Она полежала, дыша так часто, что я взволновался и выглянул наружу, кликнуть старуху. Разбитому болезнью телу матушки было вредно столь сильное волнение, и я всерьез опасался, не умрет ли она прямо сейчас (на самом деле матушке оставалось жить еще около полугода). Но увы - почти столь же сильно волновала меня легкая неуверенность, колебание в ее словах, когда она клялась (хотя этот страх был скорее за ее душу, если ты поймешь, что я имею в виду.) Знаешь, Мари, я ведь еще не сказал тебе самого скверного: причины ее болезни. Позже я узнал, что матушка упала на месте, как разбитое молнией дерево, и едва не умерла - от одной-единственной вести, пришедшей по возвращении бургундских войск. Осенью этого года, когда французские рыцари разъезжались по домам, а граф Монфор вступал во владение Каркассоном, когда рыцарь Жерар де Пепье обдумывал план мести франкам за своего дядю, притворяясь Монфоровым преданным другом, а мессир Эд скучал и пил в замке Пюисергье - в это время граф Раймон Тулузский, волнуясь за родную страну, получившую опасных и алчных соседей, отправился в Рим, к Папе. Просить помощи и поддержки. А потом за тою же помощью и поддержкой - в Тосканию, к опальному императору Германскому. А потом - и к нам на Север, к королю Французскому, по пути посещая многие богатые дворы. Господин Амелен был при дворе графини Шампанской, когда там гостил граф Раймон. А к нам, в наш небогатый фьеф, граф не заехал. "Ах, что ж, граф Тулузский, владетельный сеньор, - сказала матушка спокойно, сидя за ужином. - Кто бы мог и ожидать, что он от графинина двора свернет на наш? Не заехал и не заедет, конечно - что ему у нас, сударь Амелен? Впрочем, я пойду спать, что-то не хочу более кушать". Она поднялась уже почти на всю высоту лестницы, когда вдруг упала, как мертвая, и скатилась по ступенькам; и все думали, что она самое большое в ту же ночь и умрет. А она вот не умерла - женщины из Куси крепкие - даже вскоре начала узнавать лица слуг и снова - говорить.
* * *
По словам матушки, она полюбила графа Раймона - так сильно, как пишут в романах, знаешь - о Бланшефлор там, о Клижесе и Фениссе - или лучше скажу, о Фламенке или же об Иньоре. Потому что в этих двух романах любовь тоже прелюбодейская. Потому что на Юге, как на севере говорят, это не такая уж редкость и даже, можно сказать, модное занятие. А я тебе скажу, как побывавший и там, и там - такой грех везде случается; только в Лангедоке про него порою стихи пишут неблагочестивые люди, а в Лангедойле - анекдоты рассказывают, фабло пикардийские. Много еще, конечно, от правителя зависит, от графа, виконта или, если область клирику принадлежит - то от клирика. Каков, то есть, аббат - таков и монастырь. А благочестивые, святые души - везде редкость, Божье золото, выкуп за нас, людей обыкновенных; соль земли, которой всякая земля, южная ли, северная, равномерно просолена.
Матушка моя, женщина тихая, забитая до крайности - хотя в те времена супруг ее еще не бил, она все равно его боялась - толком не знала, что бывает любовь и связанная с ней радость. Граф Раймон, по ее словам, оказался для нее страшно другим - будто существо иной породы, как тот же король фей из лэ о Йонеке. Он проезжал через наше захолустье случайно - направляясь к шампанскому графскому двору (тогда еще граф Тибо был жив), слегка перепутал дороги. Вот они и добрались до ближайшего поместья - сначала хотели только заночевать со свитою, а получилось, что задержались на три дня. Граф Раймон не просто так разъезжал по лену короля франков - он через королевские домены направлялся в Бретань, в порт, чтобы отбыть оттуда в Англию - жениться на английской принцессе. На Жанне Плантагенет, вдове короля сицилийского Гильема Доброго. Жанне, прозванной Прекрасной… Золотоволосой принцессе, сестре Ришара Львиное Сердце, даме, которую Филипп Август, король наш, некогда в городе Мессине так возжелал, что даже вскочил с места, когда госпожа Жанна вошла в залу…
Королеву Сицилийскую, вдову с богатым приданым на Сицилии и на материке - в виде того же богатого города Бокера в Провансе и прочих владений, в Аженэ - сосватал граф Раймон, желая примириться наконец с Плантагенетами. Отец-то его, Раймон V, все время ссорился с львиносердым Ришаром и с его отцом; однажды даже чуть не потерял Тулузу - когда папаша Плантагенет ее осадил, только вмешательство тогдашнего короля французского и спасло бедного графа и его столицу. Казалось бы, лучше нет партии, чем Жанна Английская… И граф Раймон мог вполне радостно направляться к месту бракосочетания (наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя, услужливо сказала моя воспитанная на Адемаровом часослове память). Однако же, как рассказывают знающие люди, до брака с Жанною был граф Раймон уже неоднократно женат. Первый раз - по воле отца, на богатой провансальской вдове вдвое старше себя самого; госпожа Эрменгарда не была приветлива с восемнадцатилетним мужем, не принесла ему ни радости, ни детей - только графство Мельгейль в приданое - и вскоре умерла, через пару лет после брака, нимало тем не огорчив своего супруга, потерявшего целомудрие даже не ради плотских радостей, столь важных для молодых людей - но ради династических интересов собственного родителя. Насколько известно лично мне, все эти два года граф Раймон был своей старой и нелюбимой жене верен.
Освободившись от старушки Эрмессинды, граф Раймон наконец воспользовался своим статусом молодого вдовца. Его постигла первая любовь - насколько мне известно со слов знающих людей - к потрясающе красивой тулузской горожанке. Девушка была простого рода, жениться на ней оказалось никак не возможно, но эта - не то ткачиха, не то швея - была честной и преданной возлюбленной и никогда не желала большего, чем пара не слишком-то то хороших стихотворных строк, гостевания раз в месяц и насмешливо-уважительных пересудов соседей - "графская любовница! Вы слышали? Бернарда-то соседская - любовница молодого графа!" А влюблены в него уже тогда были столь многие (почитай что вся Тулуза), женщины - по-женски, а мужчины - на свой манер, полубратской, полусыновней, очень плотской вассальной любовью…
Но графская доля тяжелая, а особенно тяжела доля графского сына и наследника. Потому что таковой непременно должен через браки родниться с кем надобно и заводить наследников, а наследника от Эрмессинды граф Раймон еще не успел завести. Потому отец и его заглавные бароны, дав ему отдохнуть полтора года от браков, снова женили молодого (двадцати и двух лет) и замечательно вежественного инфанта Раймона на очередной полезной невесте. На этот раз - на дочери виконта Безьерского, Беатрисе. Беатриса, по словам знавших ее людей, хотя и красивая, была весьма болезненна и склонна к еретической вере. Более всего она желала отделаться от всего мирского и удалиться в катарский монастырь; катарские монастыри, милая моя Мари, по уставу не слишком отличны от наших затворнических - женщины живут там в строгом уединении, проводя время в молитве и воспитании девочек. Только учат там бедных детишек не катехизису, а основам катарской еретической веры, которые я изложу тебе позднее - когда к слову придется. Так вот дама Беатриса спала и видела, как бы надеть на плечи черную катарскую власяницу и такой же жесткий скапулир, чтобы без конца отмаливать свои и чужие грехи и называться гордым именем "доброй христианки". А надо тебе сказать, милая моя, что верующие катарской церкви наихудшим изо всех грехов считают плотское соитие - в том числе и брачное. Это для них, понимаешь ли, хуже убийства, или поклонения идолам, или святотатства на Пасхальной неделе. Потому, полагаю, брак их с наследником Тулузы не стал особенно веселым, если за пятнадцать лет такового дама Беатриса родила супругу одну только дочь, Констанцию. Тихую рыжеватую девочку, годившуюся в жены королю Наваррскому (куда она впоследствии и угодила), но ни в коем случае не в наследники огромных доменов. Утомившись друг от друга за пятнадцать лет почти бесплодного брака, за которые супруги виделись довольно редко, они наконец развелись - воспользовавшись Папским законом правом о степенях родства, как частенько делают надоевшие друг другу богатые мужи и жены. Удоволенная дама Беатриса ушла наконец в свой катарский монастырь в Лотреке, а граф Раймон с облегчением вернулся к свободной жизни. Заимел от двоих возлюбленных троих бастардов, сына Бертрана и двух девиц, Гильометту и Раймонду. Все трое - красивые, здоровые дети, которых отец намеревался в будущем хорошо пристроить: сынка - в рыцари, потому как наследовать ему ничего по статусу не полагалось, а девиц - замуж или в хороший монастырь. А вскоре граф даже женился в третий раз - как ни странно, по любви.
Матушка мне рассказывала так: наследника Раймона V послали с миссией - встретить и проводить до порта для отплытия в Англию вдовую королеву Сицилии Жанну Плантагенет со свитою, возвращавшуюся с Кипра. Сопровождавшая ее девица, дочь кипрского короля, отличалась светлой аквитанской красотой и изрядной бедностью для столь высокого титула. Звали девицу - Бургинь; было ей не более семнадцати. Я, признаться, никогда не видел ее. Об этой женщине я думал много и долго - понимаешь, у меня были к тому причины. Я знаю, что она была довольно юна и очень красива. При слове "красива" моему взору является образ женщины совершенно определенной наружности - у каждого из нас свое представление о дамской красоте - и ты знаешь, милая моя, что моя "Бургинь" всегда будет похожа на тебя. Однако есть факты неоспоримые: у нее были светлые волосы, унаследованные от аквитанской родни - она из Лузиньянов - и тонкие черты, которые так подкупили в свое время королеву Сибиллу в рыцаре Гюи, Бургинином дядюшке. Отцом девицы Бургинь был король Амори, владетель бедного престола Кипрского - после того, как богатый и страшный престол Иерусалимский утонул уже в крови христиан и в грязи их интриг, о которых все мы слышали куда больше, чем нам хотелось бы. Бедное королевство Кипрское, и теперь живущее по иерусалимским ассизам - все, что осталось от гордой империи латинян на Востоке - и двадцать с лишним лет назад, как сейчас, не могло даже покрыть внешних долгов, продавая земли тамплиерам. А матерью Бургинь была не кто иная, как несчастная принцесса Изабель, первая красавица Земли-За-Морем, которую, как переходящее знамя, передавали друг другу, не совру, целых четыре неудачливых короля. "Милая Бургинь" - много бы я дал, чтобы узнать, что сейчас стало с этой женщиной - имела с собою в походе от силы два приличных платья, дурно чиненную камизу из грубоватого полотна и надежду получить больше при английском дворе. Граф Раймон влюбился в нее, как Эрек в Эниду, сразу же - за тонкую, светлую аквитанскую красоту и смиренную бедность в сочетании с королевской манерой держаться - и женился на ней не далее как через полгода после встречи. Милая моя, мужчинам часто нравится слабость и бедность избранниц - это одна из удивительных черт мужеского пола, желающего покровительствовать и превосходить, как Адам во всем превосходил Еву. Печаль только в том, что среди нас так мало истинных Адамов и довольно Каинов - не мужей, а сынов, и сынов скверных, стремящихся торжествовать над собственными матерями в них самих и в женах-избранницах. Впрочем, я отвлекаюсь. Отец девицы был весьма рад, что дочка - младшее, третье не то четвертое его дитя - составила такую выгодную партию.
Граф Раймон недолго прожил в браке с Бургинь - редкостном, даже и небывалом для такого знатного сеньора браке по любви. Вскорости после смерти графа-отца, Раймона Пятого, король Иоанн Английский предложил графу-сыну в жены свою сестру - а вместе с нею и выгодную, дружелюбную политику, "друг за друга против всех", то есть против жадного короля франков. А графу тулузскому, чьи владения граничат с английской Аквитанией, от такого предложения грех отказываться. Не знаю, страдал ли граф Раймон, расставаясь с Бургинь; не знаю, способен ли он вообще в те годы был на такую привязанность, которая пересилила бы его способность здраво соображать, что будет лучше для города и для народа. Как бы то ни было, он развелся с Бургинь - через полгода "брака по любви", вероятно, поняв, что таковой для графа является недоступной роскошью - и отправил палестинскую аквитанку обратно к отцу, должно быть, присовокупив к отъезжающей даме немало умиротворяющих даров, новых котт, рубашек и платьев. Я не знаю, что он говорил ей на прощание. Нам этого никогда не узнать, а домысливать - больно и стыдно.
Мы знаем только то, что знаем наверняка: что в конце лета 1196 года граф Раймон со свитою выехал из Тулузы к северу, направляясь в Гавр, чтобы оттуда отплыть в Англию, к новому браку. А по дороге остановился он в нашем маленьком фьефе - дело было уже в сентябре - и задерживался у нас целых три дня. Причиною же такой задержки стала моя матушка, госпожа Амисия, которая в отсутствие мужа приняла неожиданного знатного гостя со всем возможным вежеством… Если не считать, что она была очень несчастна, очень молода, что она, в конце концов, сразу же влюбилась в него.
Матушка сказала, что влюбилась в него безрассудной любовью - в тот миг, когда он придержал ей стремя, помогая сойти с коня. Они в первый же день возвращались с короткой прогулки (до моста, посмотреть на закат и заказать егерям доставить в сеньорский дом нынче же к вечеру хоть какой свежей дичи, а мужикам - принести молока; матушка подсуетилась сама сделать распоряжения, а куртуазный гость вызвался ее сопроводить). Он придержал ей стремя на нашем гладко утоптанном, загаженном дворе, и вечернее солнце светило ему в спину, окружая голову красноватым ореолом, и моя бедная матушка в первый раз поняла - частью своего разума, оказывается, давно изголодавшейся по небывалому добру - что прикосновение мужской руки может доставлять радость. Она не подумала, что это грешная радость. Она тогда вовсе не умела думать.
Он же, граф Раймон, был искушен куда более своей бедной спутницы. Он тоже грустил, он устал с дороги. Не знаю, какие еще тут можно найти оправдания - да и стоит ли их искать пред Господом, Который давно уже оправдал всех нас Своей кровью - легче просто сказать: случилось то-то и то-то, по слабости людской. По слабости людской, граф Раймон увидел во внешности моей матушки нечто схожее со своей Бургинь. По слабости людской, она увидела в нем утешителя, в каком до сих пор не думала, что нуждается. Матушка сказала мне, что она с самого начала знала - граф Раймон не полюбил ее такой же безрассудной любовью, и с самого начала простила ему это. "Он полюбил меня, как мог, и храни его за это Господь" - вот как сказала моя матушка на ложе болезни, и дай Бог, чтобы всякая христианская жена могла сказать так о своем муже.
На следующий же день, опасаясь возвращения супруга - мессир Эд занимался тогда какой-то очередной мелкой войной (кажется, с епископом Ланским, с которым сеньор Куси разбирался за беглых сервов) - матушка пригласила гостя на охоту. Оба они понимали, что это значит. Из свиты они взяли с собою только верных тулузцев - те говорили по-французски не очень-то чисто, зато все время улыбались и понимали своего сеньора с полуслова, вполне прощая ему такую простую плотскую слабость перед долгим и многотрудным подвигом воздержания, каковым для него оказывалась женитьба. У моего маленького брата, Эда, была кормилица. Да-да, в отличие от меня, выкормленного грудью матери, мой брат питался молоком кормилицы - здоровой деревенской женщины, недавно похоронившей собственного грудного сынка. Может быть, размышляю я запоздало, отсюда и происходит моя особенная близость с матерью и недостаток взаимной любви между нею и Эдом? Кровные братья, мы с ним однако же не были братьями молочными; родство же его с матушкой ограничилось одним актом родов.
Итак, моего братика, тогда еще только учившегося говорить, оставили с кормилицей - в матушке он вовсе не нуждался, так как рос ребенком здоровым и крепким, независимым ни от кого и весьма сильным (женщинам уже было трудно поднимать его, почти трехлетка, на руки; даже кормилица не рисковала, и, продолжая кормление насколько возможно дольше - как советуют все деревенские знахарки - подставляла ему стульчик, чтобы он мог пососать ей грудь). Дома оставался тако же господин Амелен - насколько я понимаю, он и стал тем самым доносчиком, lauzengier, от которого произошли почти все мои детские несчастья. Но матушка вовсе потеряла голову. Я спросил ее, неужто она не знала, что радость не продлится вечно; неужто не боялась кары со стороны мужа (не говоря уж об опасности для души), не думала о возможности моего появления на свет (ах я, бедный грешник, себялюбец - и тогда искал, не подумает ли кто-нибудь обо мне!) Нет, отвечала она, качая головою. Мне было все равно, сынок, что будет после - прости меня, прости.
Теперь, когда я вырос и узнал силу подобных искушений, мне очень легко простить ее, милая моя. Куда легче, чем простить себя самого - так предоставлю же это моему Доброму Самаритянину, Господу моему.