"Мы своими глазами видели гвардейцев из Хемница, расположившихся на привал на склоне холма недалеко от дороги. Они послали своих представителей выяснить у Хюбнера, как обстоят дела. Получив от нас информацию о том, что революционные войска, отступив из Дрездена, по-прежнему тверды в своем намерении воевать до последней капли крови, они пригласили временное правительство расквартировать свою армию в Хемнице. Сразу после этого они вернулись к своему отряду и на наших глазах тронулись в обратный путь в Хемниц".
Сейчас он увидел, что именно эта сцена может его разоблачить. Она была составлена неловко, явно в расчете на продолжение, которое бросалось в глаза на следующей странице:
"Мой зять-полицейский неохотно рассказал мне, что гвардейцы Хемница никогда не были на стороне восставших и отправились в Дрезден против своей воли с единственной целью - перейти во время боя на сторону пруссаков. Встретив по дороге Хюбнера, отступающего из Дрездена, они уговорили его расквартировать свои войска в Хемнице и заманили в ловушку. Вернувшись к себе, они силой заставили городскую стражу покинуть свои посты у ворот и заняли их места, готовые арестовать временное правительство сразу по его прибытии в Хемниц".
Рихард поморщился - если хотели арестовать сразу, так почему не арестовали, а дали добраться до отеля и лечь спать, как он сам рассказал двумя абзацами раньше? А он-то, он куда глядел, что не заметил этого несоответствия, когда диктовал эти страницы Козиме?
Но ведь это было так давно, двенадцать лет назад. Откуда ему было тогда знать, что Мишель, измученный семилетним одиночным заключением в страшном подземелье петербургской крепости, разразится покаянной "Исповедью", в которой подробно опишет все обстоятельства, предшествовавшие его аресту? Откуда ему было знать, что Мишель черным по белому напишет, что именно он, Вагнер, уговорил их с Хюбнером ехать в Хемниц?"
Этот абзац был заключен в жирный черный круг, а на полях рядом с ним было написано:
"Похоже, я слегка зарапортовался. Вагнер и впрямь не мог ничего знать об "Исповеди" Мишеля. Он ведь не сидел в либеральной тюрьме либеральной республики Германии на исходе либерального XX века, и тюремщики не снабжали его лучшими книгами из лучших библиотек. Он, бедняга, скорей всего даже не подозревал, что его возлюбленный Мишель написал эту покаянную "Исповедь" - она тогда хранилась у русского царя и ее никто не собирался публиковать.
Так что придется этот абзац переделать, да что-то неохота. Все-таки было бы неплохо иметь разумного собеседника, с которым хоть иногда можно было бы перекинуться парой слов, - мой сосед по камере для этого абсолютно не подходит. А еще неплохо было бы на недельку съездить в Байройт, чтобы увидеть дом Вагнера, его театр, улицы, по которым он ходил, дорожки парка, по которым он гулял.
Впрочем, я могу обойтись и без этого физического соприкосновения с камнями, истоптанными башмаками композитора. Для меня ведь важно другое - ощутить под пальцами трепет его души. А что душа эта - мелкая и подловатая, мне неважно. Какая есть, такая есть, мое дело эту душу описать.
И, неважно, что Вагнер не читал "Исповедь" Бакунина, важно, что я ее читал. Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об "Исповеди" Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал."
Тут опять появилось отточие и большой пробел, после которого шел уже совсем другой рассказ.
"Рихард остался в гостиной наедине с Мишелем. Они сидели на диване, намереваясь обсудить какие-то подробности предстоящего дня, как вдруг Мишель замолк на полуслове и, грузно откинувшись на спинку дивана, захрапел. Бросив на него прощальный взгляд, затуманенный непрошенной слезой, Рихард вышел из гостиной. Больше они никогда не виделись.
Когда Рихард выскользнул на затопленную повстанцами улицу, он был очень озабочен тем, как бы не приехать в Хемниц до того, как зять арестует Хюбнера и Мишеля. Нужно было не просто приехать намного позже их ареста, но вдобавок зарегистрировать этот поздний приезд в памяти надежных свидетелей, чтобы даже не возник вопрос о возможности его участия в таком грязном деле. Для этого он сразу помчался на почту и нанял на целый день хорошую коляску с кучером. Коляска с кучером стоила целое состояние, но он никогда не жалел денег на важное и первостепенное. Потом он попросил кучера въехать в тихий тупичок, расположенный в противоположной выезду на Хемниц части Фрайберга. И побежал следить за тем, как развиваются события".
То, что случилось тогда, описано слишком подробно, причем придумано все неумело, неловко, до конца не додумано и записано с прорехами, которые прямо просятся под сомнение:
"Хюбнер отдал войскам приказ выступить в Хемниц сразу после обеда. Услыхав это, я сказал Хюбнеру, что поеду вперед них и встречусь с ними в Хемнице завтра утром. Мне вдруг захотелось сбежать из этого хаоса и побыть одному. Мне повезло и я занял место в почтовой карете, которая по расписанию должна была немедленно отправиться в Хемниц. Но сразу на выезде мы попали в ужасный людской водоворот, потому что вся дорога была запружена революционной армией, которая тронулась в путь. Ждать пришлось очень долго и я стал наблюдать за шагающими мимо патриотами.
