– Чувствую себя отлично!
Обитатели лагеря ненавидели Джона Брайса исключительно из принципа. Его нельзя было назвать ни ограниченным, ни мстительным, и он предоставлял Еврейскому комитету полную свободу действий в лагере.
И все-таки он слыл дураком и педантом – за то, что настаивал на неукоснительном соблюдении всех предписаний и правил, тем самым вызывая массу затруднений и проволочек, которых при более снисходительном начальнике удалось бы избежать.
Известно о нем было немного: кадровый офицер, возраст около пятидесяти, лицо в морщинах, много лет служил в Индии. Во время войны с немцами сражался в Северной Африке, а заканчивал военную карьеру здесь, в Палестине.
Их отношения с Тирцей были столь очевидны, что Леони смущенно отвернулась. Она даже немного завидовала этой паре. Как романтично, подумала она, ведь он здорово рискует, выставляя напоказ свои чувства и прибежав сюда сломя голову, чтобы быть рядом с ней. Тирца не сводила глаз с Дэнни, так что прочитать что-либо по ее лицу было практически невозможно.
– Ну что ж, – сказал полковник Брайс, видя, что делать ему здесь больше нечего, – будь молодцом.
Алица еще раз осмотрела Дэнни и сменила повязку, наложив другую, поменьше.
– Жуть какая рана, все девчонки в обморок попадают, – улыбнулась она, ущипнув мальчика за щеку. И взглянула на Тирцу: – Подержи его в постели до конца дня, а утром пришли ко мне, я его быстренько осмотрю. И не переживай ты так! Мальчишки есть мальчишки. Они вечно шишки себе набивают. До свадьбы заживет. И не вздумай посадить его под стеклянный колпак.
Все ушли, и Леони начала подметать пол.
– Ну, теперь рассказывай. Боль острая? Внизу живота? Горло болит? – спросила Алица.
– Откуда ты знаешь?
– Работа такая. – Алица поманила Леони за занавеску. Минуту спустя она появилась там со шприцем в руках. – Повернись, – сказала она и подняла Леони юбку. – Через пару дней еще один укол сделаю.
– Спасибо, – прошептала Леони.
– А, не за что. Пошли на улицу? Курить хочу, сил нет.
Они присели на лавку в тени сарая и в тишине раскурили одну на двоих сигарету. Через некоторое время Алица сказала:
– Никогда не смогла бы так, как наша Тирца.
– Ты о чем?
– Да все о том же. Давать мужику во имя родины! – Алица ухмыльнулась: – Что, слишком грубо, по-твоему? Кстати, сколько тебе лет? Семнадцать?
– Почти восемнадцать.
– Я тебе небось глубокой старухой кажусь, только ей ведь тридцать пять, а я всего на десять лет ее старше. Не так уж это много. Я от жизни стараюсь не отставать. – Она глубоко затянулась и покачала головой: – Чего там, от всех женщин испокон веку этого хотели. В постели от мужика чего хочешь можно добиться. Тирца нынче у нас эксперт по тюремным властям и англичашкам и даже, может, про полицейский департамент чего знает. И все равно в толк не возьму, как это еврейка до такого дошла? Аж тошно, ей-богу!.. Нет, конечно, если не вдумываться, так она медаль заслужила и почетную пенсию. Как любой другой солдат. Пожертвовала собой! Позорище.
Леони про себя подумала: а что, если Алица ошибается? Несомненно, Брайс без ума от нее. Дэнни его обожает. А вот сама Тирца? Бедная женщина! Леони сразу вспомнила, как ошиблась когда-то сама.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЕНТЯБРЬ
7 сентября. Рош а-Шана
Тирца сообщила, что вечерняя трапеза перед еврейским Новым годом будет особенной, и все с удовольствием обсуждали праздничное меню.
– Мы тут поспорили, из чего морковный цимес готовят. – Шендл вытащила картофелину из кучи на столе.
Тирца молча продолжала шинковать лук.
– По-моему, они теперь даже ставки делают, каким будет кугель с лапшой – сладким или пряным.
