Это был высокий, хорошо сложенный, но очень худой человек; гордо откинутая голова обрамлялась пышной седой шевелюрой. Сухощавое лицо его почти без морщин было бы, наверное, красивым, если бы не слишком впалые щеки и не огромный выпуклый лоб, нарушающий пропорции лица и как бы нависший над густыми взлохмаченными бровями. Жиденькая бородка делала Тимофея Евлампиевича старше своего возраста.
Во всем его облике отшельника, замкнувшегося в своем, недоступном другим, мире, не было ничего уж слишком примечательного, если бы не его удивительные глаза. Глубоко посаженные и частью заслоненные выступающими надбровьями, они горели молодым, резким огнем настолько ярко, что, чудилось, могли прожечь насквозь.
В первое мгновение Лариса испугалась этих пронзительных глаз. Она сразу подумала о том, что он, едва взглянув на нее, сразу же оценил все ее достоинства и недостатки, и не столько внешние, сколько достоинства и недостатки ее души, характера, привычек и наклонностей. Что-то провидческое было в его бледном, слегка тронутом болезненным румянцем лице, и от этого становилось не по себе.
Тимофей Евлампиевич пристально оглядел сына и Ларису, молча взял ее руку в свою и, слегка наклонившись, поцеловал. Казалось, он нисколько не был удивлен их внезапным появлением, будто они всегда жили вместе с ним и лишь отлучились ненадолго из дома. Потом величественным, едва ли не королевским жестом простер руку к распахнутой двери, словно приглашая во дворец:
- Входите и царствуйте! Милости прошу!
Они вошли в небольшую холодную прихожую, разделись и повесили верхнюю одежду на оленьи рога, приспособленные под вешалку. Лариса успела взглянуть в овальное зеркало, находившееся под рогами.
В самой же комнате было тепло, даже жарко, после крепкого мороза это было особенно ощутимо. Топилась печь, облицованная салатового цвета кафельными плитками. В печи имелась глубокая ниша с плитой, на конфорках стояли чугунки разных размеров. В другой комнате красовался камин, выложенный из красного кирпича; на затейливой чугунной решетке - пляшущие скоморохи с балалайками в руках. Остальные три стены, да и простенок за камином были плотно уставлены едва ли не до самого потолка книжными полками. Солнечные лучи, проникавшие через широкое, разрисованное морозными узорами окно, играли на тисненных золотом и серебром корешках старинных фолиантов.
- Сейчас вас согреет камин, я угощу вас малиновым чаем, и вы тут же забудете о морозе,- торжественно пообещал Тимофей Евлампиевич, когда они уселись в глубокие старинные кресла.
- Как ты живешь? У тебя все в порядке, папа? - В тоне Андрея явственно звучало в высшей степени уважительное, нежное отношение к своему отцу,- Не хвораешь?
Тимофей Евлампиевич бодро откликнулся, растапливая камин:
- Это вы, москвичи, хилые, там болеете, а меня хворь не берет! Не имеет права! Кто без меня завершит мой труд?
И он показал рукой на огромный массивный стол, заваленный рукописями, папками, книгами и газетами. Тут же возвышалась старая громоздкая пишущая машинка, увидев которую Лариса вспомнила свой "Ундервуд" в дивизии отчаянного Гая. Где он теперь, храбрейший из храбрейших, красавец из красавцев, покоритель женщин - Гай? Такие вряд ли могут приспособиться к мирной жизни, им нужны бой, схватка, атака, огненный ветер в лицо…
- А на столе у тебя такой же отчаянный беспорядок, как и у меня,- улыбнулся Андрей.
- Это ты называешь беспорядком? В таком случае что есть порядок? - наигранно возмутился отец.- Да я могу моментально отыскать в этом ворохе все, что мне нужно.
- А что это тебя прозвали здесь колдуном? - Андрей вспомнил разговор с возницей.
- А я - звездочет! - с гордостью ответствовал Тимофей Евлампиевич,- Предсказываю судьбы людей и государств!
- Надеюсь, ты шутишь, папа,- уже серьезно сказал Андрей.
- А вот и не шучу! Могу и твою судьбу предсказать!
- А мою предскажете? - спросила Лариса.