Особо привлек мое внимание Вогтландский полк, марширующий традиционным шагом под барабанный бой, сильно украшенный тем, что барабанщик для разнообразия бил палочками не только по натянутой коже, но и по деревянной раме барабана. Мучительный перестук палочек барабанщика напомнил мне перестук костей болтающихся на виселице скелетов, который Берлиоз со страшным реализмом воспроизвел в финале Фантастической симфонии".
Все эти неуместные подробности были продиктованы им для отвода глаз, чтобы никто не усомнился, что он и впрямь сидел в почтовой карете, застрявшей в пробке по пути в Хемниц. Но ведь ему нужно было еще раз отметиться во Фрайберге, чтобы жене Хюбнера стало ясно, что он все еще не добрался до Хемница. И он стал сочинять новые подробности, ему самому теперь казавшиеся странными:
"Внезапно меня охватило страстное желание повидать своих друзей, которых я зачем-то покинул, и отправиться в Хемниц вместе с ними. Я выскочил из кареты и побежал в ратушу, но там их не было. Тогда я поспешил к дому Хюбнера, где меня встретили сообщением, что он спит. После чего я вернулся к своей почтовой карете, чтобы еще раз убедиться, что она по-прежнему не может тронуться с места из-за запрудивших дорогу войск."
Господи, какая несуразица! Так и бьет в глаза, что тут один кусок не стыкуется с другим. Сперва решил отбыть в одиночестве, а потом зачем-то побежал не только в ратушу, но и домой к Хюбнеру. Но уж раз решил ехать вместе с друзьями, так дождался бы, пока они проснутся! Зачем было возвращаться к застрявшей в пробке карете, если войска продолжали выходить из города?
"Некоторое время я нервно метался по улицам, а потом, отчаявшись уехать в карете, опять помчался к дому Хюбнера, в надежде, что он возьмет меня с собой. Но Хюбнер и Бакунин уже отбыли, и я, как ни старался, не смог их догнать".
Надо же, Хюбнер с Бакуниным уже отбыли, несмотря на запруженную дорогу, а Рихард, бедняжка, застрял в этом проклятом Фрайберге и ни с места! Да кто в это поверит, если только даст себе труд прочесть?
"Так что мне не оставалось ничего другого, как вернуться к почтовой карете, которая наконец получила возможность тронуться в путь. После различных задержек и приключений я поздно ночью прибыл в Хемниц. Там я снял комнату в первой попавшейся гостинице и заснул, как убитый.
В пять утра я после нескольких часов сна вскочил с постели и поспешил к дому своего зятя Вольфрама, который был в пятнадцати минутах быстрой ходьбы".
Тут Рихарду стало совсем не по себе. Зачем, спрашивается, понадобилось ему ночевать в отеле, если дом зятя, где его в волнении ожидали жена и сестра, находился всего в пятнадцати минутах быстрой ходьбы?
Видно, очень уж взбаламучена была его душа, когда писались эти строки - и тайной, которую надо было скрыть, и заботой о том, чтобы король не прознал про Кознму, а Кознма про короля. Ну что он мог поделать со своей судьбой, которая никогда его не щадила? Хоть удачи, хоть беды она всегда насылала на него скопом, так что руками не раскидать.
Но он не сдавался, старался выстоять, не рухнуть, ну, и ошибался иногда, - что тут поделаешь, все ошибаются. И исправить ничего нельзя. Несколько лет назад Козима красиво переплела два десятка копий этих воспоминаний и разослала всем друзьям и родным на хранение. Так что Боже упаси что-то переделывать - только внимание привлекать!"
А может, все не так страшно? В конце концов, Рихард сейчас человек знаменитый, прославленный, а суда над ним никогда не было и никто его не допрашивал. Он тогда всех перехитрил и в 1858 не согласился на суд, хоть за это ему было обещано разрешение вернуться в Германию. А он предпочел еще много лет оставаться бездомным скитальцем, но не позволил следователям копаться в подробностях своего участия в восстании, а главное, - в подробностях своего бегства за границу. Эту страницы он продиктовал Козиме мудро и скромно:
"Рассказывая мне про арест Хюбнера и Бакунина, зять сказал, что он очень обеспокоен моей судьбой, так как предатели-гвардейцы упоминали мое имя, утверждая, что видели меня под Фрайбергом в обществе мятежников. Зять считал, что меня спасло само Провидение, - ведь если бы я прибыл в Хемниц вместе со своими друзьями и оказался в одной гостинице с ними, меня бы наверняка тоже схватили.
При этих словах меня, словно молния, озарило воспоминание о том, как в студенческие годы я чудом избежал верной смерти во время дуэли с самым искусным фехтовальщиком нашего курса, и я на миг лишился речи от волнения. Видя мое состояние, зять внял мольбам моей обезумевшей от страха жены и согласился ночью вывезти меня в Альтенбург в своей полицейской коляске.
Дальше все уже было просто. В почтовой карете я добрался до Веймара, где меня встретил мой друг Франц Лист".
