- С новым счастьем! - добавила Лариса.
- И чтобы все напасти нас миновали,- со значением произнес Андрей.
Так они и встретили здесь, в лесу, на окраине Старой Рузы, новый, 1930 год…
Через два дня Андрей и Лариса собрались возвращаться в Москву.
- Как пролетаю время! - сокрушалась Лариса.- Так бы всю жизнь и прожила здесь.
- А ты почаще вытаскивай этого шалопая из каменных джунглей,- сказал Тимофей Евлампиевич.- Буду рад видеть вас в любое время дня и ночи. Растеребили вы мою душу,- печально добавил он.
Собравшись, они по заведенному у русских людей обычаю присели на дорожку. И тут в дверь громко и настойчиво постучали. Тимофей Евлампиевич пошел открывать.
- Наверное, мои дружки,- бросил он на ходу.
Однако вернулся он с двумя рослыми мужчинами в коротких и добротных белых полушубках, обутых в бурки. Они стремительным цепким взглядом окинули Ларису и Андрея, стеллажи с книгами, как бы запечатлевая их навсегда.
- Товарищ Грач? Тимофей Евлампиевич? - осведомился один из них, брюнет с черными усиками и смуглыми щеками, которые не взял даже мороз.
- Я - Тимофей Евлампиевич. С кем имею честь?
Тот, кто спрашивал, выпростал из кармана какой-то документ и протянул ему.
- Понятно,- сказал Тимофей Евлампиевич.- Остается лишь выяснить, зачем я понадобился ОГПУ.
- Отвечать на вопросы предстоит вам,- непререкаемым тоном отрезал чекист.- А сейчас попрошу одеться. Поедете с нами.
- Куда? - не выдержал Андрей.
- А вас это и вовсе не касается,- оборвал его тот. Он не спускал с Ларисы восхищенных глаз.
- Мы тоже поедем,- настойчиво заявила Лариса.- Мы не отпустим его одного.
- Пустой номер,- широко улыбнулся чекист, и усики его нервно дернулись.- Прошу не волноваться. Мы везем его не в тюрьму и тем более не на эшафот.
- А куда? Мы должны знать! - не отступала Лариса.
Чекист загадочно ухмыльнулся и, подойдя вплотную к Ларисе, негромко сказал:
- Только вам могу открыть эту тайну.- Он нагнулся к ней и что-то прошептал ей на ухо.- Но учтите - никому ни слова!
Андрей заметил, что второй чекист, наблюдая за этой сценой, нахмурился, как бы выражая свое недовольство.
Тимофей Евлампиевич оделся и шагнул к чекисту:
- Какие вещи прикажете брать с собой?
- Никаких вещей!
- Тогда я готов,- с достоинством произнес Тимофей Евлампиевич. На вид он был совершенно спокоен.- До свиданья, родные мои! - обратился он к Андрею и Ларисе, стоявшим с поникшими головами.- Не горюйте, я скоро вернусь.
Он сказал им также, чтобы они не задерживались из-за него и ехали домой, пообещав, что, как только он освободится, непременно заедет к ним в Лялин переулок или хотя бы позвонит.
- Оставайтесь в доме,- сказал им чекист,- Проводы неуместны.
И чекисты вслед за Тимофеем Евлампиевичем скрылись за дверью.
Андрей бросился к окну, но стекла были намертво покрыты плотной изморозью.
- Что он тебе шепнул? - судорожно глотая слова, спросил он Ларису.
- Сказал, что везет Тимофея Евлампиевича к Сталину. Наверное, решил поиздеваться.
Андрей в отчаянии всплеснул руками:
- Я говорил, что он нас погубит! Хорош Новый год!
- Но они же не предъявили ордера на арест. И не обыскивали,- сказала Лариса, пытаясь ухватиться за те признаки, которые не предвещали большой беды.
- Это они всегда успеют! - стоял на своем Андрей,- Бедный отец!