- Вашу - нет,- загадочно улыбаясь, ответил Тимофей Евлампиевич.- Женщинам не гадаю. Тем более что такие красавицы сами вершат свою судьбу.
В камине наконец занялось веселое пламя, тепло быстро разнеслось по всей комнате, и Тимофей Евлампиевич присел рядом с ними. Вглядываясь в разрумянившееся лицо Ларисы, он широко улыбнулся и произнес, вновь удивив Ларису, как обычно удивляет людей волшебник:
- А я вас давно знаю! Вы - Лариса!
- Лариса,- подтвердила она, не выдерживая его долгого взгляда.- Но как это вы догадались?
- Колдовство! - Он произнес это слово громко, торжественно, как произнес бы со сцены провинциальный актер.- Колдовство, и ничего более!
Андрей весело рассмеялся:
- Не верь его чудачествам, Лариса! Я показывал ему твои фотографии. А он, хотя это было давным-давно, запомнил. Учти, у него дьявольская зрительная память!
Самое удивительное было в том, что Тимофей Евлампиевич, зная, что Андрей потерял Ларису еще в Гражданскую войну, сейчас не спрашивал, откуда она вдруг объявилась, воспринимая ее появление как предопределение высших сил. Как часто он мечтал, что вот так же внезапно, будто на земле ничего не произошло и не изменилось, возникнет из небытия его Настенька с синими глазами и тихой печальной улыбкой на лице…
- Как чудесно, что вы приехали,- отгоняя от себя непрошеные мысли, с искренней радостью воскликнул он.- А когда вас провожать?
Андрей и Лариса рассмеялись.
- Отдаю должное твоему гостеприимству! - сквозь смех сказал Андрей,- Не волнуйся, дня через три мы тебя оставим в покое.
- Да это же целая вечность, милые вы мои! - обрадованно вскричал Тимофей Евлампиевич.- Главное - Новый год встретим вместе!
Лариса проворно распаковала сумки, разложила на столе колбасу, осетрину, сыр, конфеты. Тимофей Евлампиевич, повозившись в кухонном шкафу, принес маринованные грибы, вяленую рыбу, соленые помидоры и огурцы, домашнее сало. Андрей водрузил на стол бутылки с коньяком и шампанским.
- Царское застолье! - восхитился отец.- Шампанское оставим и употребим его под перезвон кремлевских курантов.
- Есть возражения? Нет возражений! А вы как относитесь к коньячку? - осведомился он у Ларисы.
- К армянскому очень даже положительно.
- А вы, случаем, не армяночка?
- Терская казачка! - отрапортовала она.- Впрочем, за то, что намешали во мне мои предки, не ручаюсь. А предки - может, черкесы, чеченцы, а то и осетины.
- Так это же прекрасно! В истории почти нет чистокровных гениев! У всех обязательно перемешано. Пушкин, Лермонтов, Наполеон… Ненавижу тех, кому больше всего важен состав крови. Ненавижу графу "национальность". Вместо нее во всех анкетах я бы поставил: "Порядочный? Непорядочный? Совестливый? Бессовестный? Милосердный? Жестокий? Умеешь ли сострадать или сердце обросло шерстью?"
- Слишком много вопросов,- усомнился Андрей.- Да и кто тебе честно на них ответит?
- Прекрасные вопросы,- поддержала Тимофея Евлампиевича Лариса.- А ответит честно как раз тот, у кого есть совесть.
Тимофей Евлампиевич одарил ее щедрой улыбкой, сноровисто разлил коньяк по рюмкам.
- Как грустно, что мне не довелось быть на вашей свадьбе,- огорченно сказал он.- И не воевать рядом с вами там, под Симбирском. Но еще не поздно! За ваше возвращение, милая Лариса! Тебе очень повезло, сын. Береги это чудо, Андрей!
