние доводы не возымели на вас решительно никакого действия. Наверное, я не мастер убеждать. Я вижу, вы еще более утвердились в необходимости стальной, нет, вернее будет сказать, сталинской диктатуры. Вы становитесь верховным жрецом. А это значит, что мы вступаем в период еще более жестокого насилия, чем это было до сих пор. И в результате попадем в исторический тупик. Думаю, что я не ошибаюсь. Но при осуществлении насилия победа всегда достается отнюдь не лучшим представителям рода человеческого, а худшим - людям без чести, без совести, людям самовлюбленным, жестоким, властолюбивым. Они никогда не поставят интересы народа выше своих эгоистичных интересов.
Они приблизились к скамье, стоящей под огромным развесистым дубом, листву которого уже тогда не пощадила осень.
- Присядем,- предложил Сталин.- Отчего бы нам не поговорить о простых житейских вещах? Как вы жили в эти годы? Прибавилось ли у вас материалов о товарище Сталине?
- Спасибо за внимание, Иосиф Виссарионович,- улыбнулся Тимофей Евлампиевич.- Вы о моей жизни все знаете. У вас такой всевидящий и всеслышащий Генрих Ягода. Ну и фамилийка, нарочно не придумаешь! Я бы его непременно переименовал. В крайнем случае придумал бы ему псевдоним. А то о нем уже частушки в народе сочиняют.
- Частушки? - оживился Сталин.- Частушки я люблю, это же истинное народное творчество. Мне их Буденный иногда горланит. И какие же у вас частушки?
- А вот такие:
Ах ты, Ягодка-Ягода,
Посадил мильон народа.
А как станешь поспевать,
Пересадишь еще пять.
Едва Тимофей Евлампиевич закончил частушку, как Сталин громко, раскатисто, от души расхохотался. Тимофею Евлампиевичу даже показалось, что от его хохота вздрогнула скамья, на которой они сидели.
- Великолепная частушка,- сквозь хохот проговорил Сталин.- Правильно сказал поэт Маяковский, что народ - это языкотворец. Обязательно познакомлю с этой частушкой товарища Ягоду. И спрошу - как это работают его доблестные опричники, если до сих пор не зафиксировали этот образец фольклора? Или этот хитрец просто утаил частушку от меня? - Он помолчал, а потом с нескрываемым любопытством спросил: - А нет ли чего в этом неистощимом фольклоре, скажем, о товарище Сталине?
- Вы плохо думаете о своем народе, Иосиф Виссарионович,- тут же отозвался Тимофей Евлампиевич,- О вас уже немало насочиняли.
В желтоватых глазах Сталина сверкнули тигриные искорки.
- Охотно послушаю.
И Тимофей Евлампиевич почти пропел частушку, с которой его совсем недавно познакомил Сохатый:
Добрый вечер, дядя Сталин,
Очень груб ты, нелоялен.
Ленинское завещанье
Держишь в боковом кармане.
Сталин кисловато улыбнулся.
- Не думаю, что это лучший образец фольклора,- отметил он.- И на версту несет занюханной интеллигентщиной. Разве простой мужик употребит такое слово, как "нелоялен"? Небось какой-нибудь Мандельштам накорябал. Уж вы мне давайте истинно народное. Что там еще имеется в вашем досье?
- Еще? - переспросил Тимофей Евлампиевич,- Да их много, Иосиф Виссарионович. Устанете слушать.
- Ничего,- сказал Сталин,- Валяйте, я человек выносливый.
И Тимофей Евлампиевич постарался выполнить его желание:
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
Много хлеба не давай,
Мяса не показывай.
- Думаю, что достаточно,- остановил ретивого Тимофея Евлампиевича Сталин,- Не то мне придется вас определить в русский народный ансамбль. Однако уверен, что такие злые частушки народ не воспримет. Он даст им совершенно определенное название - злостный вражеский поклеп на советскую власть, на социализм. Не надо петь с чужого голоса, товарищ Грач.
- Но вы же сами просили,- попытался оправдаться Тимофей Евлампиевич.
- Уже сам факт, что вы собираете вредоносные измышления наших классовых врагов, придавших им форму так называемых частушек, говорит о вашей нездоровой тенденциозности. Разве не поют в народе бодрые, жизнерадостные частушки, прославляющие новую жизнь?
- Конечно, поют,- согласился Тимофей Евлампиевич,- но такие вы и без меня можете услышать. Хотя бы по радио. А тех, что я вам пропел, даже Ягода вам не пропоет.