Глава четвертая
Из всех времен года Сталину больше всего не нравилась зима. И не только потому, что он был южанином, родился в Грузии, щедро согретой солнцем, но и потому, что снег, морозы и вьюги возрождали в нем мрачные воспоминания о Туруханском крае, где он отбывал свою ссылку и где он еще не обладал главным, к чему стремился с юношеских лет,- властью, а был самым что ни на есть рядовым ссыльным. И потому даже подмосковная зима вовсе не с такими морозами, какие лютовали в Туруханском крае, еще с восемнадцатого века превратившегося в место политической ссылки, была так нелюбима Сталиным.
В часы раздумий он не скрывал своего раздражения тем обстоятельством, что родители его не придумали ничего лучшего, чем приурочить его день рождения не к майскому расцвету природы или к августовскому золотому урожаю, а к декабрю - одному из самых безрадостных и угрюмых месяцев зимы с его коротенькими, в клюв воробья, днями и длиннющими ночами, казавшимися бесконечными.
Даже новогодний праздник с его почти мифической торжественностью, безудержным весельем, с иллюзорными надеждами на то, что впереди, стоит лишь перешагнуть через полночь тридцать первого декабря, всех ждут счастье, здоровье, радости, удачи, сбывающиеся мечты и надежды,- даже эта признанная на всей планете дата не меняла отношения Сталина к зиме. Да и сам праздник Нового года воспринимался им как знак человеческого безумия и бесплодных фантазий.
Единственное, что примиряло Сталина с традицией отмечать конец старого и начало Нового года, так это то, что некая незримая черта как бы давала возможность и даже обязывала подвести итоги прошедших двенадцати месяцев и, взвесив все плюсы и минусы, наметить новые цели и высоты, которых нужно достичь в ближайшем обозримом будущем.
Вот и сейчас Сталин в уме прикидывал: что сделано хорошо, а что плохо и что предстоит сделать для нового рывка вперед.
Самое удивительное состояло в том, что Сталина прежде всего занимали сейчас не проблемы экономики и не цифры из статистического отчета, которые он считал во многом дутыми, пригодными лишь для официальной пропаганды, но отнюдь не для серьезного анализа, а те итоги, которые относились к его борьбе с политическими противниками. Он прекрасно понимал, что, не убрав со своего пути всех этих троцких, каменевых, зиновьевых, бухариных и иже с ними, он не достигнет вершин власти, они вечно будут путаться под ногами, бросать на него тень, раскалывать партию, которая должна стать и во что бы то ни стало станет его личной партией, не признающей других лидеров, других вождей, кроме него, Сталина.
К числу своих политических успехов Сталин отнес сейчас разгром Троцкого, этого фразера, прожженного политикана, несостоявшегося диктатора. Мало того что его удалось еще два года назад исключить из партии, теперь, в начале 1929 года, он был выдворен за пределы СССР. Конечно, он, Сталин, поступил с Троцким излишне либерально. Надо было устроить показательный процесс и расправиться с ним как с врагом не только партии, но и всего народа.
"При таком подходе,- размышлял Сталин,- эта политическая проститутка не вела бы себя так разнузданно и воинственно. Не надо было слушать этих олухов из Политбюро. А то отправили как особо важную персону вместе с женой и сыном через Одессу в Константинополь, да еще и на пароходе с символическим названием "Ильич". А этот новоявленный Робеспьер визжит теперь на всю планету: "Республика погибла! Настало царство разбойников!" Утешает лишь то, что он напоминает больше актера, чем героя. Не случайно Каменев и Зиновьев открестились от Троцкого. Понятно, эти господа хотят купить себе прощение. Что же, на каком-то этапе эти отщепенцы могут пригодиться, пока что их нужно приберечь, как разменную монету, пусть себе всласть облаивают своего бывшего дружка! А тем временем мы подготовимся к тому, чтобы и этих претендентов на власть превратить в политические трупы".
Больше всего Сталина бесило то, что Троцкий даже в роли изгнанника претендует на свою политическую значимость, пыжится изо всех сил, чтобы его имя не было предано забвению. Чего стоит хотя бы его телеграмма президенту Турции Кемаль-паше: "У ворот Константинополя я имею честь известить вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу, лишь подчиняясь насилию". Ну и позер! Нет, он, Сталин, не успокоится, пока этот интриган не перестанет ходить по земле, сочинять небылицы о Сталине, пока он не перестанет изрыгать политические пасквили, проклиная и обвиняя его во всех смертных грехах. Сталин был уверен в том, что, пока жив Троцкий, ему не будет покоя: слишком много знал этот возомнивший себя героем революции человек, слишком хорошо мог использовать свой бесовский талант в политических инсинуациях. Дошел же он до того, что объявил его, Сталина, "круглым нулем в политике", "исторической ненормальностью" и даже "роковой аномалией". Обнаглел настолько, что на партийном съезде (и даже не в кулуарах, а прямо с трибуны) бросил слова, которые он, Сталин, ему никогда не простит: "Сталин не может выполнять роль объединителя большевистской партии".
Какой объединитель выискался! Вот и объединяй себе кого хочешь в своем дальнем зарубежье, если мы тебе это еще позволим.
На столе Сталина лежал сборник статей Троцкого с интригующим названием "Что и как произошло?". Этот презренный Иудушка заявляет на потребу мировой буржуазии, что "теория о возможности построения социализма в одной стране есть реакционный вымысел, главный и наиболее преступный подкоп под революционный интернационализм".
Сталин уже не раз перечитывал эти строки, накаляясь от переполнявшего его возмущения.
- Наконец, мерзавец, перестал притворяться и фарисействовать,- не выдержав, сказал он вслух и сделал рукой размашистый жест, как бы перечеркивая эти слова Троцкого крест-накрест.
Мысли о Троцком и о том, что борьба с ним далеко еще не окончилась, привели его в то неуравновешенное, возбужденное состояние, при котором ему всегда хотелось немедленно взойти на трибуну и обличать своего оппонента хлесткими, как бич пастуха, ударами до тех пор, пока тот не свалится с ног и не запросит пощады…
Сталин не любил долгих прогулок и вскоре вернулся на дачу. Едва он успел снять верхнюю одежду и валенки и, всунув ноги в теплые мягкие тапочки, пройти в свой кабинет, как ему доложили, что человек, который его очень заинтересовал, доставлен.
- Я приму его через пятнадцать минут,- хмуро сказал Сталин.
Он уже успел забыть о своем вчерашнем распоряжении, собирался прилечь на диван, а потому воспринял сообщение начальника охраны без особого энтузиазма.
Минута в минуту в кабинет Сталина с озабоченным, встревоженным лицом вошел Тимофей Евлампиевич Грач. Как ни пытался он по дороге в машине предугадать маршрут своей внезапной поездки, он никак не мог и представить себе, что чекисты привезут его к самому Сталину. И теперь, оказавшись на его даче, он все еще не мог поверить в реальность происходящего. Чудилось, что пройдет еще минута-другая, и он очнется, убедившись, к своей великой радости, что пробудился в своем бревенчатом доме на окраине Старой Рузы.
Но едва он увидел Сталина, сразу же понял совершенно осмысленно, что это не сон.
Сталин притомился за время прогулки, замерз и потому сейчас не расхаживал, как обычно, когда принимал гостей, по кабинету, а сидел в глубоком и просторном кресле в стороне от стола, в самом дальнем от двери углу, и был настолько погружен в какие-то невеселые, даже мрачные думы, что, казалось, не обратил ни малейшего внимания на человека, переступившего порог.
Тимофей Евлампиевич остановился на пороге и с нескрываемым интересом вглядывался в Сталина. В первый момент ему показалось, что Сталин и похож и не похож на того человека, портреты которого все чаще стали появляться не только в присутственных местах, но и на улицах, в витринах магазинов, на зданиях в центральной части города и конечно же в газетах и журналах. Он выглядел значительно старше, чем был изображен на портретах и фотографиях, в черных плотных волосах серебрились сединки, которые фотографы тщательно ретушировали, лицо было изрыто оспинами, взгляд был потухший, в то время как на портретах в глазах его победно сияла жизнь, они как бы отражали молодость его души и бодрость духа. Тимофей Евлампиевич ожидал увидеть высокого, стройного, крепкого сложения человека, каким обычно представляется в воображении простых смертных вождь, а увидел, к своему разочарованию, невысокого, сухощавого, едва ли не тщедушного мужчину с невыразительными темными глазами.