Лариса с первых минут встречи с Тимофеем Евлампиевичем была покорена его обаянием. Еще не зная его, не ведая о его характере, причудах, уме и способностях, она уверовала в то, что перед ней честный, открытый, искренний человек, на которого можно опереться в горькие и тяжкие моменты жизни. Она вдруг ощутила острую потребность исповедаться перед ним, снять тяжесть со своей души, которая не давала ей покоя, держала в постоянном нервном напряжении. Андрей, глядя на ее возбужденное лицо, понял, что сейчас здесь, в тихом деревенском доме, произойдет взрыв, который или сметет их всех, развеяв все мечты и надежды, или же после него, как после грозы, станет легче дышать, легче жить…
Если бы человек со стороны взялся определить то состояние, в котором находился Андрей в первые дни совместной жизни с Ларисой, он назвал бы его восторженным. Но человек со стороны, как бы он ни приглядывался, не смог бы заметить, что Андрей никак не мог избавиться от того цепкого, въедливого и неприятного чувства, которое то и дело остужало и этот восторг, и мечты о будущей жизни. Причиной этого было признание Ларисы о том, что там, в Котляревской, она жила совсем иной жизнью, неизвестной Андрею. Кто знает, мучился Андрей, может, она и любила этого белого офицера, а сюда, в Москву, приехала лишь после того, как эта ее новая жизнь почему-то не сложилась, и не сложилась настолько серьезно, что привела к полному разладу.
Уже одного того, что этот человек был белым офицером, было достаточно, чтобы Андрей возненавидел его. Само слово "офицер" олицетворяло тот ненавистный, страшный и бесчеловечный мир, который надо было разрушить до основанья, а на его месте построить не только совсем другой мир, с совершенно другими ценностями, традициями и особенностями, но и создать абсолютно другого человека, какого еще никогда не существовало на земле,- свободного, раскрепощенного, люто ненавидящего частную собственность, с радостью расставшегося со своим эгоистическим "я" и с такой же радостью воспринявшего коллективное "мы".
Все эти дни после памятного признания Ларисы Андрей сгорал от желания услышать ее откровение, ее покаяние. Однако не расспрашивал ее, страшась этой исповеди.
И вот теперь этот час наступил. Или теперь, или никогда! Она сама откроет перед ними - отцом и сыном свою душу, не ожидая, когда они своими вопросами будут понуждать ее к признанию. И пусть они судят ее как хотят, любым самым страшным судом.
- Хотите, я расскажу о себе? - вдруг в страшном возбуждении спросила она, обводя их горящими глазами.
- Лариса! - с мольбой в голосе попытался остановить ее Андрей.
- Говорите, говорите,- понимая, что сейчас происходит в ее душе, попросил ее Тимофей Евлампиевич таким тоном, точно в том, что сейчас должна рассказать Лариса, он не услышит ничего необычного.
- И вы будете слушать меня? - недоверчиво посмотрела на них Лариса.- Но вы же думаете обо мне только хорошее. Ведь так вы думаете?
- Только хорошее,- подтвердил Тимофей Евлампиевич.
- Это вы так думаете. А он? А он? - Лариса кивнула в сторону Андрея.- Он же так не думает! Он думает, что я изменница, что я спасала свою шкуру! Что предала нашу любовь!
- Лариса, опомнись,- взмолился Андрей.-Ты слишком много выпила!
Тимофей Евлампиевич подошел к ней и посмотрел в глаза внимательным, неотступным взглядом.
- Дочь моя,- тихо, но внятно сказал он,- Рассказывай. Мы верим каждому твоему слову.
То ли потому, что он назвал Ларису дочерью, то ли потому, что неожиданно перешел с нею на "ты", Лариса успокоилась.
- Тогда, под Симбирском, был страшный бой,- медленно начала она.- Андрей знает. Я перевязывала раненых. А наши отступили за березовую рощу. Я даже не заметила. И здесь кто-то навалился на меня. Заломил назад руки. Я вырывалась… Потеряла сознание…- Она продолжала говорить отрывисто и так отчужденно, будто речь шла не о ней самой, а о каком-то другом человеке.- Наверное, от страха. Потом куда-то повели… я поняла, что на расстрел…
Ей хотелось рассказывать обо всем этом бесконечно долго и подробно, но вместо связного и обстоятельного рассказа вырывались лишь отрывистые фразы.
- Он спас меня. Мне уже завязали глаза… Каким-то грязным платком… Сейчас выстрелят… И кто-то крикнул: "Не стрелять!" Мальчишеский голос… Как из далекого детства… Потом он допрашивал. Я молчала… Только спросила: "Зачем вы меня спасли? Чтобы мучить? Убейте меня!" Он сказал: "Я завидую вашей стойкости". Позже он говорил, что расстрелял бы меня, если бы я выдала своих… А потом тихо добавил: "И если бы вы не были такой красивой…"
Она передохнула, выпила еще рюмку коньяку.
- Пал Симбирск. И он сказал: "С меня хватит. Я не хочу убивать. Не хочу быть ни белым, ни красным. Хочу быть просто человеком". Ночью мы бежали из Симбирска. И я попросила увезти меня к маме.
Лариса всмотрелась в Андрея, как бы желая понять, верит он ей или нет.
- А в станице…
За дверью жалобно мяукнула кошка. Тимофей Евлампиевич впустил ее. Кошка оказалась совершенно рыжим созданием - от аккуратной, аристократически миниатюрной головки до кончика хвоста. Лишь шея, брюшко и полоски на задних лапках были ослепительно белые и выглядели как праздничное дополнение к ее основному наряду. Была она очень пушистой, шерсть отливала здоровым блеском, в рыжих глазах светилась таинственная кошачья мудрость. Оглядев гостей, она без долгих раздумий прыгнула на колени к Ларисе.
- Боже, какая она бархатная,- погладив ее, радостно сказала Лариса,- И даже глаза рыжие.
- Потому и зову ее Рыжиком,- сказал Тимофей Евлампиевич,- хотя она особа женского рода. И знаете, Лариса, она доверчива только к хорошим людям.
Рыжик ловко устроилась на коленях Ларисы и принялась лапкой уморительно намывать свою мордочку, потом, свернувшись калачиком, замурлыкала.
Андрей, несмотря на некоторую разрядку, вызванную появлением кошки, пребывал в том напряженном состоянии, которое испытывает человек перед неизбежным потрясением. "Она не сказала, что полюбила его",- жалкая надежда все еще теплилась в его сердце.
- Мы прятали его у мамы,- снова заговорила Лариса.- Сколько мы с ней пережили! - Она немного запнулась.- Он сделал мне предложение. Но я сказала, что у меня есть муж. И что надеюсь найти его. Мне и сейчас жаль этого благородного человека. Он был моим спасителем. Но лучше бы я погибла! А теперь судите меня…- безжизненными губами прошептала она.
Долгое молчание повисло в комнате. Все так же потрескивали дрова в камине. Тихо мурлыкала рыжая кошка.
- Ты даже не сказала, как его зовут,- удивляясь своему спокойствию, негромко сказал Андрей, как будто в имени этого ненавистного ему человека было сокрыто что-то важное и значительное.
- Олег… Олег Фаворский.
Андрей никак не мог понять, почему Лариса выбрала момент, когда они будут вместе с отцом. Значит, она надеялась на понимание со стороны отца и даже на его защиту? Или же, напротив, ждала, что они оба после ее признания отвергнут ее?
- Андрей,- укоризненно сказал Тимофей Евлампиевич.- Разве она была бы сейчас здесь, если бы любила другого? Ты совсем еще не знаешь женщин. А пора бы знать.
- Уходя от нас, он сказал, что преклоняется перед моей верностью…
Тимофей Евлампиевич подошел к Ларисе, порывисто обнял ее.
- Отныне ты моя дочь,- дрогнувшим голосом сказал он.- Встань, сын, поклонись этой женщине. Как я завидую тебе! Как рад за тебя! И помни, что любовь - это умение прощать.
У Андрея возникло ощущение, что она может через мгновение уйти от него и он снова потеряет ее, теперь уже навсегда…
- Лариса…- Он подошел к ней и поцеловал ее в глаза.- Лариса, за что мне такое счастье?
И всем стало легко, будто и впрямь над ними пронеслась очистительная гроза.
- А я буду ждать внука. Или внучку, что еще лучше. Хватит мне одного обормота - сына. Да поторопитесь. Неужто мне до самой смерти куковать одному и общаться только с Рыжиком?
- Мы постараемся,- сдерживая слезы, сказала Лариса.
После завтрака Лариса с интересом рассматривала книги.
- Человек - это пропасть, в которую смотришь, а она смотрит в тебя.- Было непонятно, в связи с чем Тимофей Евлампиевич вспомнил эту мысль Достоевского: то ли под влиянием исповеди Ларисы, то ли перед тем, как самому исповедоваться перед ними.- Хотите, я расскажу вам о трудах своих каторжных?