Эти слова были подчеркнуты двойной чертой, а под чертой шел неподдающийся прочтению абзац из трех строк, который завершался обрывком фразы. Обрывок фразы мне все же удалось разобрать:
"...заглянуть в самую суть предательства..."
А под этими словами размашисто, чуть отступя:
"Не идет, хоть убей - что-то, видать, застопорило! Кажется, я устал от тюремного благополучия. Мне не хватает воздуха! Не хватает строительного материала для романа. Хорошо бы все-таки хоть краем глаза взглянуть на Байройт! Съездить бы туда хоть на недельку! Нет, даже на денек!"
И все, на этом записи обрывались.
К концу я неслась по рукописи так стремительно, что чуть не разбила голову о неожиданно возникшую у меня перед глазами пустую страницу. Мне хотелось заорать:
"Как, это все? Не может быть!".
Но с чистотой завершающей страницы спорить было бесполезно. И я на миг смирилась.
Я приняла ванну, причесалась, навела марафет и вынула из стенного шкафа привычную униформу докторанта-исследователя: джинсы, кроссовки и майку с эмблемой университетской футбольной команды. Прежде, чем одеться, я собрала в стопку исписанные листы, перенумеровала их, пригладила и собралась было сложить их в папку. Но вдруг - если я могла бы позволить себе говорить красиво, я бы сказала: "небо разверзлось и молния ударила мне прямо в сердце".
Но ничего такого картинного не произошло, просто я вдруг поняла, что не смогу обыденно пойти в институт Че Гевары, отдать эту рукопись Синтии и вернуться к своей дивно отлаженной жизни докторанта-исследователя со всеми ее прелестями - с Грегом на ланч, с Юджином на ужин, с уютной квартиркой-студией, оплаченной из честно заработанной мною стипендии. И при этом никакого объяснения - не смогу и все.
Я порылась среди расшифрованных мною листков и нашла нужное место:
"Черт его знает, может, я и впрямь погубил свою жизнь, как сказал мне во время процесса прокурор, изображая на своей самодовольно сытой морде несоответствующее его свирепости сочувствие. Может быть, из меня и впрямь мог бы получиться профессор каких-нибудь туманных социальных наук ? Женился бы я на приличной девушке и плодил бы детей в каком-нибудь цветущем университетском городке, вроде Гейдельберга. И подох бы там со скуки, или запил бы мертвую от беспросветности мещанского благополучия среди надраенных до блеска паркетов, на которые нельзя даже плюнуть, не то, что насрать".
А ведь из меня тоже в результате получится профессор туманных наук, специалист по истории революционно-освободительных движений! Какая я дура! Увлеченная своими розысками и находками, я вроде бы и не заметила, куда ведет меня этот отлично накатанный путь - в самое логово врага! Чего я хочу? Выйти замуж за приличного человека и начать плодить детей в цветущем университетском городке, чтобы подохнуть там от скуки? Неужели для этого я создавала свою личную террористическую организацию? Ну уж нет!
Куда же мне податься - примкнуть к настоящей боевой группе и подкладывать бомбы в пассажирские поезда? Надолго меня не хватит - я быстро превращусь в Ульрике Майнгоф, которую каждый, кому не лень, сможет обозвать буржуазной коровой. Я посмотрела на себя в зеркало - ну точно буржуазная корова, разве что, если сделать скидку, пока еще буржуазная телка, созревающая в корову. Таким не место в боевых группах!
Что же мне остается, если оба варианта не для меня - ни унылая университетская рутина, ни романтическая участь джентльменов удачи? Я все-таки влезла в джинсы, натянула майку с эмблемой футбольной команды, но перед кроссовками опять застыла - ну, надену я их, и куда пойду?
А блудливая рука уже вытаскивала из шкафа дорожную сумку "Куда мы едем?", - спросила я себя саму, все еще не зная ответа, хотя вторая рука уже присоединилась к первой, деловито снимая с полок нижние и верхние одежки, необходимые буржуазной телке для далекого путешествия.
Ответ пришел сам собой, пока я укладывала сумку с привычной тщательностью, привитой мне папиным воспитанием, - в противовес бабушкиному, пренебрегавшему всеми разумными правилами экономной упаковки. Был этот ответ так очевиден, что я даже не удивилась - ведь это был единственно возможный вариант. Я ехала в Байройт!
Мой избранник погиб, потому что должен был увидеть Байройт, не дожидаясь конца тюремного срока. Чтобы дописать роман, ему необходимо было вдохнуть воздух Байройта и пройтись по внутренним галереям знаменитого вагнеровского дома, построенного по личному проекту композитора.
Он погиб и не дописал роман. Он погиб, и мы разминулись. Ну и что, пусть разминулись, - он, даже мертвый, остается моим избранником. Зато теперь в моей жизни появилась цель - я сделаю все это за него. Вернее, рука об руку с ним. Я возьму с собой его залитую кровью тетрадку и, прижимая ее к сердцу, вдохну воздух Байройта и пройдусь по внутренним галереям знаменитого вагнеровского дома.
И мы вместе допишем роман о Михаиле Бакунине и Рихарде Вагнере!