- Садитесь,- едва слышно пригласил Сталин, не глядя на Тимофея Евлампиевича, и коротко взмахнул правой рукой в сторону кресла, стоявшего у противоположной стены. Тимофей Евлампиевич, не расслышав приглашения, продолжал стоять на пороге.
- Садитесь, садитесь,- уже чуть громче и настойчивее повторил Сталин, тоном своим выражая недовольство тем, что его приглашение все еще не воспринято.
Тимофей Евлампиевич поспешно подошел к креслу и опустился в него.
- Мы, кажется, забыли поздороваться? - осведомился Сталин, метнув на Тимофея Евлампиевича острый, испытующий взгляд,- А между прочим, при любых встречах этот атрибут человеческих взаимоотношений, кажется, еще не изжил себя.
Тимофей Евлампиевич поспешно выбрался из кресла.
- Извините, Иосиф Виссарионович, но мне показалось, что здесь никого нет. Солнце и снег сегодня так ослепительны, что глаза долго не могут привыкнуть… Добрый день!
- Неужели товарищ Сталин такая уж неприметная личность, что его можно и не заметить?
Тимофей Евлампиевич смутился, не зная, как выйти из столь неловкого положения. Сталин явно намекал, что к нему следует обращаться по фамилии, а не по имени и отчеству, но он не уловил этого намека.
- Не так давно мне стало известно,- не дождавшись ответа и так и не поздоровавшись, заговорил Сталин бесстрастным тихим голосом,- что живет себе да поживает некий товарищ Грач, возомнивший себя то ли московским Диогеном, то ли Сократом и не придумавший для себя ничего более интересного и полезного, чем заняться сбором досье на товарища Сталина.
"Как они узнали об этом? - со скоростью молнии пронеслось в голове у Тимофея Евлампиевича.- Тем более что в моем письме нет ни слова об этом. Неужели Рябинкин? Или Сохатый? Нет, нет, нельзя подозревать людей, не имея фактов…"
- Сперва я просто не поверил, посчитав это донесение вздорным наветом,- продолжал Сталин, внимательно разглядывая свою трубку, которая давно погасла.- Но после того как мне передали ваше письмо, я предположил, что такое досье вполне реально. Однако мне непонятна ваша позиция. Зачем вам такое досье? Все, что необходимо знать о товарище Сталине, хранится в архивах.
Он помолчал, откинувшись на спинку кресла.
- Может быть, товарищ Грач серьезно уверовал в то, что в недалеком будущем он сменит товарища Сталина на его посту и все дальнейшее развитие мировой истории пойдет по его, товарища Грача, предначертаниям? И для изучения опыта ему понадобилось вникнуть в жизнь и деятельность товарища Сталина?
То, что медленно, будто разжевывая слова, произносил сейчас Сталин, казалось, должно было заключать изрядный запас иронии и звучать как шутка, но Тимофей Евлампиевич чувствовал, что вопросы задаются очень серьезно. Удивительно было и то, что Сталин, задавая их, как бы не ожидал никаких ответов, будто в его словах ответ подразумевался сам собой.
- Но согласитесь,- продолжал между тем Сталин,- история еще не знала правителя с такой, мягко говоря, оригинальной и даже несколько комичной фамилией, как Грач. Насколько я разбираюсь в орнитологии, это не более чем птица. Хорошо еще, что не Гусь.
Слова, которые только что позволил произнести себе Сталин, Тимофей Евлампиевич воспринял как личную обиду, как стремление с первых минут разговора унизить и парализовать его волю. И он ринулся в атаку.
- Это не препятствие для властелина,- отважно сказал он - Не составляет труда, пораскинув мозгами, взять себе псевдоним, к примеру, Орлов. Это будет соответствовать российскому гербу. Вы же, Иосиф Виссарионович, насколько мне известно, просто Джугашвили. А с фамилией, оканчивающейся на "швили", едва ли не пол-Грузии. Что же вы, стыдитесь своей подлинной фамилии и, кажется, еще в тысяча девятьсот двенадцатом году взяли себе псевдоним Сталин?
Сталин слушал эти стреляющие слова, как бы превратившись в изваяние. В прошлом он не раз слышал голоса своих противников и недругов, да и по сей день еще слышит. Они не соглашались с его мнениями, его речами, но он еще никогда в своей жизни не испытал, чтобы его вот так, как сейчас делал это некий никому не известный доморощенный философ Грач, раздевали словами, не боясь, что его раздавят как букашку.
- Вы - обычный человек.- Тимофей Евлампиевич совсем потерял голову. Создавалось впечатление, что он "препарирует" Сталина, причем не где-то за углом или на кухне, на каком-нибудь тайном сборище, а прямо лицом к лицу с "объектом" своих дерзких откровенных высказываний.- И только безграничная власть делает вас другим - могучим, хитрым, коварным, деспотичным, уверенным в том, что никто не знает ваших тайн и пороков. Власть скрывает все это от людей, как броней, и в их глазах вы всегда выглядите одним и тем же - мудрым, справедливым, умным, непобедимым, прозорливым и кристально чистым…
Тимофей Евлампиевич вдруг осекся. "Кажется, я и в самом деле, как выразился Андрей, сам ищу себе палача. И уже намылил веревку",- встревоженно подумал он, предполагая, что Сталин сейчас взорвется, прикажет охране вышвырнуть его из кабинета и расстрелять в подвале Лубянки. Но он ошибался.
- Продолжайте,- все тем же бесстрастным тоном милостиво разрешил Сталин, хотя в душе его, как в вулкане, бурлил гнев.- Это крайне интересно.
Тимофей Евлампиевич решил, что терять ему больше нечего.
- Иосиф Виссарионович, скажите честно, вам не страшно находиться на троне такой великой империи? - Его глаза лихорадочно заблестели, голос окреп, он сдерживал себя, чтобы не сорваться на крик.- Ну как вам, не знающему жизни русского народа и владеющему лишь простейшими лозунгами, как вам совладать с этой дикой, не обузданной еще никем страной, объятой истерией разрушения, погруженной во тьму и смуту, разноплеменной и непредсказуемой? Господь на эту чудовищно громадную территорию, которую решил наречь Россией, высыпал столько разноязычных особей, что и Сам пришел в ужас. Он предвидел, как нелегко им будет жить друг с другом и сколько диких схваток между ними произойдет. В сущности, никому не удавалось овладеть такой отчаянной страной, даже Ивану Грозному, даже Петру Первому, даже Екатерине Великой с ее изощренным женским умом.
- Что же им не удалось? - осведомился Сталин.
Тимофей Евлампиевич будто ждал этого вопроса и тут же пустился в объяснения:
- Не удалось достичь главного - чтобы народ российский жил нормальной человеческой жизнью. Вместо этого Россия кровоточила от бесконечных войн, задыхалась в смрадной атмосфере деспотизма, корчилась в муках восстаний и революций, вымирала от голода и эпидемий, затевала безумные же реформы. И чего она достигла, Россия? Народ остался таким же бесправным, нищим, низведенным до положения раба.
- Однако вы весьма любопытный историк,- оживился Сталин.- Вы что, не верите в идеалы социализма?
- Верю или не верю - разве в этом дело? Идеалы прекрасны, прямая аналогия с христианскими заповедями. Но в условиях беспощадной диктатуры они недостижимы! Помните, у Соловьева о Смутном времени: "Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…"
- У вас хорошая память,- заметил Сталин, и Тимофею Евлампиевичу почудилось, что он слегка усмехнулся в жесткие усы.