– Тсс, – зашипела она. – Дай послушать.
– Арабы нападут на нас, как только британцы отвалят, – бросил кто-то. – Верно, Арик?
Тот пожал плечами:
– Мы с ними справимся. Евреи Палестины умеют воевать.
На это мужчина из первого ряда сказал:
– Тогда объясни мне, пожалуйста, вот что, Арик. За все годы, что я был сионистом, никто и никогда не упоминал об арабах ни на собраниях, ни в книгах. А теперь я приехал сюда, и выясняется, что их здесь чуть ли не втрое больше, чем евреев. Интересно, вы про них знали?
– Они крестьяне, – ответил Арик. – Даже хуже крестьян. Они грязные, неграмотные, отсталые. Для образованных, тех, у кого есть деньги, они как крепостные, как рабы. Арабы сотни лет не использовали эту землю, а мы, напоминаю, ее у них купили на законных основаниях. И вот теперь, когда мы построили фабрики и современные фермы, когда у нас есть рабочие места, больницы и школы, арабы кричат, что мы у них землю отбираем, она им, дескать, принадлежит по праву рождения.
– Прямо притча об Исааке и Измаиле, – раздался женский голос в заднем ряду. Шендл обернулась и увидела Зору, скрестившую руки на груди.
– Об Исааке и Измаиле? Что ты хочешь этим сказать? – набросился на нее Арик. – Неужели ты думаешь, что мы позволим нашим братьям гнить в лагерях для перемещенных лиц, а этим людям – снова ввергнуть землю в темные века? Если хочешь цитировать Библию, как насчет "Земля, данная тебе Богом"? Тебе, а не Исааку и Измаилу. Иудеям. Евреям!
– Раввины учили, что все наши беды происходят от обид, причиненных Измаилу, брату Исаака, и Исаву, брату Иакова, – заметила Зора.
– Какие раввины? – проворчал Арик. – Раввины вашей диаспоры? Нет, моя дорогая, на самом деле все гораздо проще. Эта земля была нашей с самого начала, и мы должны отвоевать ее обратно.
– "Ты был странником на чужой земле", – процитировала Зора.
– И что? Такова жизнь, – сказал Арик. – Если мы будем сидеть сложа руки, очень скоро не останется ни одного еврея и полемизировать по поводу спорных моментов в Торе будет некому.
– Выходит, мы должны уподобиться остальным нациям и тоже отбирать землю у соседей?
– Знаешь, а ведь Зора по-своему права, – прошептала Шендл, повернувшись к Давиду. Ее поразило, что ее молчаливая соседка по бараку выступила против Арика.
– Возможно – кивнул Давид. – Но назад дороги нет, и податься нам тоже некуда.
– Ладно, хватит на сегодня философии, – объявил Арик. – Увидимся в пятницу. Постарайтесь разговаривать друг с другом на иврите. А теперь прошу всех встать для "Атиквы".
Шендл подумала, что в жизни не слышала мелодии грустнее "Надежды". Медленный ритм больше подходил для заупокойной мессы, чем для гимна. Мелодия была очень проникновенной, непохожей на обычный гимн, и слова трогали ее, как в первый раз, когда она услышала их маленькой девочкой с косичками, сидя рядом с братом.
Шендл пела тихо, едва шевеля губами.
Пока еще в глубине сердца
Томится еврейская душа
И вперед, на восток
К Сиону, устремлен взор,
Еще не угасла надежда,
Надежда двух тысяч лет –
Быть свободным народом
На нашей земле, Земле Сиона и
Иерусалима.
– А у тебя приятный голос, – заметил Давид. – Тебе надо петь громче.
– А тебе медведь на ухо наступил, – ответила она, разглядывая добрые голубые глаза и высокий чистый лоб.
– Говорят, ты воевала вместе с партизанами под Вильнюсом? Может, ты знавала моего двоюродного братца? – спросил он.
– Не многовато ли у тебя братцев?
– Вольфа Ландау.
Шендл оторопело уставилась на него:
– Вольф – твой двоюродный брат?
Давид кивнул:
– Я и о Малке тоже знаю.
– Малка... – эхом отозвалась Шендл.
Немало воды утекло с тех пор, как она слышала и произносила эти имена, хотя не было ни часа с тех пор, как она их потеряла, чтобы Шендл не вспомнила о них.
– Ты была третьей в этой знаменитой троице, да? – продолжал он. – Для меня большая честь встретить тебя. Почему никто не знает, кто ты и что ты сделала?
– А зачем им это знать? – резко оборвала его Шендл.
– Не волнуйся, – сказал он, – я никому не скажу, раз ты против. Хотя почему, собственно? Тебе есть чем гордиться.
– Я сделала все, что могла, – сказала Шендл. – Вот они и правда герои, настоящие лидеры. А я... Я так – хвостик от воздушного змея.
– Когда-нибудь мы с тобой вместе змея запустим.
Шендл нахмурилась.
– Или просто пойдем погулять, – предложил он и тронул ее за руку. – Я парень неплохой. Не смельчак, конечно, как Вольф, но могло быть и хуже.
– Что ты делаешь?
– Пытаюсь произвести на тебя впечатление, – признался он. – Ты... не знаю, как это будет на иврите, очаровательная.
– Ха! – Шендл сделала шаг назад. – А ты точно такой же, как все остальные мужики в Атлите. Вам лишь бы бабу. И неважно какую.
– Не стану спорить. – Он ухмыльнулся и поиграл бровями, как Граучо Маркс, а потом сделал вид, будто зажимает сигару большим и указательным пальцами.
Шендл не сдержала улыбки. Она зашагала прочь, и вдруг ей стало так же грустно, как в день приезда в Палестину.
На земле Израиля ее ждало горькое разочарование – не так она представляла себе эту минуту. С тем же успехом могла приехать в Австралию. В то утро на пляже собралась небольшая толпа встречающих. Одни махали руками и кричали "Шалом!". Другие целовали землю и плакали от радости. Некоторые распевали сионистские песни, пока не сорвали голос. Шендл не проронила ни звука. Как ей хотелось быть такой же счастливой, как ей хотелось благодарить судьбу! Но благодарна в тот момент она была только за Леони, которую Бог послал ей для того, чтобы та о ней заботилась.
И все-таки Давиду удалось задеть ее за живое. Он был неглуп и забавен, а от его прикосновения у нее по коже мурашки бежали. Он воскресил вдруг в ее памяти Вольфа и Малку, живых и смеющихся. Не окровавленные тела, от которых она бежала, по колено в снегу, спасая собственную жизнь. Вспомнив о них, он заставил и ее вспомнить - вот они спорят и шутят, вот они оборачиваются и велят ей поторопиться. Она всегда отставала от них шагов на шесть - слишком уж длинные у них были ноги. "Ну же, Шендл, догоняй!" Надо будет спросить Давида, знал ли он Вольфа в детстве. Интересно, что еще Давиду известно о ней? Хорошо бы побольше узнать о нем самом.
Тем вечером в столовой Шендл помахала Леони, но прошла мимо их обычного столика и села с новичками послушать историю их путешествия и ареста. Переезд был ужасный, рассказывали новички, шторма трепали без конца. На них живого места не осталось от беспрерывных толчков и качки, а один паренек даже сломал руку. На пути к берегам Эрец-Исраэль они трое суток не смыкали глаз, а потом их перехватил британский корабль. Их заставили провести еще один день на борту, под палящим солнцем. Когда британские моряки пытались взобраться на борт, те, кто еще был в силах держать палки и лопаты, оборонялись до тех пор, пока на палубу не бросили баллон со слезоточивым газом. Двенадцать человек пришлось эвакуировать на носилках.
- Они сказали, их отвезут в больницу, - сказал молодой литовец с густой шапкой золотистых кудрей. - Я, конечно, им не поверил.
- Да нет, наверное, и правда повезли, - заметила Шендл. - Если только не решили, что они шпионы.
- Шпионы? - едко переспросил он. - Две беременные бабы да кучка калек?
- В таком случае Еврейский комитет о них позаботится, - успокоила его Шендл. - А ты, я смотрю, много знаешь о своих попутчиках?
- И что?
- Да так. Тут одну девицу ко мне в барак подселили. Она такая тощая на вид, похоже, совсем сил не осталось.Свалилась как убитая, мы ее даже к ужину добудиться не смогли. Я слышала, она из Германии.
К ним подошел Давид и пожал руку парню, которого расспрашивала Шендл. Какие у него большие теплые глаза, подумала Шендл. И тут же заметила, что он уже лысеет. А ведь они ровесники.
- Я Давид Груэн. А ты?
- Хирш Гуттман. Я из Ковно.
- Вот что, Хирш Гуттман из Ковно, не вздумай подбивать клинья к этой девушке, она моя.
- Старик, она сама_ко мне подошла, - возразил Хирш.
Давид улыбнулся Шендл:
– Не имеет значения. Я ей доверяю. Увидимся позже, зая.
– Так ты про Хетти спрашиваешь? – спросил Хирш.
– Хетти?
– Девушка из Германии, ты о ней? Она молодчина. Ей повезло больше, чем остальным. Всю войну провела в Берлине, работала горничной у каких-то богатеев. Они понятия не имели, что она еврейка. Хетти хорошо говорит по-немецки, и документы у нее поддельные были, но такие – комар носу не подточит. Она даже когда на идише говорит, выходит похоже на благородный немецкий. Мы ей на корабле форменный допрос учинили, хотели проверить, что она на самом деле еврейка. Представляешь? Так она наизусть отбарабанила все субботние молитвы. А еще она знает все слова пасхальных гимнов. Всех, какие мы сами знаем.
– Так что, ты думаешь, она наша? – спросила Шендл.
Его глаза внезапно похолодели.
– Ясно, к чему ты клонишь, – сказал он. – Пока мы плыли, она слегла с высокой температурой и бредила – на немецком, разумеется. Тут какой-то тупоголовый поляк давай говорить, что она наци. Вот болван. Ты поэтому меня расспрашиваешь?
– Бог с тобой, нет, – быстро ответила Шендл. – Мне просто стало любопытно, потому что... Ну, просто у нее такой изможденный вид. Скоро ты сам поймешь, что в Атлите все живут слухами. Ты за Хетти не переживай.
– Ладно. – Он с интересом посмотрел на Шендл: – Так что там у тебя с этим Груэном? У меня есть шанс?
– Шанс на что? – спросила Шендл и, уходя, добавила: – Дебил.
Она села на свое место рядом с Леони и спросила:
– Ну ты как, получше?
– Все хорошо.
– К медсестре ходила?
– Да, – ответила Леони. Хоть в этом подруге можно было не врать.
После завтрака Леони не сразу пошла в уборную. Она немного подождала, пока там никого не будет. Боль в животе усиливалась, и она боялась, что скоро не сможет ее скрывать. За завтраком ее чуть пополам не согнуло. Леони сидела за столом, положив голову на руки, пока не услышала, как кто-то вошел в столовую. Торопливо встав, она решила раздобыть какое-нибудь лекарство.
Здание, где теперь размещалась клиника, некогда было складом, но Еврейский комитет побелил стены и настелил новые деревянные полы, и здесь сразу стало просторнее и как-то современнее. Особенно по сравнению с остальными постройками в Атлите. Шесть больничных коек, застеленных белыми накрахмаленными простынями, стояли вдоль правой стены. Слева был стол, несколько застекленных шкафчиков и смотровая, отгороженная свисавшим с потолочных балок лоскутом старого парашюта.
– Доброе утро, милая, – приветливо поздоровалась Алица Гилад, медсестра, работавшая тут по будням. – Хорошо, что ты сегодня рано, а то скоро к нам ребятишки на прививку нагрянут.
Через несколько дней после приезда в Атлит Леони попросилась в клинику волонтером. Сказала, что всю жизнь мечтала стать медсестрой. Но Алица недвусмысленно дала ей понять, что не может доверить серьезное дело столь юной хорошенькой девчушке, и определила ее на самую грязную работу: мыть полы, выносить мусор, протирать инструменты. И все же Леони вскоре доказала, что на нее можно положиться. Она не пугалась вида крови или блевотины, умело управлялась с плачущими малышами, успокаивала расстроенных мамаш. Алица поручала ей все более ответственные задания и в конце концов начала относиться к ней как к своей протеже.
Леони радовалась возможности заполнить долгие томительные дни, радовалась и крепнущему расположению Алицы. Но тут оказалось, что все лекарства, даже аспирин, хранятся строго под замком. Леони очень расстроилась. Достать дозу пенициллина здесь было невозможно.
– Сегодня доктор Герсон приезжает? – спросила Леони, надевая фартук.
Она познакомилась со всеми врачами, работавшими жв Атлите, и решила довериться одной из двух женщин-докторов, сдержанной и молчаливой швейцарке.
– Вряд ли мы ее еще увидим, – сказала Алица. – Доктор Герсон получила отличную работу в Тель-Авиве.
– Повезло ей, да? – заметила Леони, изо всех сил стараясь скрыть разочарование.
– А зачем она тебе? – поинтересовалась Алица, готовя вакцину. – Тебе что-то нужно? Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?
– Нет, – покачала головой Леони. – Я просто подумала... Ну, я собираюсь изучать педиатрию и хотела узнать ее мнение.
– Ты беременна? – спросила Алица, понизив голос.
– Нет.
– Венерическое подхватила?
Леони поежилась.
– Не переживай, – сказала Алица. – Ты не думай, ты не одна такая. В жизни не догадаешься, кого мне тут только не приходилось пичкать лекарствами! Некоторых ты отлично знаешь. И даже кое-кого из персонала. – Она положила руку ей на плечо и добавила: – Имен не назову. Ни за что.
Дверь настежь распахнулась, и в комнату торжественным маршем протопала стайка ребятишек под предводительством трех подростков-волонтеров из соседнего кибуца. Девочки пытались заставить ребятню распевать алфавит на иврите, хотя некоторые малыши едва выучились ходить.
При виде детишек Алица моментально расплылась в улыбке.
– Вы мои сладенькие, – пропела она. – Сладенькие, как конфетки. Так бы вас и съела. Вы поглядите, какие щечки! Ну прямо яблочки!
Как хорошо, что они не знают иврита и не понимают, о чем она говорит, подумала Леони. Они бы решили, что эта толстая тетка со смешным пучком на затылке и желтыми зубами проглотит их, как злая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель.
– Не волнуйся, – прошептала ей Алица, готовя инъекцию. – Как закончим с малышами, сразу займемся твоей болячкой.
У Леони отлегло от сердца, и в то же время ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Как ни претило ей посвящать Алицу в свои дела, но, по крайней мере, она вылечится и Шендл ничего не заподозрит.
Первая малышка ударилась в слезы, испугавшись прививки, и вся группа моментально заголосила следом. Они ревели все громче и безутешней, и даже обещания дать потом конфетку не могли унять малышей. Каждый следующий ребенок сопротивлялся и верещал яростней, чем предыдущий, и, пока Алица подбиралась к бедняге со шприцем, Леони, заламывая ему руки, чувствовала себя изувером. В конце концов, последнего малыша привили и всю ораву вывели на улицу, где каждому выдали американский леденец. Слезы на их щеках мигом высохли.
