- Перебрал много должностей, долго не задерживался по причине склочного характера. Одно время был инспектором областной рабоче-крестьянской инспекции, а в последнее время - инструктором историко-партийной комиссии.
- Ничего себе у вас тут инспекторы да инструкторы! Мы с такими далеко пойдем! Да у вас тут полнейший развал. Вас тут надо продраить рашпилем, почистить с песочком! Кстати, мне доложили, что Николаева еще в октябре задержали с портфелем, в котором обнаружили револьвер и схему маршрутов Кирова. Это соответствует истине?
- Соответствует, товарищ Сталин,- подтвердил Медведь.
- А почему он был отпущен?
- Не могу знать, товарищ Сталин. Меня в это время в Ленинграде не было.
- А где же вы пропадали? - вскинулся на него Сталин.- Небось опять на охоте? Охотнички сраные! Вам на террористов надо охотиться, а вы - на лосей. Свежатинки захотелось под добрую чарку? Впрочем, где бы вы ни были, хоть на том свете, ответственность за безопасность Ленинграда с вас не снимается. Кто конкретно отдал распоряжение об освобождении Николаева?
Медведь замялся: не в его натуре было подставлять подчиненных.
- Отвечайте!
- Мой заместитель Запорожец,- тихо ответил Медведь.
- И за него вы тоже в ответе!
Запорожец пребывал в замах у Медведя с недавних пор. Медведь, не зная его, как мог сопротивлялся назначению, упрашивал Кирова помешать этому. Киров тотчас позвонил Сталину. Тот раскипятился: "Что вы там выдумываете? Вас что, не устраивает решение ЦК? Узнаю ленинградскую вольницу! Да вы там скоро потребуете объявить Ленинград вольным городом. Пусть твой дружок Медведь заткнет рот и не думает диктовать нам, как расставлять чекистские кадры!"
- А вы что, не могли отменить приказа Запорожца, когда вернулись, если считали, что ваш заместитель не прав? - продолжал накручивать вопросы Сталин.
Медведь сконфуженно молчал, потом ответил:
- Не придал значения, товарищ Сталин. Доверился…
- Он, видите ли, доверился! - язвительно передразнил Сталин и потребовал, чтобы к нему доставили Николаева.
…Николаев будто неживыми ногами вошел в кабинет и, сразу же узнав Сталина, пошатнулся, едва не упав в обморок. Два конвоира подхватили его под локти.
Сталин испепеляюще уставился на Николаева, как смотрят люди на доисторическое чудище. Николаев и впрямь был почти карикатурой на человека. Природа, создавая его, будто вознамерилась поиздеваться над ним, сотворив человечка маленького роста, с вызывающе непропорциональной фигурой, большой головой, стянутой сейчас широким марлевым бинтом. Сильно выраженная кривизна коротких ног дополняла этот, лишенный каких-либо черт привлекательности, портрет.
- Вы убили товарища Кирова? - спросил Сталин, тут же подивившись тому, что обращается к этому презренному ублюдку на "вы".
- Да, я,- едва ли не горделиво брякнул Николаев.
- Зачем вы его убили?
- Я - Желябов! Андрей Иванович Желябов! - словно каркнул Николаев, и даже невозмутимый Сталин с удивлением оглянулся на окружающих.
- Ленин ставил Желябова в один ряд с Робеспьером и Гарибальди.- Сталин снова упрекнул себя в том, что взялся просвещать Николаева, когда его просто следовало, не теряя времени, поставить к стенке.- Желябов покушался на Александра Второго. А вы - на Кирова. Киров - он же не был государем Российской империи.
Присутствующие недоуменно переглянулись между собой: что происходит с их вождем?
- Вы - не Желябов! - вдруг выкрикнул Сталин.- И не мечтайте войти в историю как герой! Вы войдете в историю как преступник, поднявший руку на одного из самых верных сынов партии! Назовите лучше своих соучастников.
Николаев грохнулся на колени. Дико озираясь вокруг, он, увидев Медведя и других чекистов, стоящих чуть в сторонке, завопил:
- Я выполнял их приказ! Я не преступник!
- Уберите эту мразь,- брезгливо поморщился Сталин.- И доставьте ко мне Борисова,- уже обычным голосом распорядился Сталин.- Все свободны. Руководство следствием возлагаю на Ежова. Ягода - в вашем подчинении. Вечером жду ваш доклад.
Вечером, если бы не Ежов, Ягода, наверное, так и не решился бы войти в резиденцию Сталина. Он хорошо знал, что вождь не любит дурных вестей.
- Товарищ Сталин,- вкрадчиво начал Ягода, почти неслышно войдя в кабинет вслед за Ежовым.- Эти ленинградские работнички - настоящие циркачи.
- Что они там еще натворили?
- Везли к вам на допрос Борисова и по дороге умудрились совершить аварию. Борисов погиб.
- Туда ему и дорога,- отрывисто произнес Сталин.- Не смог уберечь нашего дорогого Мироныча. Кто будет докладывать, вы, товарищ Ежов, или Ягода?
- Как прикажешь, товарищ Сталин,- смиренно ответил Ежов.
- Пусть докладывает Ягода. Это его епархия. Если потребуется - вы дополните.
Ягода начал доклад. Сталин слушал не перебивая.
- Товарищ Сталин, в камере у Николаева обнаружена записка: "Сталин обещает мне жизнь, если я выдам сообщников, какая чепуха, кто поверит диктатору. Нет у меня соучастников". При обыске по адресу Лесной проспект, дом 13/8, квартира 41 обнаружен дневник. В нем он пишет, что история воздаст ему должное, что народ будет ставить в его честь памятники. Изъят и приобщен к делу его "Автобиографический рассказ", "Последнее прости", "Дорогой жене и братьям по классу", а также так называемое "Политическое завещание, или Мой ответ перед партией и отечеством". Все эти писания проникнуты духом пессимизма, отчаяния, готовности пожертвовать собой во имя некоей исторической миссии. Судя по всему, Николаев люто ненавидел Кирова. Кстати, есть предположения, что Николаев ревновал Кирова к своей жене Мильде Драуле, весьма красивой женщине, работавшей в Смольном.
- Эти женщины - сплошная загадка природы! - не выдержал Сталин,- Как можно ложиться в постель с такой обезьяной?
- Совершенно верно, товарищ Сталин, загадка природы! - подхватил Ягода, радуясь, что смог вызвать интерес Хозяина не к запутанным фактам следствия, а к возможным любовным похождениям покойного,- Николаев познакомился с ней в Луге, в последнее время она работала в Смольном. Николаев постоянно конфликтовал с сослуживцами. Исключен из партии, но был восстановлен. Долгое время не имел работы, но на завод идти категорически отказался. С семьей из шести взрослых жил в двух маленьких комнатах в коммунальной квартире. Неоднократно писал Кирову с просьбой помочь, но, видимо, письма до Кирова не дошли.
- Хватит об этом подонке,- остановил Ягоду Сталин - Как произошел террористический акт?
Ягода раскрыл свой блокнот.
- Первого декабря в шестнадцать ноль-ноль Киров вышел из своего дома на улице Красных Зорь и несколько кварталов до моста Равенства прошел пешком. У моста его ждала машина. Киров сел в нее и поехал во дворец Урицкого. В шестнадцать тридцать он неожиданно появился в Смольном, куда прошел почему-то не через боковой "секретарский" вход, а через главный. Партактив во дворце Урицкого должен был начаться в восемнадцать часов.
- Зачем ему понадобился Смольный?
- Пока выяснить не удалось. Есть предположения, что ему понадобились какие-то документы, находившиеся в его рабочем кабинете. Возможно также, что он хотел зайти к Чудову и побывать на совещании, которое тот в это время проводил. Николаев же около пятнадцати часов дня прошел через пост охраны и зашел к секретарю обкома Угарову, попросил у него пропуск на партактив. Угаров ему отказал. Николаев вышел и болтался в коридоре, сидел на подоконнике. И когда увидел идущего по коридору Кирова, выстрелил в упор. Киров был сражен наповал.
- А охрана?
- Борисов шел далеко позади Кирова. Сотрудника НКВД, который должен был дежурить в коридоре, не оказалось. И все четыре человека охраны тоже отсутствовали.
- Сволочи! Ротозеи! Это называется высокой большевистской бдительностью! - вспылил Сталин.- Сколько раз я предупреждал товарища Кирова. Он всегда недооценивал охрану своей персоны. И недооценивал козни классового врага. Доигрался.
Он долго не мог успокоиться.
- Хорошо,- наконец сказал он.- Хватит с меня ваших подробностей, вы и так уже доказали, как не надо работать. Мне важно знать главное: кто стоит за спиной убийцы?
Ежов вскочил со своего места:
- Разрешите мне, товарищ Сталин.
Сталин едва приметно кивнул головой.
- Нами, товарищ Сталин, разрабатывается несколько версий. Первая: Николаев выполнял директивы ленинградской оппозиции. Вторая: убийство организовано Троцким из-за рубежа. Не исключена и третья версия: Николаев мог быть связан с белоэмигрантами, которые пробрались в Ленинград с целью убийства Кирова. Следующим актом мог быть террористический акт, направленный лично против вас, товарищ Сталин. Кроме того, некоторые факты подводят нас к еще одной версии. Можно предположить, что Николаев действовал в одиночку. Он был очень озлоблен на Кирова, ревновал к нему свою жену.
Чем больше версий излагал Ежов, тем сильнее мрачнел и мрачнел Сталин.
- Товарищ Ежов,- ледяным тоном произнес он.- В этих ваших так называемых версиях вы будете копаться пятьдесят лет и так ничего и не выясните. Вы же не писатель-фантаст. И не автор детективов. Сколько еще версий крутится в вашем воспаленном воображении? Вы рассуждаете как типичный политический слепец. Между тем не надо обладать гениальным мозгом, чтобы и без всякого следствия утверждать, что убийство Кирова - дело рук не просто какой-то абстрактной оппозиции, а совершенно конкретной оппозиции. Это дело рук троцкистско-зиновьевского центра, который благодаря попустительству наших бездарных чекистов пустил свои корни как в Москве, так и в Ленинграде. И не придумывайте больше никаких сомнительных версий. Иных версий просто не существует, более того, не может существовать в природе.
- Мне все понятно, товарищ Сталин! - восторженно отчеканил Ежов, просияв улыбкой младенца. Он готов был сейчас рыть землю носом, но добраться до логова троцкистов и зиновьевцев, чтобы изобличить их и воздать им по заслугам.
- Учтите,- добавил Сталин,- что эти наймиты империалистических разведок пустили свои корни по всей стране. Не должно остаться ни одного города, ни одного села, ни одной квартиры, которые бы вы не просветили своим чекистским рентгеном.
- Есть, товарищ Сталин! - с той же восторженностью воскликнул Ежов.
Сейчас он был схож со скаковой лошадью, которой хозяин дал хороших шенкелей и которая вихрем, не разбирая дороги, понеслась вскачь.
Глава десятая
Тот злосчастный день, в который был убит Сергей Миронович Киров, стремительно и беспощадно проложил роковую черту в жизни великой сталинской империи. Эта жизнь уподобилась двум параллельным линиям, простирающимся в бесконечном пространстве, чтобы никогда не пересечься между собой. Одна жизнь была открытой и прозрачной, видной и слышной всем прежде всего потому, что о ней со всех страниц, захлебываясь от восторга по поводу все новых и новых побед в строительстве социализма, рассказывали газеты, а из репродукторов о том же самом вещали дикторы, историки, поэты и прозаики, артисты и композиторы, ученые и военные, рабочие и колхозники, пионеры и октябрята и даже малышня из детских садов и яслей. Эту жизнь рисовали в патетическом раже многочисленные ораторы со всех трибун - от главной трибуны в Кремлевском дворце до самой ничтожной трибунки в какой-нибудь глухомани. "Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!" - эти слова стали паролем каждого, кто хотел считать себя патриотом.
Вторая жизнь была невидимой, скрытой, окруженной непроницаемой тайной, страшной и бесчеловечной. Об этой второй жизни не было ни единой строчки в газетах, о ней молчало радио, о ней безмолвствовал народ. Литераторы сочиняли книги, в которых никогда не появлялось ни одного персонажа из этой, второй жизни; историки вели летопись страны, в которой не было даже упоминания о ГУЛАГе; художники не смели и подумать о том, чтобы нарисовать портрет заключенного и тем более человека, приговоренного к высшей мере наказания; композиторы сочиняли песни, в которых прославляли чекистов, отсекавших мечом голову у фашистской гадины; о ней, этой второй жизни, лишь иногда по большому секрету делились друг с другом, преимущественно ночной порой, на кухне самые отчаянные смельчаки. Молчали о ней и те, кто по своему служебному долгу прикасались к этой второй жизни, а то и вершил ее, придумывая и изобретая самые невероятные, фантастические методы, позволявшие делать ее, эту жизнь, и вовсе недоступной для людских глаз и ушей. И получалось так, что знали об этой горестной, полной мук и страданий жизни, сравнимой разве что с муками и страданиями, испытываемыми в аду, только те, кто попадал в эту жизнь, попадал не по своей воле, а по воле тех, кто не мог обойтись без того, чтобы не ввергнуть едва ли не треть народа в ужасы этого дьявольского бытия. Эта вторая жизнь, собственно, и не могла называться жизнью, скорее, это было состояние смерти, для одних уже свершившейся, для других - ожидаемой и неизбежной.
Первая, жизнь состояла в том, что на виду у всех страна кипела, бурлила, смеялась, мечтала и надеялась, грозила всем своим врагам, упивалась своей непомерной гордыней, наводя страх на соседние государства своим безудержным оптимизмом и боевым задором, своим неукротимым желанием превратить весь мир в свое подобие с помощью пожара мировой революции; яростно горланила лозунги, заранее заготовленные на все случаи жизни на Старой площади и одинаковые для всех, прославляла без устали Сталина, объявляя его величайшим и самым гениальным вождем не только своей страны, но и всей планеты Земля; орудуя тачками и носилками, лопатами и кирками, ломами и мозолистыми руками, в фантастически короткие сроки возводила на реках плотины электростанций, готовясь в ближайшей перспективе и сами эти реки повернуть вспять; строила заводы-гиганты, с конвейеров которых под гром оркестров сходили первые автомобили, тракторы, танки и самолеты; в поте лица своего выращивала хлеб, выдавала на-гора уголь, рождала новое племя рекордсменов труда - стахановцев, покоряла Северный полюс, устремлялась на помощь героической Испании. Физкультурники устраивали грандиозные фантастические представления на Красной площади, а летчики - такие же фантастические парады на Тушинском аэродроме; красноармейцы звучно, так что содрогалась вся Европа, а эхо долетало и до Америки, печатали шаг по кремлевской брусчатке; смелых сталинских соколов Чкалова, Байдукова и Белякова, перемахнувших через Северный полюс, восторженно, хотя и сомневаясь в реальности свершившегося, встречала гордая и не очень-то благосклонная к "русскому сфинксу" Америка…
Страна в этой первой жизни радовалась и гордилась, что "жить стало лучше, жить стало веселее", как повелел думать о том сам Сталин; распевала зажигательные, бодрые, бросавшие вызов унынию и душевным страданиям песни - от "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", "Выходила на берег Катюша", "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет", "Когда страна прикажет быть героем - у нас героем становится любой" до "Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, как никогда", "Капитан, капитан, улыбнитесь, только смелым покоряются моря" и конечно же "Утомленное солнце нежно с морем прощалось"…
Страна в этой первой жизни вгрызалась в гранит науки, радуясь, что последняя деревенская бабуля уже может сама, без содействия внучки, прочитать доклад товарища Сталина о проекте Конституции СССР, страна, которая валом валила в кинотеатры, где с громадных афиш сверкали ошеломляющими белоснежными улыбками (что из того, что для ухода за зубами предлагался лишь зубной порошок "Хлородонт", состоявший из толченого мела!) счастливые герои, зазывая Зрителей на фильмы "Веселые ребята", "Цирк", "Семеро смелых", "Чапаев", "Ошибка инженера Кочина", "Волга-Волга", "Партийный билет", "Джульбарс", "Тринадцать", "Трактористы", "Богатая невеста", "Если завтра война" и даже на зарубежные боевики и комедии с потрясающе популярным Чарли Чаплиным…
В этой первой жизни страна ставила сногсшибательные рекорды, удивляла мир реальными и дутыми цифрами своего экономического роста, рвалась в небесные выси и морские глубины, карабкалась на горные вершины и звала добраться до земной магмы, ошеломляла научными открытиями, совершала чудеса трудового героизма, посылала миллионы школьников в пионерские здравницы, и в самую лучшую из них - "Артек", нетерпеливо рожала детей, заранее предрекая им жизнь в коммунистическом раю, проклинала капитализм и даже его "родимые пятна", грозила на горе всем буржуям раздуть мировой революционный пожар, хвасталась непобедимой и легендарной Красной Армией и тем, что воевать будет и побеждать будет "малой кровью, могучим ударом", и бешено аплодировала Семену Михайловичу Буденному, лихо скакавшему на вороном коне…
Страна, опять же в этой первой жизни, с упоением заучивала новую Библию - сталинский "Краткий курс истории ВКП(б)", хотя в кружках, где его изучали, редко когда перешагивали через знаменитую четвертую главу, в которой лаконично, фразами, схожими с патронами, плотно загнанными в обойму, излагались основы диалектики.
Эту первую, открытую для всех жизнь, ежедневно, ежечасно и даже ежесекундно прославляли неутомимые речистые пропагандисты и агитаторы, политруки и комиссары, публицисты и ораторы, печать и радио. Прославляли не только свои, отечественные проповедники, но и знаменитости, приезжавшие из-за рубежа, чтобы посмотреть своими глазами на "русское чудо", среди них - писатели с мировым именем: Анри Барбюс, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер.
В своем "Московском дневнике" Ромен Роллан писал:
"…Посреди обезумевшего мира, несущегося без руля и без ветрил навстречу любым авантюрам, большой советский улей, занятый выработкой меда, представляет успокоительное зрелище".
И если бы реальностью была только эта, первая, жизнь, которую сумели показать и Ромену Роллану, и не было бы параллельно с нею второй, совершенно другой жизни, отличающейся от первой как небо от земли и как солнце от мрака, то можно было бы считать знаменитый, способный и мертвого оживить "Марш энтузиастов" гимном всего народа и олицетворением его бытия, а саму жизнь назвать истинным человеческим счастьем. И пусть еще многих спасала от голодной смерти лишь горбушка черного хлеба, пусть в крохотных коммуналках, в бараках, в землянках ютились еще миллионы, пусть на вешалке в семье рядового трудяги висел всего один-единственный латаный-перелатаный пиджак, а у его жены - одно-единственное ситцевое платьишко, пусть нельзя было под страхом ареста, а то и смерти не только что слова, а полслова вымолвить, если оно не сходилось в точном соответствии с тем, о чем писалось в газетах и говорилось по радио,- пусть! Зато впереди, уж где-то за самым горизонтом, к которому шел народ семимильными шагами, ярко горели огни коммунизма, ослепительно сияла под солнцем его вершина (что там твой Эверест!), которая будет покорена, и настанет тот самый земной рай,- достигнутый ценой неисчислимых жертв. И миллионы людей верили и были убеждены в том, что если бы свершилось чудо и Ленин поднялся из гpo6a и огляделся вокруг, то единственной фразой, которую бы он произнес как бы с трибуны Мавзолея, была бы фраза: "Верной дорогой идете, товарищи! Ваши жертвы не напрасны".