Шендл показалось, будто Тирца хмыкнула. "Что?" – переспросила она. Но кухарка только продолжала шинковать.
Обычно Шендл ничего не имела против сдержанных манер Тирцы. За три недели, проведенные на кухне, Шендл даже понравилось общаться с человеком, который не относится к ней как к музейной редкости. Давид рассказал соседям по бараку, что Шендл партизанила, и все, за исключением Леони, перестали с ней нормально разговаривать. Никаких тебе больше шуточек или пересудов. Шендл превратилась в борца за свободу, героиню еврейского народа.
Истории о ее подвигах обрастали все новыми подробностями. Говорили, будто она, сидя в пулеметном бункере, в одиночку убила дюжину нацистских солдат. А еще будто она средь бела дня зашла в польский полицейский участок и выкрала оттуда важные документы. И что будто бы она за считанные минуты до ареста спасла целую кучу еврейских семей.
Была в этих историях и доля правды, особенно в той, про кражу из полиции, но вранья было больше. Самолюбие не позволяло Шендл признаться, что она не умела бросать гранаты так далеко, как остальные. Однажды Вольфу даже пришлось выскакивать под пули, чтобы отшвырнуть брошенную ею гранату, упавшую в каких-то метрах. Шендл до сих пор стыдилась своего фиаско, едва не стоившего им всем жизни. Она отказывалась рассказывать о своих военных подвигах. Но ее молчание воспринималось как проявление скромности и лишь укрепляло ее авторитет.
И Шендл завела привычку прятаться на кухне, у Тирцы, всегда резкой и бодрящей, как хрен. Тесная и узкая комнатка вмещала лишь большую армейскую плиту да груды щербатых и почерневших горшков и кастрюль. Утвари было достаточно, чтобы исполнять еврейские законы, предписывающие разделять мясные и молочные продукты. В маленькую раковину вся грязная посуда не помещалась. Тирца старалась по возможности поддерживать чистоту и порядок, но гостям, заглянувшим на чашку чая, кроме табуретки предложить ей было нечего.
Шендл трудилась на кухне в поте лица, нарезала овощи, мыла посуду, а в глубине души мечтала стать настоящим агентом Тирцы в Атлите. Иногда кухарка расспрашивала ее о новичках, больше же всего Тирцу интересовали подробности жизни охранников: кто заснул при исполнении, кого легко подкупить, у кого дома жена и дети, кто потерял голову и от какой именно девушки из Атлита.
Шендл должна была сообщать о любых изменениях в их графиках дежурств. Она вызубрила имена всех охранников. Оказалось, не все арабы – мусульмане, были среди них и христиане. С тех пор как она последний раз узнала что-то новое, прошло уже две недели. Ее "шпионаж" превратился в рутину, нечто вроде уборки в столовой или мытья полов. Шендл ждала, что Тирца расскажет ей, какая еще информация нужна Пальмаху. Ей казалось, что тогда она принёсет куда больше пользы.
Шендл вздохнула и потянулась за следующей картофелиной. Здорово было бы поделиться с Тирцей какой-нибудь сплетней. Хотя сплетни из барака были ужасно скучными. Новенькие в Атлит давно уже не приезжали, и Арик посвятил изрядную часть урока жалобам на Моссад ле-Алия Бет – комитет по секретной иммиграции. Дескать, они палец о палец не ударят, чтобы обеспечить евреев морскими судами. Те немногие утлые посудины, которым удавалось кое-как доползти до берегов в районе Тель-Авива и Хайфы, были старые, медленные, и их легко перехватывали. Пассажиры отчаянно сопротивлялись и, распевая сионистские песни, бросались на английские штыки с палками и кулаками. Моссад поощрял эти обреченные на провал демонстрации, снабжая, евреев транспарантами с надписями вроде: "Нацисты убивали нас. Британцы не дают нам жить". Фотографии печатали во всех лондонских, нью-йоркских и иерусалимских газетах.
Шендл выковыряла черные пятна из картофелины и украдкой покосилась на Тирцу. Та помешивала лук на огромной сковороде. Тирца была очень красивой женщиной, и только морщинки вокруг глаз выдавали ее возраст. Подтянутая и сильная, Тирца всегда шагала но лагерю размашисто. Никто ничего о ней не знал, разве только то, что у нее есть сын и что она спит с Брайсом, начальником лагеря.
Картофелина за картофелиной, картофелина за картофелиной. В конце концов Шендл это так надоело, что она решилась вызвать Тирцу на разговор.
– Я слышала, когда причалил "Монроуз", кому-то выбили глаз. Как думаешь, стоят того такие страдания?
Тирца не ответила.
– Конечно, статьи в газетах и фотографии приносят нам пользу, но беженцы на этих суденышках измучены и больны. По-моему, это, как бы сказать... немного жестоко.
Тирца пожала плечами, не поднимая глаз, и Шенрл попробовала зайти с другой стороны.
– А еще мне кажется, что парни выходят из Атлита быстрее девушек. Я знаю, мы в первую очередь нуждаемся в солдатах и фермерах, но мне всегда казалось, что женщины должны работать в полях вместе с мужчинами. И ведь мы умеем воевать!
– Как-то я с трудом представляю твою французскую подружку стреляющей из винтовки, – заметила Тирца.
– Ну а я – так легко, – быстро ответила Шендл, хотя Леони вряд ли удержала бы что-то тяжелее пистолета.
– Выходит, ты ее знаешь лучше, чем я. По мне, так у нее не все дома, но, говорят, она хорошо с больными управляется.
– Похоже, ты тоже не прочь посплетничать.
– Для нас это не сплетни, – отрезала Тирца, давая понять, что разговор окончен.
Шендл помолчала минуту-другую, а затем сменила тему:
– А что мы на праздник испечем?
– Ты-то чего волнуешься? – насмешливо сказала Тирца.
– Что? Ну скажи! Я за кусок яблочного пирога душу продам. А сладкие пироги будут? Неужели ты мне ну ни капельки не доверяешь?
– Не болтай ерунды. Погляди лучше, как ты чистишь картошку! Так кугеля не хватит и на половину нашей оравы. Пойди найди мне девушек, которые знают, как чистить овощи, не срезая половину.
– Шендл сняла передник и вышла на солнцепек. Было непривычно готовить на Рош а-Шана в такую жару. Этот праздник ассоциировался у нее с прохладными ночами, осыпающимися листьями и сладким запахом маминого пирога.
Первой она встретила Теди – та стригла ногти, сидя на скамье перед общественной столовой.
– Картошку чистить умеешь? – спросила Шендл.
Теди усмехнулась:
– Это что, шутка такая?
– Меня Тирца послала. Ей рабочих рук не хватает.
– Давай. Я с удовольствием помогу, – ответила Теди. – Хорошо быть хоть чем-то полезной.
Следующей Шендл заметила Зору. Она шагала к бараку, низко опустив голову и засунув руки в карманы. Не самая лучшая на свете компания, подумала Шендл, но выбирать не приходилось.
– Зора, нам на кухне помощь нужна.
– Это приказ?
– Глупости какие!
– Значит, приказ, – буркнула Зора и побрела за ней на кухню.
Тирца смотрела, как Теди чистит картофелину.
– Посмотрите, как эта девочка держит нож, – сказала она, показывая им картофельную кожуру, аккуратно срезанную одной сплошной полосой. – Ну вот, теперь у меня появилась наконец помощница, у которой руки откуда надо растут. :
– Комплимент от шеф-повара? – Шендл решила закрыть глаза на колкость ради сохранения мира я возможности наслаждаться ароматами праздничной кухни. Жаль только, что Леони нет, подумала она.
– Я всегда хорошо по хозяйству управлялась. – Теди взяла следующую картофелину. – Дома я куклам одежду шила. А учительница говорила, что я буду художницей.
– Может, тут и правда станешь, – сказала Шендл. – А то и скульптором! Ведь должно быть в Эрец-Исраэль великое искусство, как думаешь, Тирца?
Тирца сгребла картофельные очистки и выбросила их в мусорное ведро.