– Я нам с тобой две красненькие заныкала, – сказала Алица, одну конфету сунула в рот, а другую протянула Леони.
Они молча прибирались в комнате, зажав зубами белые бумажные палочки. Леони оглядывалась на медсестру, надеясь, что та вернется к их разговору, но тут в комнату ворвалась ватага потных мальчишек, крича что-то во все горло на неразборчивой мешанине идиша, иврита, польского и румынского.
В самой гуще сутолоки находился бледный худенький паренек с залитым кровью лицом.
– Он упал! Гол забил и упал, – доложил один из ребят постарше. – Говорил я ему, что он еще маленький, чтобы с нами играть, а он все ныл и ныл и упрашивал, пока я ему не разрешил. А он упал и башкой ударился.
– Где он? – донесся с улицы женский голос. – Дэнни? Как ты?
Леони не сразу узнала ее. Должно быть, Тирца вымыла голову. Волосы еще не высохли и свисали рыжевато-золотистыми влажными прядями. На кухне Тирца всегда стягивала их узлом под черной косынкой и от этого казалась суровой старухой, ничего общего не имеющей со взволнованной красавицей, прибежавшей спасать сына.
– Что за бардак в клинике! – прикрикнула Алица. – Леони, выведи этих дикарей. Немедленно!
Леони схватила коробку с леденцами и помахала ею над головами ребят.
– Кто хочет конфет, за мной на улицу! – объявила она, и они послушно, словно утята, потянулись следом.
Когда Леони вернулась, Дэнни уже лежал на кушетке. Рядом сидела Тирца и прижимала к его голове компресс.
– Ерунда, царапина, – сказала Алица. – Выглядит страшновато, потому что на черепе, а там всегда кровь хлещет.
Тирца нахмурилась, явно не доверяя столь легкомысленному диагнозу. Впрочем, хмурилась она по любому поводу.
Юные обитатели лагеря всегда радовались, когда сын Тирцы приезжал на побывку из кибуца, откуда-то с юга. Приезжал он каждый месяц, и это значило, что хоть раз за время его пребывания на сладкое будет пирог. Кроме того, его приезды давали пищу для пересудов в столовой. Новички придумывали сплетни, одну нелепей другой, про суровую женщину из Еврейского комитета, хозяйку кухни. Кольца на пальце у нее нет, – значит, Дэнни внебрачный ребенок? Или, может, она вдова? Или муж развелся с ней? Суп ему, наверное, пересаливала. Или крутила шашни с другим?
Очаровательному сынишке кухарки было семь лет от роду. День-деньской Дэнни носился по лагерю и играл со всеми детьми в Атлите. С малышами он катал шары или играл в салочки, встретив ребят своего возраста или постарше, с радостью включался в их состязания и матчи.
Тирца погладила сына по шее.
– Может, ему швы наложить? Когда доктор приедет?
– Доктору здесь делать нечего, – решительно отрезала Алица. – Кровотечение прекратилось, рана у самых корней волос, так что шрама никто не заметит, если он вообще останется. – И достала из ящика стола кусочек шоколада. – Ну, Дэнни, вот тебе конфетка. Ты прямо храбрец у нас! Как думаешь, твоя мама тоже заслужила конфету? Она-то у нас совсем не такая храбрая.
В открытую дверь постучали, а затем кто-то спросил по-английски:
– У вас все в порядке?
– Да, капитан, – ответила Алица.
– Полковник, – поправила ее Тирца.
– Как мальчик?
– С ним все хорошо.
Полковник Джон Брайс, начальник британского лагеря, снял фуражку и вошел в комнату. Это был невысокий человек в отполированных до зеркального блеска ботинках. Он коротко поклонился Алице.
– Врач нужен? – спросил он на иврите.
– Нет. С ним все в порядке, – ответила она.
Офицер повернулся к Дэнни:
– Как ты себя чувствуешь?
Дэнни улыбнулся и отрапортовал по-английски: