Увидев, кто сегодня ведет занятия, она попыталась тихо ускользнуть. Но Нурит уже заметила ее и указала на стул в первом ряду. Зора демонстративно заняла место сзади. Учительница в это время беседовала с новичками, разбавляя иврит толикой идиша, чтобы каждый мог ее понять:
– Всех вас отпустят очень скоро, через несколько дней. В крайнем случае, через пару недель.
Нурит была женщиной лет сорока, с расплывшейся талией и волосами, окрашенными в излюбленный местными женщинами багрово-рыжий цвет. Ученики любили ее – не иначе как потому, что в конце каждого урока она раздавала маленькие толстенькие квадратики шоколада. А вот Зора избегала у нее заниматься. И дело было не только в том, как Нурит упивалась звучанием собственного голоса. Она слишком много рассуждала о везении – о том, как им, дескать, повезло уцелеть в Европе, повезло прорваться через британскую блокаду, повезло оказаться в Эрец-Исраэль, где так много самоотверженных членов местной еврейской общины работают исключительно на них.
– Сегодня мы будем изучать названия цветов и растений нашей земли, – продолжала Нурит. – Начнем с библейской флоры, затем перейдем к деревьям, которые сажают поселенцы, а потом узнаем названия всех овощей, которые мы здесь выращиваем. Я, например, в эти выходные сажала у себя в саду бугенвиллеи. Вы знаете, что такое бугенвиллея, друзья мои? Я целый день выбирала растение для моего садика и нашла самое красивое.
Зора подскочила так, будто ее ужалили, даже стул опрокинула.
– Какое нам дело до вашего занюханного садика?! – выкрикнула она и, не дождавшись ответа, ринулась прочь.
– А как на иврите будет "зануда психованная"? – едва слышно спросил кто-то.
За спиной Зоры раздался дружный смех.
Сначала она думала посвятить остаток утра разбору газеты на иврите, которую на прошлой неделе "взяла почитать" из сумки Нурит, но в бараке было слишком жарко, и Зора бесцельно побрела по территории, нарочно отвернувшись от забора, чтобы никто не вздумал с ней заговорить.
Наконец Зора добрела до главных ворот, где небольшая толпа наблюдала за утренним отъездом. Невозможно было предугадать, когда прибудет партия новичков. Если британцам удавалось перехватить нелегальное судно, приходил поезд или колонна автобусов и два или три барака заполнялись беженцами. Как-то раз полиция привезла семью из шести человек. Их арестовали за попытку сойти с пассажирского корабля по поддельным документам.
И все равно люди уезжали отсюда почти ежедневно. Зоре порой казалось, что многие проводят в Атлите не более недели. Если ты можешь похвастаться хорошим образованием или профессиональным опытом, Еврейский комитет представит тебя властям как "легального", с учетом возмутительно низкой квоты, установленной британцами на еврейскую иммиграцию в Палестину. Но эти цифры постоянно менялись, и, похоже, в отношении детей действовали иные правила. Их отпускали, как только за ними приходил кто-нибудь из взрослых родственников и заявлял на них свои права.
Еще Зора заметила, что всякий раз, как к воротам лагеря подкатывал частный автомобиль, искомых "сестру" или "брата" отпускали без положенного штампа или печати – формальностей, вечно задерживавших других. Это называлось "протекция" – слово, подхваченное ею не на уроке иврита, но из уст Гольдберга, грубоватого седого охранника-еврея. Он устроился работать в Атлит, чтобы разузнать хоть что-нибудь о многочисленной родне его матушки в Германии. Гольдберга в лагере знали как щедрого дарителя спичек и сигарет, что делало его одним из немногих людей, чьей компании искала Зора.
Она насчитала двадцать три человека, стоявших у ворот в ожидании отъезда. Чуть поодаль громоздились их узлы и чемоданы. Детей отпускали первыми. Семеро ребят неохотно плелись рядом с совершенно незнакомыми им людьми. Среди них был десятилетний Макси, который попался на воровстве шнурков и спичек. Сзади его подталкивала мрачная женщина в уродливом черном парике.
– Скатертью дорожка засранцу! – процедила Лилиан, дотрагиваясь пальцами до кончиков своих малиново-красных губ.
– Постыдилась бы, – отозвалась женщина у нее за спиной. – Может, в Бухенвальде воровство ему жизнь спасло.
– А тут оно ему что спасло? – Лилиан всем своим видом дала понять, что уж кого-кого, а ее Бухенвальдом не смутишь. – И на что он их менял в этой дыре? – Она окинула сердитым взглядом свои черные картонные чемоданы, перевязанные бечевкой. – Ему только дай – он и кошельки, и сумочки, и все подряд таскать начнет. Эта бедная женщина не ведает, что творит. Хотя чего от такой ждать? Она ж как моя прапрабабка из штетла. Вы видели этот парик? Конский волос, вы уж мне поверьте! Страсть-то какая.
– Лилиан, – обратилась к ней Зора, – тебе давно пора издать книгу крылатых выражений. И начать ее надо так: "Если не можешь сказать о человеке никакой гадости... забудь о нем",
– Больно ты умная. Гляди, доумничаешься, – огрызнулась Лилиан.
Зора наблюдала за тем, как шестеро молодых людей, сгрудившись возле кабины запыленного грузовика без бортов, о чем-то яростно спорят.
– Этот с нами! – вопил высокий тощий арестант, показывая на мальчишку с туго забинтованной лодыжкой. – Подумаешь, ногу вывихнул! Мы без него не поедем. Мы голодовку объявим! На тебя все евреи, весь мир будет пальцем показывать! Мы на тебя в Еврейский комитет напишем! Я в Пальмах пожалуюсь!
Водитель в свою очередь показал ему на группу британских солдат, наблюдавших за ними из своих караулок, водруженных на десятифутовые сваи по периметру лагеря.
– Над нами сейчас все это мудачье английское ржать будет! Ты этого хочешь? – сказал он. – Либо ты молча лезешь в кузов, а калека остается, либо я вообще никого не беру. И хрен я потом за тобой вернусь! Понял, трепло?!
Зора ухмыльнулась, услышав поток яростной брани, обрушившейся на водителя. Она поняла все до единого нецензурные слова, произнесенные на просторечной версии того, что ее папа называл "священным языком".
Папа всегда считал ее тягу к изучению языков пустой тратой времени. Когда она занималась с братом, старик, бывало, гнал ее от стола, даже несмотря на то, что Гершель вряд ли когда-нибудь смог бы осилить Талмуд. В свои десять мальчишка едва разбирал буквы, в то время, как Зора уже в шесть лет свободно читала на иврите и идише, а по-польски говорила лучше, чем отец и мать. В Освенциме она выучила румынский и немецкий, по дороге в Палестину нахваталась итальянского, а теперь, слушая разговоры своих соседок по бараку, потихоньку впитывала французский.
К грузовику приблизился молодой охранник-еврей по имени Майер и отозвал водителя в сторону. После нескольких минут оживленных переговоров охранник помог хромому мальчишке вскарабкаться на переднее сиденье, а его крикливому заступнику сказал:
– Ты бы поаккуратней. Страна у нас маленькая. Может, ты еще с ним в одной казарме окажешься. Или брат его у тебя командиром будет. Оно тебе надо?
Водитель завел мотор и рванул с места, вынудив остальных бежать за ним следом. Тощий был последним, кто забрался в кузов, бранясь и отдуваясь. Его товарищи втянули крикуна на борт.
Зора, наблюдая эту сцену, только головой качала.
– А ты ведь не румынка, угадал?
Она дернулась от неожиданности. Через забор ей улыбался Майер, тот самый охранник, который провожал бунтарей. Она тотчас развернулась и ушла бы, если бы не сигарета, протянутая ей через проволоку, – "Честерфилд", прямо из пачки.
Она взяла сигарету, избегая встречаться с ним взглядом. Погладила тонкую белую бумагу, понюхала. Охранник протянул ей зажженную спичку.
Сначала Зора хотела спрятать сигарету, чтобы насладиться ею позже, но какой в этом смысл? Кто-нибудь непременно начнет расспрашивать, где она раздобыла такое угощение.
– А, черт с ним, – сказала она, наклоняясь вперед, чтобы прикурить. Глубоко затянулась и искоса посмотрела на охранника.
Он улыбнулся:
– Как же ты потом жениха целуешь?
Ему было лет тридцать. Волнистые каштановые волосы, удлиненное лицо, упрямый подбородок и толстые очки в металлической оправе, из-за которых его, несомненно, признали негодным к воинской службе. Раз он помог тупым румынам, решила Зора, значит, не шпионит для англичан. Ходил о нем такой слух, слишком уж много времени Майер проводил по эту сторону забора, среди арестантов. Интересно, подумала она, Майер – его имя или фамилия?
– А как ты в такой дурацкой шапке ходишь? – спросила она и зашагала прочь.
– Всегда к вашим услугам, – ответил он, галантно стягивая с головы турецкую феску.
Зора только шаг ускорила. Она сделала еще три восхитительно глубокие затяжки, так разительно отличающиеся от дешевой второсортной дряни военного образца, которая им иногда перепадала. Зора могла бы обменять свой бесценный окурок на плитку шоколада, или на полтюбика помады Лилиан, или на обещание доставить письмо в Тель-Авив или Хайфу. Но писать ей было некому, и кроме как курить, ей больше ничего не хотелось.
Зора еще раз затянулась, а потом аккуратно затушила окурок о каблук и положила в карман, чтобы докурить после обеда. Ожидание скрасит ей остаток дня. Заходя за чем-нибудь в барак, читая газету, игнорируя пустые разговоры девушек, она время от времени запускала руку в карман и щупала свою заначку, почти ощущая ее вкус. И даже пресные баклажаны с белым сыром за обедом показались ей лакомством в предвкушении того, что ее ожидало.
Зора до последней минуты отказывала себе в этом удовольствии, а потом, незадолго до отбоя, прокралась за уборную. Вытащила из кармана свое сокровище и осторожно помяла, придавая ему былую форму. Прежде чем зажечь, она усилием воли заставила себя повременить еще немного, наблюдая за тем, как в небе над горами меркнут последние лиловые полосы дня.
Зора чиркнула спичкой и глубоко затянулась. Первая затяжка, пережженная и резкая, заставила ее закашляться. Но вторая была восхитительна, и она как можно дольше задержала дым в легких, а потом медленно втянула ноздрями воздух, вбирая в себя рассеивающиеся клубы. Третья затяжка пробудила в ней воспоминания о табачной смеси дядюшки Мойше, что в свою очередь напомнило аромат новогодних печеных яблок тети Фейги. Зора мысленно подсчитала: четыре года минуло с тех пор, как она в последний раз ела эти яблоки; ей тогда было пятнадцать лет.
Позже, лежа без сна в кромешной тьме, Зора вдруг обнаружила, что взбудоражена куда меньше обычного. Может, никотин излечил ее от бессонницы? Женщина на соседней койке пробормотала что-то во сне и перевернулась на бок. Зора наслаждалась десятью дюймами свободного пространства между ними. На корабле, плывшем из Европы в Хайфу, да и до того, в центре для перемещенных лиц, в лесу, в лагере, в телячьих вагонах, ее швыряли, как полено, на груды других тел, дрожавших от холода или горевших в лихорадке. Некоторые были липкими от пота, а два раза рядом с ней оказывались окоченелые трупы. Зора развела руки, с наслаждением ощупывая пространство вокруг себя. Пространство – вот то единственное, за что Зора была благодарна Атлиту.
Она попыталась вспомнить привкус дыма, но ощущение испарилось, как те румыны-спорщики, из-за которых ей перепала американская сигаретка. И хотя Зора завидовала их отъезду, но жизнь в кибуце не привлекала ее. Она слышала, порядки там совсем не похожи на Атлит. Вместе мыться, вместе завтракать, обедать и ужинать, выполнять правила, навязанные тебе другими.
Зора мечтала о собственной комнате, чтобы по вечерам никто не указывал, когда ложиться спать, а по утрам – какой работой заниматься. Она сознавала, что в такой бедной стране ее желания сочли бы неуместно экстравагантными. Она понятия не имела, сбудется ли ее мечта, ведь все тут просто помешались на исполнении приказов других евреев.
И не то чтобы она надеялась в скором времени отсюда выбраться. В Палестине у нее не было родственников и не было никого, кто согласился бы назваться ее родственником. В Польше она не посещала молодежных сионистских собраний и не подлизывалась к новым, витающим в облаках пионерам, которыми кишмя кишела эта страна. Хуже всего, что у нее не было документов. Официально она вообще не существовала.
Зора покинула концентрационный лагерь такой ослабленной, такой изможденной, что была не в состоянии думать о том, что ждет ее впереди. Но когда работники Красного Креста спросили, не нужен ли ей билет до Варшавы, Зора покачала головой. Она оказалась единственной из всей семьи, кто остался в живых после первой волны арестов, так что в Варшаве ей былу некуда и не к кому возвращаться.
В лагере для перемещенных лиц парни и девушки не умолкая говорили о Палестине – и как о своем доме, и как о воплощении надежд. И, поскольку у Зоры не было ни того ни другого, она решила примкнуть к ним, вступив в небольшую, но сплоченную организацию "Юных Конвоиров" – самое крупное социалистическое сионистское молодежное движение. Они сели на поезд, идущий в Марсель, где их встретил дипломатический представитель из Палестины, заядлый курильщик. Он проводил их к грузовику с открытой платформой, на котором они тряслись целый день, пока наконец не добрались до полосы каменистого пляжа близ города под названием Савона.
Там уже собралось человек сто беженцев. Двое нервных итальянцев, отвечавших за погрузку, не могли предложить им ничего, кроме слов ободрения, но уверенность в их голосах таяла вместе с ночью. Зора сжалась в комочек и обхватила колени руками, больная от тревоги: ее рюкзачок пропал где-то между поездом и грузовиком, а с ним и документы.
Едва слышный рокот мотора на некотором расстоянии от берега заставил всех броситься к кромке воды, где они, выстроившись в ряд, будто стайка всклокоченных птиц, принялись вглядываться в темноту, в то время как к берегу приближалось какое-то судно. Четверо крепких мужчин в синих водолазках и плотно натянутых шапочках спрыгнули на песок и обменялись несколькими словами с итальянцами, и те явно вздохнули с облегчением.
На рассвете, впервые увидев судно, на котором им предстояло переплыть Средиземное море, все дружно ахнули. Это был видавший виды паром, некогда перевозивший служащих по утрам через речку или отпускников через неглубокое озерцо. Зора скептически покачала головой: у Бога извращенное чувство юмора, если он позволил ей выжить в плену у рациональных до мозга костей немцев только ради того, чтобы потом утопить руками неумех-евреев.
На берег поспешно перекинули почти отвесную доску трапа, и люди с парома начали записывать имена, сверяясь со списком на грязном клочке бумаги. Как ни странно, это поспешное бегство было продумано до мелочей, даже судовая декларация имелась. Зора быстро отступила в задние ряды и скоро осталась одна на пляже, зная, что ее имя отсутствует в списке.
Человек с бумагами в руках нахмурился, посмотрев на нее, а затем заглянул в список:
– Леви, Жан-Клод.
Зора не пошевелилась. Он показал на нее пальцем:
– Ты.
Неужели он не догадывается, что Жан-Клод - это мужчина?
– Это ты, – настаивал он. – Леви.
К ним подбежали итальянцы. Показывая на приближающееся облачко пыли, подтолкнули Зору, и она, опустившись на четвереньки, поползла по узкой, раскачивающейся доске.
Зора знала, что не лишает Леви его законного места на судне. В 1945 году в девяти случаях из десяти пропавшего еврея можно было смело считать умершим. И все-таки она не могла не думать о нем. Что, если Леви окажется тем самым, исключительным случаем? Что, если он уже приплыл в Палестину? Британцы ее арестуют? Посадят в тюрьму? Отошлют обратно?
Но куда они ее могут отослать? Ей некуда ехать, именно поэтому она и направляется в Палестину.
После двух недель тревог и морской болезни Зора похудела, став еще тоньше, чем была, когда вышла из концлагеря. Но буквально с первого дня в Атлите она поняла, что боялась напрасно. Зора стала просто еще одной неудобной для властей "нелегалкой" без документов, но таких ведь тысячи.
В день ее приезда седой мужчина из Еврейского комитета, сидевший за столом у входа в санпропускник, сказал ей:
– Не волнуйся. Ну поторчишь тут чуть подольше остальных. Все образуется – не так, так этак. Тебе уже повезло. Ты дома.
Зора слишком устала, чтобы сказать ему, что ее "дом" – это тесная квартирка на верхнем этаже полуразрушенного дома, где теперь банда воров и убийц варит свинину в кошерной кастрюле ее матери.
Лежа в постели и смакуя на языке последние крупицы табака, Зора решала, не попросить ли Майера помочь ей выбраться из Атлита? Возможно, завтра он вернется на пост. Если он снова предложит ей сигарету, Зора спросит, достаточно ли у него "протекции", чтобы прислать за ней большой черный автомобиль, который отвез бы ее в маленькую квартирку – ее собственную – или просто в отдельную комнату с выбеленными стенами. Этого было бы более чем достаточно.
Зора закрыла глаза и вытянула пальцы, как будто сжимала сигарету. Потом подняла ее к губам, глубоко затянулась и замерла, вдыхая воображаемый "Честерфилд", словно дама, у которой всегда имеется пачка в сумочке и еще одна – на ночном столике. Медленно выпустила колечко дыма. Настоящая кинозвезда. Нет, вряд ли в мире есть хоть одна кинозвезда с вытатуированными на предплечье цифрами.
Зора улыбнулась собственным мыслям. И незаметно заснула.
Шендл и Леони
– По-моему, наша Зора втрескалась в охранника. Ну, этого, в очках с толстыми стеклами, – тихонько прошептала Шендл, забираясь на койку к Леони. В бараке еще все спали, а это означало, что у них есть время поболтать. – На прошлой неделе она меня три раза спрашивала, не видала ли я его. И вчера на вечеринке прямо вся извертелась, будто ждала кого-то. А у тебя, небось, ноги отваливаются. Видела я, как вы с этим тюфяком Отто танцевали. Он же мизинца твоего не стоит, chérie. Нет, я не против волосатых мужчин, просто у нас тут так мало девчонок, что даже я бы себе получше кавалера нашла.
– Не надо на себя наговаривать, – возразила Леони, заправляя выбившуюся курчавую прядь за ухо подруги. – Куча ребят с тобой вчера потанцевать хотели.
Праздничный вечер состоялся в честь события столь же романтического, сколь и невероятного: одна девушка из новеньких узнала через забор свою первую любовь. Когда открыли ворота, они упали друг другу в объятия. Все закричали "ура" и зааплодировали, даже британские солдаты и те прослезились. Полковник Брайс, начальник лагеря, разрешил это дело отметить. Кухарка испекла нечто вроде торта, нашли даже бутылку шнапса; у кого-то из новичков оказалась скрипка, и танцы продолжались до глубокой ночи.
– Они ее хахаля к ней в барак протащили, – зашептала Шендл. – Спорим, там до утра никто не спал? Даже если они одеялами занавесились, наверняка все слушали. Хотя в мужском бараке было бы хуже, как думаешь? – продолжала она еще тише. – Представляешь, чем бы мужики всю ночь занимались?
Леони брезгливо наморщила носик – в профиль безупречно римский, идеально гармонировавший с ее лицом. Шендл часто думалось, что первая красавица Атлита терпит ее внимание лишь по той причине, что она, Шендл, говорит по-французски. Рядом с Леони Шендл чувствовала себя грубой польской деревенщиной – всклокоченные рыжие волосы, ноги-спички, тело рыхлое, как перезрелая груша.
– Ты что же у нас, пуританка? – поддразнила Шендл, надеясь, что правильно поняла гримасу Леони. – Надо нам все-таки с тобой найти себе пару братьев, дай только выбраться отсюда. Таких, чтобы друг с другом ладили. Добрых, надежных. Мы бы жили в кибуце, а по воскресеньям ездили в Тель-Авив. Там и магазины, и кафе. Сидели бы, пили кофе и смотрели на прохожих.