- Очень,- оживилась Лариса. Люди, чьим уделом было творчество, всегда вызывали у нее обостренный интерес.
- Я жажду познать диктаторов,- с жаром, без долгих предисловий начал Тимофей Евлампиевич,- Вот стеллажи с папками. Здесь, на этой полке,- все о Юлии Цезаре. Здесь - о Нероне. А вот сам Наполеон Бонапарт. А вот тут - Ленин и Сталин.
Андрей оцепенело посмотрел на него. "Уж не тронулся ли отец умом?" - испуганно подумал он, а вслух спросил:
- С какой стати ты причисляешь к диктаторам Ленина? Он же был истинный демократ! И революция - ради демократии. А Сталин? Где доказательства?
- Доказательства! - воскликнул Тимофей Евлампиевич,- Вот здесь все доказательства.- Он прошелся рукой по папкам, на корешках которых было выведено черной тушью одно слово: "Сталин".- Здесь все - от его рождения до последних газет с панегириками к его юбилею. То ли еще будет. Кстати, мы с ним почти в один год родились, он в тысяча восемьсот семьдесят девятом, я на год моложе. И тоже, представь себе, двадцать первого декабря!
Андрей смутился.
- Прости, отец, в этот раз я запамятовал послать тебе поздравление.
Тимофей Евлампиевич хитровато прищурился:
- Не беда, главное, что успел поздравить нашего Иосифа Виссарионовича. А у меня еще дата не круглая. Но если забудешь поздравить в следующем году - не прощу.
- Что ты! - запротестовал Андрей.- Тебе же стукнет пятьдесят!
- "Стукнет"! - передразнил его отец.- Когда "стукнет" - надобно уже думать о небесах. А полсотни - пора расцвета!
- Тем более что вы молоды духом,- поддержала его Лариса.
- Благодарю за комплимент, доченька,- согнулся в изящном поклоне Тимофей Евлампиевич.- Вот что, дорогой Андрюшенька, отличает неотесанного "правдиста" от интеллигентной женщины. Учись!
- Лесть не в моих правилах.
- Оно и видно. Особенно по юбилейному номеру твоей славной газеты. Ленин, увидев все это, горько пожалел бы о том, что в свое время основал "Правду". Надеюсь, на этих юбилейных страницах есть немалая толика и твоего личного елея?
- Папа, не надо со мной в таком тоне,- обиделся Андрей.- В конце концов, в любом государстве первое лицо окружено почетом.
- Но не настолько, чтобы это вызывало тошноту. Впрочем, не обижайся, я тебя не виню, ты служивый человек.- Он ласково положил ладонь на плечо сыну.- Все мы винтики этой системы. И все мы "будем петь и смеяться, как дети",- читал я недавно такие стишата.
Лариса слушала, не вмешиваясь в их разговор, она была рада, что ее мысли о Сталине удивительно точно совпадают с мыслями Тимофея Евлампиевича.
- Отец, мы привезли тебе Цицерона,- желая переменить тему, сказал Андрей.
- Неужели? Я так давно охотился за этой книгой.- Тимофей Евлампиевич с жадностью приник к обложке.- Вы не обратили внимания, какие персонажи продают книги на Сухаревке? Бьюсь об заклад, книгу сию вы приобрели у немолодой вдовы генерала. Страшно бедствуют эти некогда обеспеченные люди. Прежде достаточно было стать полковником, чтобы тебя зачислили в дворяне. Сейчас духовные ценности идут за гроши. Голод не тетка! А я, выходит, обогащаюсь на их горе.- Он полистал книгу так бережно, словно это было живое существо.- Итак, Цицерон… "В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно процветал"…
- "Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…" - подхватила пушкинскую строку Лариса.
- Вот именно! А я, как видите, наоборот: Апулея побоку, а с Цицероном в обнимку. Зачем он мне? Как это зачем? Для Древнего Рима он почти то же, что Пушкин для России. Или Гете для Германии. Или Данте для Италии.
- Но у него же нет ни одного поэтического образа, нет вымышленных героев,- возразил Андрей.
- Да, его оружие - трактаты, речи, письма. И в них только один образ - образ Республики.