- Не жалуюсь,- сказал Тимофей Евлампиевич даже горделиво.- Могу еще из Костомарова: "Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли "прелестные письма" Стеньки - "иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство"! Неужто ни Ленин, ни вы, Иосиф Виссарионович, не задумывались над уроками истории?
- А не слишком ли сложную и непосильную для вас роль учителя истории вы на себя взвалили, товарищ Грач? - выходя из терпения, но внешне никак не проявляя этого, спросил Сталин.
- Иосиф Виссарионович, вы приказали привезти меня сюда, надеюсь, не для того, чтобы я молчал или фальшивил. Вы спросили, почему я собираю на вас досье. "Досье", согласитесь, звучит как-то по-полицейски, ну да Бог с ним, не в этом суть. Цель моих изысканий - диктаторы. Кто они, почему появляются на свет Божий, какие силы руководят ими, как они добиваются высшей власти, почему все диктаторы в конце концов плохо кончают и заслуживают лишь проклятия потомков.
Сталин, не скрывая уже своего удивления, смотрел на Тимофея Евлампиевича как на человека, тронувшегося умом. И все же какая-то непонятная, таинственная сила, подобная той, какая вселяется в человека, смотрящего на землю с большой высоты и вдруг ощутившего, что земля там, внизу, неудержимо влечет его к себе и притягивает так сильно, что у него появляется неудержимое желание ринуться в манящую к себе страшную пропасть,- эта сила влекла его сейчас к размышлениям Тимофея Евлампиевича.
- Слушая вас, невольно приходишь к выводу, что революция вам не по нутру,- констатировал Сталин,- Удивительно, как это вы не переметнулись к белым, а храбро воевали под Каховкой на стороне красных.
- Что правда, то правда,- подтвердил Тимофей Евлампиевич.- Романтика революции - страшная сила!
- Все мы бываем романтиками,- задумчиво произнес Сталин,- Но приходит пора, когда надо становиться реалистами.
- Помните, Иосиф Виссарионович, из Ветхого Завета: и вот приходит еще один вестник к Иову и говорит ему: "Сыновья твои и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата своего: и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли…"
- А мы, вопреки всему, выстроим такой дом, что никакой ветер из пустыни его не поколеблет,- Тимофей Евлампиевич отметил про себя, что Сталин произнес эти слова с твердой уверенностью,- Вы, товарищ Грач, конечно же за полную свободу, за безбрежную демократию, за разноголосицу? Тогда не возводите домов, тогда гуляйте себе в чистом поле, наслаждайтесь прекраснодушными беседами и дышите воздухом свободы,- Сталин приостановился, словно вспоминая что-то,- Вот как-то один мужичок сказал мне, что волю ему давать нельзя. Сейчас, когда воли нет, говорил он, видишь, какой я смирный, добрый да исполнительный, что скажут, то и исполню. А волю получу - первым разбойником стану. Первым грабителем, первым насильником заделаюсь. Разве вы не помните, товарищ Грач: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы перегрызем друг другу горло… усмирите нас - мы слишком жестоки при всем нашем прекраснодушии и малодушии… введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастет чертополохом… словом, придите и володейте нами…"
- А у вас, Иосиф Виссарионович, память получше моей,- польстил ему Тимофей Евлампиевич.- Только вы не до конца цитируете. А как там дальше-то? "В нас все зыбкость и все чересполосица… Мы и жадны и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое - и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью - и можем быть опутаны нелепейшей грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…" Вот мы с головой и ухнем в эту самую трясину.
- Стремление бросаться в панику - не самое лучшее качество человека,- спокойно отметил Сталин.- Мы, товарищ Грач, как раз и пришли володеть, чтобы не ухнуть. И чтобы порядок был, и чтобы друг другу горло не перегрызали, и чтобы в оглобли ввести, и чтобы по целине борозда прошла, и чтобы трясину обойти.
- Дай-то Бог,- вздохнул Тимофей Евлампиевич.- Но вот что касается и подлого и высокого… Неистребимо оно в роду человеческом и вечно в нем жить будет.
- А как вы относитесь к Троцкому? - без всякой связи с тем, о чем сейчас говорилось, вдруг спросил Сталин.
- Троцкий - авантюрист. Даже маньяк,- не задумываясь, ответил Тимофей Евлампиевич.- Если раздуть пожар мировой революции, как он призывает,- вся планета сгорит в огне. И социализм у него - не социализм, а сплошная казарма.
За такую характеристику Троцкого Сталин мог простить Тимофею Евлампиевичу многое из того, что тот наговорил в пылу эмоций.
- Вы правильно оценили Троцкого,- одобрительно произнес Сталин.- А насчет Ленина что скажете?
- Совсем не то, что пишут в газетах. Он явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее. Он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек. Это Навуходоносор нашего времени.
Сталин пристально посмотрел на него:
- Если следовать законам логики, то я, ученик Ленина, являюсь одновременно и продолжателем дела Навуходоносора. Но уж если проводить параллели с историей Вавилона, то, уверяю вас, в противовес Вавилонскому столпотворению мы, большевики, намерены установить в бывшей Российской империи железный порядок. Мы не разорим, а построим новое могучее государство, державу, на которую все народы мира будут смотреть как на маяк.
- А как же с демократией? - встрепенулся Тимофей Евлампиевич.- Где же свобода мнений? Многопартийность? Где свобода печати? Или так вечно и будет у нас выходить одна "Правда", а остальные газеты будут ее простыми подголосками?
- Вы, товарищ Грач, склонны столкнуть нас в болото буржуазной демократии. Но не кажется ли вам, что все эти постулаты в руках эксплуататоров - не более чем фикция, фиговый листок, которым они прикрывают свою наготу?
И пока Тимофей Евлампиевич напряженно раздумывал, какие доводы противопоставить только что высказанному Сталиным, тот примиряющим тоном сказал, раскуривая трубку:
- Я думаю, товарищ Грач, что мы с вами уж слишком продолжительное время напоминаем собой некий бесплодный дискуссионный клуб. Так мы можем зайти очень далеко и, главное, не убедим друг друга.
Он затянулся ароматным дымком, пустив из трубки густую струю в сторону Тимофея Евлампиевича, и долго молчал. Потом еще глубже устроился в кресле, как бы весь утонул в нем, сделавшись почти неприметным, и заговорил будто сам с собой:
- Кто в истории имел такие возможности, какие имеет сейчас товарищ Сталин? Никто в мире не имел таких возможностей. Может, Александр Македонский? Юлий Цезарь? Петр Великий? Наполеон? Мифы, покрытые пеплом истории. Мы начинаем новую эру. Мы осуществим такой социальный эксперимент, от которого человечество придет в изумление. Народ наш прославит себя в веках.
Голос его, вначале вобравший в себя железные интонации, постепенно становился глуше, стал вибрировать, и последнюю фразу Тимофей Евлампиевич расслышал уже с трудом.
Сталин вновь помолчал, словно искал утерянную нить разговора, и так же неожиданно продолжил тоном мученика, решившего излить свою душу:
- Ответственность за Россию… Для этого нужно иметь могучие плечи. Для этого нужно быть Прометеем. А кто я? Не более чем рядовой человек, волею рока попавший на вершину власти. Совсем как Борис Годунов: "Приемлю власть великую со страхом и смиреньем. Сколь тяжела обязанность моя!"
- "Шестой уж год я царствую спокойно. Но счастья нет в моей душе",- вдруг подхватил Тимофей Евлампиевич.
- "Ни власть, ни жизнь меня не веселят!" - продолжил Сталин, будто бы не слыша своего собеседника.
- Мы, пожалуй, сыграли бы с вами в театре,- усмехнулся Тимофей Евлампиевич и был поражен тем, с какой укоризной и обидой посмотрел на него Сталин в ответ на эту почти ироническую фразу.- Извините за неудачную шутку,- пробормотал он.
- Вот завидуют мне, называют диктатором,- продолжал Сталин, как бы не принимая его извинений или же не придавая им ровно никакого значения.- А чему, спрашивается, завидовать? Тому, что я лишен всего, что составляет счастье человека? Лишен истинной любви, потому что не можешь избавиться от вечно гнетущей тебя мысли: тебя любят, потому что ты на вершине власти, а не просто как человека, без которого невозможно жить. Лишен счастья быть хорошим мужем и отцом, потому что все время и все силы пожирает этот ненавистный зверь - власть. Лишен возможности запросто пройти по улицам Москвы, на рассвете полюбоваться восходом солнца, махнуть куда-нибудь в лес или в горы. Даже постоять в очереди за хлебом… Я - невольник, раб, каторжник. И самое страшное состоит в том, что я сам, добровольно обрек себя на эту каторгу. Я обязан слушать стоны людей, их смех, плач, их проклятья, учить их, вести за собой даже тогда, когда я сам не ведаю, куда надо идти. Все хотят, чтобы я был как солнце, как путеводная звезда. Им выгодно это, чтобы самим не думать, не мучиться, не страдать, а пользоваться готовыми плодами моих нечеловеческих усилий.
Он замолчал. Тимофей Евлампиевич оторопело смотрел на него, ничего не понимая. То, что он сейчас слышал, говорил, казалось, не Сталин, а какой-то другой, уставший до полного изнеможения человек, и самым удивительным было то, что он был еще способен на столь обнаженные откровения, которые наверняка скрывал даже от самого себя. Тимофея Евлампиевича потрясла эта внезапная исповедь, в которую хотелось верить - и невозможно было поверить.
- Чему завидовать? Тому, что вокруг кричат: "Слава товарищу Сталину!" А кто мне докажет, что это идет из людских сердец, а не просто из глоток? Зачем мне нужна эта лесть? Если бы я не был убежден, что это поднимает авторитет и величие государства, мне стоило бы пошевелить одним-единственным пальцем, чтобы заткнуть эти орущие глотки.- И, будто чувствуя, что собеседник не очень-то верит в его искренность, он громко спросил: - Скажите, если я сейчас много раз прокричу над вашим ухом: "Да здравствует товарищ Грач!" - вам это очень понравится? Но что я могу поделать, я и в этом самый ничтожный раб и каторжник. Не надо мне завидовать, уважаемый товарищ Грач! Путь Христа к Голгофе был легче, чем мой.
- А я и не завидую, Иосиф Виссарионович,- как можно искреннее заверил его Тимофей Евлампиевич.- Но вся трагедия в том, что вы не можете быть таким, как я, как другие… Вас сжигает огонь тщеславия, и, не став безграничным властелином, вы погибнете как личность. Но пересильте себя, поймите, что тот грандиозный эксперимент, который вы хотите осуществить, будет стоить России очень дорого. И как вы сможете соединить свою роль Прометея с профессией самого заправского душителя свободы? Ведь просто так, одними словами и уговорами Россию на сто восемьдесят градусов не повернешь, даже с места не сдвинешь. Понадобятся и кнут, и топор, и виселица. Вы не боитесь грядущих проклятий?
- Почему же грядущих? - удивленно переспросил Сталин.- Меня проклинают и сейчас. Даже те, кто поет хвалу товарищу Сталину.
Тимофей Евлампиевич с великим изумлением смотрел на его потускневшее и постаревшее лицо. Непроницаемо бесстрастное ранее, сейчас, когда он выговорился, освободившись от переполнивших его душу терзаний, оно стало почти безжизненным.
- Так какие же бесы, какой Антихрист влекут вас на диктаторский трон? - воскликнул Тимофей Евлампиевич, и в этом восклицании было столько участия, сострадания и даже горечи, что Сталин вдруг ожил, глаза его сверкнули темным огнем, он показался собеседнику таким же, каким был изображен на многочисленных портретах.
Сталин резко и легко, как будто он был еще совсем юным, встал на ноги и, бесшумно ступая по ковру, почти вплотную подошел к Тимофею Евлампиевичу. Тот тоже встал.
- Это - моя судьба, мой рок,- жестко и непререкаемо изрек Сталин, как бы завершая бесплодный разговор и давая понять, что больше не желает выслушивать никаких иных мнений.- А от судьбы, товарищ Грач, никуда не уйдешь.- Он слегка пожевал губами, будто раздумывая, говорить ему еще или не говорить, и все же решился: - И не надо меня жалеть, товарищ Грач. Я и сам никогда и никого не жалею. Во имя нашего великого дела.
Он пыхнул трубкой едва ли не в лицо собеседнику.
- Судьба? Рок? - переспросил Тимофей Евлампиевич.- Но вы же, кажется, материалист, Иосиф Виссарионович?
Сталин усмехнулся:
- Мне кажется, уважаемый товарищ Грач, что я уже успел за это время уморить вас голодом. Приглашаю вас к столу.
Тимофей Евлампиевич принялся отказываться, напирая на то, что перед отъездом хорошо подкрепился у себя дома, но Сталин ворчливо прервал его:
- Неужели товарищ Грач может даже предположить, что Товарищ Сталин отпустит его несолоно хлебавши? Надо очень плохо думать о гостеприимстве товарища Сталина, если надеяться на это.
Он нажал какую-то скрытую под столом кнопку. Почти сразу же открылась дверь, и на пороге появилась молодая миловидная блондинка с пышными формами, в белоснежном накрахмаленном фартуке с затейливой вышивкой.
- Стол накрыт,- негромко сказала она и, дождавшись, когда Сталин слегка кивнул ей, исчезла.
Сталин показал Тимофею Евлампиевичу на открытую дверь и, когда тот перешагнул через порог, пошел рядом и чуть впереди него, короткими жестами указывая дорогу.
Столовая, в которую они вошли, оказалась просторной, с большими широкими окнами, которые хотя и были занавешены мягкими шторами, не могли задержать потоки яркого зимнего солнца, его лучи даже играли на столе, заставляя сверкать алмазным блеском все металлическое и стеклянное, что лежало на пленяюще чистой скатерти: серебряные ложки и вилки, посуду, хрустальные вазочки и салатницы. Солнце проникло даже в бутылки с вином, превращая их в сосуды, наполненные сказочно искрящейся жидкостью гранатового и золотистого цвета. На столе высились большие вазы с апельсинами, персиками, грушами и яблоками, будто только что снятыми с деревьев.
- Прошу вас, товарищ Грач,- пригласил Сталин, указывая на стул, и, когда тот сел, сам занял место как раз напротив него.- Действуйте, у нас не принято навязывать гостю напитки и закуски. Вот здесь мы готовы объявить полную демократию. Наливайте себе то, что вам по душе. Могу лишь посоветовать то, что предпочитаю сам. Например, сациви и лобио. Насчет вина… Что касается меня, то мне по вкусу красное. А вы?
- Я бы не отказался от рюмочки коньяку,- чистосердечно признался Тимофей Евлампиевич.
Сталин слегка хлопнул себя ладонью по лбу.
- Ай, ай, ай! - чисто по-грузински воскликнул он.- Мне же говорили об этом. А я, как видите, запамятовал. Такая забывчивость непростительна!
- Ради Бога, не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович! - смутился Тимофей Евлампиевич,- Я с удовольствием выпью и вина.
Сталин протестующе взмахнул рукой:
- Товарищ Грач должен знать, что это противоречит законам гостеприимства. А, вот уже и коньяк на столе. "Арарат" подойдет?
- Божественный напиток!
- Согласен, хотя он и не грузинский. Как видите, мы не страдаем национальными предрассудками. Думаю, что мы все-таки выпьем за наступивший Новый год! Он того достоин. Кстати, как вы его встретили?
"Ведь наверняка знает, а спрашивает",- промелькнуло в голове у Тимофея Евлампиевича. Он не успел ответить, как Сталин заговорил снова.
- Нужно сказать, что у вас хороший сын,- держа в руке бокал с красным вином, сказал Сталин.- Настоящий большевик-ленинец. Думаю, что и его жена стойкая большевичка.
Они выпили. "Хорошая прелюдия перед подвалом Лубянки",- подумал Тимофей Евлампиевич.
Сталин с аппетитом закусывал, долго молчал. Потом уставился на Тимофея Евлампиевича тяжелым неподвижным взглядом.
- Кстати, к вопросу о вашем досье,- медленно проговорил он, заставив Тимофея Евлампиевича вздрогнуть всем телом.- В нем содержится что-либо интересное? - Вопрос этот был задан совершенно равнодушным тоном, дающим возможность предположить, что Сталин вовсе и не жаждет получить на него исчерпывающий ответ, но по его глазам, ставшим хищноватыми и злыми, Тимофей Евлампиевич определил, что он ждет его ответа с адским нетерпением.
Тимофей Евлампиевич был уверен, что Сталина очень интересует, нет ли в этом досье каких-либо компрометирующих его материалов.
А такие материалы у Тимофея Евлампиевича были. Правда, он не был на сто процентов уверен в том, что факты, изложенные в них, полностью соответствуют истине, а не представляют собой досужий вымысел тех, кто когда-либо хотел свести со Сталиным счеты.
В одном из материалов сообщалось, что еще в 1905 году Степана Шаумяна, которого величали не иначе как "кавказским Лениным", неожиданно схватила полиция. И что адрес, по которому проживал Шаумян, был известен только Сталину. Отсюда следовал вывод, что Шаумяна выдал полиции Сталин, пожелавший избавиться от влиятельного в партии соперника. Как-никак, а "кавказским Лениным" Сталин хотел быть сам.
На грустные мысли наводила и вся история с подпольной типографией, размещавшейся в предместье Тифлиса, в Авлабаре. Целых три года она оставалась неуязвимой для полицейских сыщиков, и вдруг весной 1906 года полиция, как снег на голову, нагрянула сюда и разгромила ее, арестовав всех сотрудников. Подозрение опять-таки пало на Сталина: хотя он тоже был арестован, но просидел подозрительно недолго, был отпущен на свободу и уже десятого апреля прибыл в Стокгольм, успев к открытию IV съезда РСДРП.
Очень странным и загадочным выглядело и то, что из ссылки Сталин совершенно свободно, непонятно каким образом минуя цензуру, рассылал свои письма на волю - в Россию и за границу. Эти письма хранились у Тимофея Евлампиевича в особой папке. В одном из них Сталин писал:
"Мне остается шесть месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я смогу сняться немедленно".
Письмо было отправлено тридцать первого декабря 1910 года из Сольвычегодска в Париж. Удивительным и необъяснимым было многое: сплошные удачи при побегах, смелое появление в Петербурге, вольготные поездки в Таммерфорс, Стокгольм, Лондон, Берлин, Вену… А чего стоила переписка Сталина с членом Государственной думы, провокатором Романом Малиновским. Если бы Тимофей Евлампиевич мог догадаться, что его повезут к самому Сталину и тот будет интересоваться материалами, касающимися его биографии, он обязательно захватил бы хотя бы одно из писем, отправленных Сталиным Малиновскому, и непременно прочитал бы его сейчас вслух.
А письмо было такое:
"…Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина, все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью. А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе - и к Петровскому, и к Бадаеву.