– У нас и так важных дел полно. Не будете работать, кто даст вам гарантию, что к евреям не будут больше относиться как к безмозглой скотине? В мире всем место найдется, и таким, как ты, тоже.
– Ты о чем? – спросила Зора. – Каким это "таким"?
– Ни о чем.
Тирца отвернулась к плите. Ей было нелегко смотреть этим девушкам в глаза. Они пережили страшные невзгоды и нуждались в сочувствии. Жаль, она не может их обнять, как волонтеры, приезжающие в Атлит по зову сердца. Они подстригали женщинам волосы, или делали маникюр, или просто играли с их малорослыми нервными ребятишками.
Зора вспыхнула как спичка.
– Таким, как мы?! – возмущенно повторила она. – Небось думаешь, что будь ты там, победила бы немцев, спаслась сама и спасла бы своих стариков-родителей? Ты понятия не имеешь о том, что там было. Где ты была, год за годом, когда за нами приходили немцы? Где были союзники? Где был твой английский хахаль?
В тишине громыхнула крышка кастрюли с супом. Тирца проклинала себя за то, что вообще ввязалась в этот разговор. Она пыталась свести контакты с "бывшими" к мелким поручениям. О Шендл она почти ничего не знала, хоть ее манера держаться и готовность упорно трудиться Тирце нравились. Но она не выносила "бывших" – и тех, кто просто безучастно смотрел, и тех, кто плевался ядом. Ей были отвратительны их ночные кошмары, их слезы, их ужасные татуировки. Конечно, так нельзя. Она стыдилась своего гнева и иногда думала, что это назначение в Атлит было наказанием за ее жестокосердие. С людьми она всегда сходилась тяжело, еще с малых лет Тирца была осторожной и замкнутой. Она вышла замуж за Арона Фридмана лишь потому, что была беременна, и, когда он бросил ее через две недели после рождения Дэнни, семья Тирцы во всем обвинила ее. Она переехала в кибуц, где ее никто не знал, и долгие годы отказывалась разговаривать с родителями и братом.
– Нечего сказать, да? – ухмыльнулась Зора. Она сжала картофелину так крепко, будто хотела ее задушить, и моментально рассекла себе ножом большой палец.
– Смотри не залей мне тут все кровью. – Тирца поспешно сунула ей полотенце. – Пойди к медсестре, она тебе руку обработает.
Зора пулей вылетела из кухни, с треском захлопнув за собой дверь. После этого все трое работали молча. Тирца отступила в глубину кухни..
– Зора – тяжелый случай, – сказала Теди через несколько минут.
– Она была в лагерях, – добавила Шендл. – Иногда, рано утром, я слышу, как она плачет во сне.
– А помните ту девушку с ребенком? Она была в Бухенвальде, – сказала Теди, вытирая руки о полотенце. – Как ее звали? Она была очень приятная. Как это объяснить?
– Хватит болтать, – отрезала Тирца. – У нас работы непочатый край.
Зора широко шагала, загребая ногами пыль. Уже на полпути к больничке она вдруг осознала, что кругом ни души. Мальчишки не гоняют мяч, голые по пояс мужики не дремлют в теньке. Даже на скамейках позади санпропускника не болтают, как обычно, женщины.
Лазарет был заперт, но и кровь уже остановилась. Возвращаться на кухню Зора не желала, так что ей оставалось только пойти в барак. Едва она отворила дверь, в лицо ей полетела чья-то юбка.
– Прости. – Какая-то девица в одной комбинации бросилась к ней и подняла юбку. – Я пыталась ее поймать.
Барак стал похож на сумасшедший дом. Повсюду валялись платья, юбки, блузки и нижнее белье. Женщины со сверкающими глазами метались от одной вещи к другой, все тараторили разом.
– Вот эта должна пойти.
– Дай примерить!
– Помоги завязать, пожалуйста.
Около койки Леони образовалась очередь: девушки ждали, чтобы та, одной подтянув поясок, другой подвернув рукавчик, объявила потом:
– Très jolie. Очень мило.
Зора плюхнулась на свою койку и повернулась лицом к стене, но, даже спрятав голову под подушку, она слышала легкомысленную болтовню девушек – наряжающихся, прихорашивающихся, раздающих комплименты.
– Ой! Тушь! Откуда она у тебя?
– Моя очередь.
– Нет, моя.
– Не слишком коротко?
Рош а-Шана всегда был любимым праздником Зоры. Когда заходило солнце, и начинался новый год, казалось, будто весь мир наполнялся надеждой. Отец, улыбаясь, возвращался домой после короткой вечерней службы. Он нахваливал мамин суп, семья мирно ужинала, а потом они пели песни. У отца был красивый голос.
Проходил месяц, один праздник сменялся другим, и отцово настроение неизменно портилось. Он жаловался на духоту или сквозняки в молитвенном зале. Возмущался тем, что ее брат не выполняет приказов, ругал богачей, занимавших лучшие места в синагоге и всю службу говоривших только о делах. К концу Суккот он уже снова вовсю распекал маму за переваренную курицу.
И все-таки на следующий год, на закате дня, знаменующего начало нового года, Зора снова начинала готовиться.
Кто-то мягко тронул ее за плечо. Она обернулась. Возле койки стояла Леони и протягивала ей белую блузку с желтыми пуговицами.
– Тебе пойдет, – негромко сказала она и, положив блузку в ногах кровати, отошла прежде, чем Зора успела отказаться.
Она выждала мгновение, потом села и провела рукой по мягкой швейцарской хлопчатобумажной ткани в горошек. Потом прикоснулась пальцем к одной из пуговиц – из тяжелой пластмассы, в форме цветочков, с пятью лепестками каждый. Интересно, заметит их Майер? Эта мысль потрясла ее, и она отдернула руку, словно обожглась. Зора обернулась, чтобы посмотреть, не видал ли кто-нибудь, как она почти поддалась искушению, этой глупой суматохе, которая, по сути, просто гормональное безумие. От Майера, сказала она себе, мне нужна только еще одна сигарета.
Дверь хлопнула, в барак ворвались Шендл и Теди.
– Вот погодите, вы еще увидите ребят, – объявила Шендл, на ходу стаскивая через голову рубашку. - Удивительно, как меняют человека бритва и расческа.
Теди остановилась у койки Зоры:
– Как твоя рука?
– Ерунда, царапина, – отмахнулась Зора.
– Идите сюда, – позвала Леони. – Смотрите, какие платья!.. Вишневое для Шендл и синее для Теди.
– Гляди какая щедрая! – Шендл проворно натянула платье.
Леони взяла щетку и принялась расчесывать ее волосы.
– Хорошо быть кому-то полезной, – сказала она.
Внезапно все услышали странный жалобный звук.
Болтовня стихла, потом и вовсе прекратилась, в то время как полумузыкальный, полуживотньй вой завис над лагерм на шесть, семь, восемь секунд, а затем внезапно перерос в высокий резкий вопль.
– Что это было? – Леони зябко поежилась.
– Шофар, – ответила Шендл. – Это такой специальный рог, бараний. В него трубят на Рош а-Шана и Йом Кипур. Ты что, когда шофара не слышала?
Лони покача головой:
– Мой дядя на дух не переносил всякие религиозные штучки.
– А родители?
– Я совсем маленькой была, когда поселилась в семье у дяди. Ужасный звук, правда? Первобытный какой-то.
– А мне он всегда нравился, – сказала Шендл.– В летнем лагере в шофар трубили, когда будили нас по утрам. Это, наверное, на маарив зовут. Ворота между мужской женской половиной открыты для вечерей молитвы.
– Ты пойдешь? – спросила Леони.
Шендл пожала плечами:
– Вряд ли. Это короткая служба. Смотри, какой у меня на голове кошмар! Пока ты меня причешешь, она уже закончится.
Шендл вспомнила последний Рош а-Шана у себя дома. Она тогда отказалась сидеть с матерью и стояла у задней стены женской половины, перешептываясь и хихикая с другими девчонками-сионистками.
Леони вставила пару "черепаховых" гребней в волосы Шендл и протянула ей зеркало: