Как ни странно, но на полинезийском острове Рароиа простуда так же распространена, как в любой северной стране в сырые осенние месяцы. Как это часто бывает, все дело в небрежности и безалаберности. Средняя дневная температура здесь 30–35° в тени, ночная 20–25°. Разница в десять градусов настолько чувствительна, что мы даже укрывались шерстяными одеялами. Раройцы же довольствуются тонким покрывалом и обычно ложатся на пол, несмотря на сквозняк. К этому следует добавить резкое падение температуры и холодные ветры во время сильных дождей и штормов. Раройцы не знают дождевиков, хуже того - часто они целый день ходят в сырой одежде на ветру и не думают переодеться.
В итоге здесь постоянно кто-нибудь болеет, а иногда простуда поражает всю деревню.
Безалаберностью объясняется и распространение на Рароиа такой болезни, как астма. Мы не жалели сил, убеждая больных лежать в постели, хорошенько укрываться, но все впустую. Стоит только отвернуться, как пациент уже сбежал. Рароец просто не способен вылежать в постели несколько часов, не говоря уже о целом дне.
Значительных успехов достиг миссионер, который убеждал раройцев ставить банки при простуде. Многим очень нравилось смотреть, как горит спирт и вздувается кожа, и банки быстро завоевали всеобщее признание.
Но одновременно тот же заботливый миссионер повел решительное наступление против желудочных заболеваний и научил раройцев ставить клизму. Это оказалось уже слишком много для одного раза. Добрые островитяне стали путать две процедуры, а кое-кто решил, что они одинаково хороши. В итоге попытки лечить расстройства желудка банками здесь так же часты, как применение клизмы при простуде…
Польза от такого лечения невелика, но и вреда никакого.
В другом случае миссионеру повезло меньше, когда он перед самой войной попытался научить островитян пользоваться такими простейшими средствами, как йод и вата. Он терпеливо разъяснял, что йодная настойка - наружное средство, показал даже, как окунать ватку в йод и мазать рану. Все островитяне согласились, что это проще простого, и удивлялись только, что их не научили этому раньше.
Поначалу все шло хорошо. Раройцы прилежно мазались йодом и расходовали его в невиданных количествах. Потом кто-то надумал лечить йодом экзему. К сожалению, лечение прошло успешно, и вскоре йод стали применять против угрей, солнечных ожогов, вывихов, растяжений и различных других недомоганий. Островитяне решили, что ими найдено универсальное средство.
Но вот у вождя (это было задолго до Теки) схватило живот. Речь шла явно о какой-то новой, необычной болезни, потому что ему не помогали ни клизма, ни банки, ни аспирин. В конце концов он до того ослаб, что слег. Как вождь, он хранил у себя самую большую в деревне бутылку йода и ночью, когда его схватило особенно сильно, вспомнил о замечательном целебном средстве, которое оказалось таким действенным для очищения ран и ссадин. Почему бы не прочистить им желудок? Вождь одним духом осушил бутылку и скончался через несколько дней.
- Живот сгорел, ему было страшно больно, - добавил Тетоху, от которого мы услышали эту историю.
После того несчастного случая никто на острове не пользуется ни йодом, ни ватой. А многие до того боятся йода, что потихоньку выбрасывают, если даст кто-нибудь.
Это очень печально, потому что почти каждый рароец ходит с болячками, которые легко засоряются. Мужчины на рыбалке сплошь и рядом режутся о кораллы: прибой на рифе силен, и нелегко устоять на ногах. Такие порезы хуже всего поддаются лечению, мы иной раз по неделям возились с ними. Впрочем, это объясняется еще и тем, что трудно убедить раройцев не расчесывать ссадины грязными пальцами. Правда, некоторые из них все же усвоили, что не годится засорять пальцами раны, и прибегают к более хитрому способу. Они скребут болячки… расческой!
А одно заболевание оказалось нам совершенно не под силу. Полинезийцы называют его кота; как оно именуется по-шведски или на каком-либо другом европейском языке - не знаю. Все начинается с прыща не больше горошины. Через день прыщ увеличивается и образуется нарыв величиной с пятак. Хорошо еще, если он лопнет, потому что тогда отделываешься всего лишь неделей-другой сильных болей. Но часто нарыв продолжает расти несколько недель, прежде чем он созреет и дело пойдет на поправку. Боль от него настолько сильна, что трудно пошевелиться.
Мы с Марией-Терезой сами не раз страдали от нарывов, а для раройцев это подлинный бич. Никто не мог объяснить нам происхождение этой болезни и как ее лечить.
Конечно, недостаток лекарств и плохое медицинское обслуживание вызваны в первую очередь удаленностью Рароиа. Иначе говоря, первопричиной является то самое обстоятельство, которое делает остров таким исключительным, идиллическим уголком. Болезни - оборотная сторона медали, цена, которой расплачиваются раройцы за привольное, беззаботное существование. Впрочем, как явствует из сказанного выше, они не слишком-то близко к сердцу принимают свои болезни и недомогания, считая их неизбежным злом. Поводов для веселья столько, что случающиеся иногда страдания воспринимаются как мелочи и быстро забываются. Даже длительные недомогания не принимаются всерьез; об этом свидетельствует случай с Моэ Хау.
Я заметил, что он часто скребет чем-то ноги, и спросил в конце концов, в чем дело.
- Да вот все время чешутся, - объяснил он. - С самого детства. Когда уж совсем невтерпеж становится, скребу о камень.
- А ты скреби поосторожнее, не то совсем сотрешь! - посоветовал я.
- Ерунда, ногам ничего не будет. А вот камней я и в самом деле истер немало!
Окружающие улыбались так же широко, как сам Моэ Хау.
Мы дали ему витамины в таблетках - никакого эффекта. Хотя, возможно, Моэ Хау просто не стал их принимать…
Гораздо комичнее и трагичнее обстояло дело с больной спиной Хури. Однажды, когда я проходил мимо, он окликнул меня.
- Пенетито, у меня спина болит.
Хури сидел в своем шезлонге, с которого почти не вставал.
- Гм… Должно быть, ты носил слишком помногу копры. Когда началась твоя болезнь?
- В 1920 году. И с тех пор все болит.
- Да, давненько. И ты ни разу не обращался к врачам, когда бывал в Папеэте?
- Обращался много раз.
- Что же они говорят?
- Что не должно болеть.
- Гм… А ты натираешься чем-нибудь, какой-нибудь мазью?
- Нет, но жена гладит меня каждый вечер.
- Гладит? Что ты хочешь этим сказать?
- Я надеваю мокрую рубаху, и она гладит ее прямо на мне горячим утюгом.
- И помогает?
- Нет, а бывает даже, что кожу сжигает.
- Так, может быть, лучше прекратить это лечение?
- Может быть, да только мне сказали в Папеэте, что это хорошо от ревматизма.
Мы испробовали специальную мазь и кокосовое масло, но его случай явно был безнадежен. Однако самое трагикомическое в этой истории то, что Хури благополучно прошел всю мировую войну и заболел лишь по возвращении на Рароиа, когда его ушибло упавшим с пальмы кокосовым орехом. Хури был одним из немногих волонтеров из французских владений Океании, участвовавших в первой мировой войне. Сначала он попал на Западный фронт - названия мест оказались слишком трудными для запоминания, - потом очутился где-то "между Грецией и Турцией". Вернулся он уже в конце войны, увешанный медалями, но так и не выучив ни одного слова по-французски и не проникшись особым уважением к так называемой западной цивилизации, что, впрочем, и не удивительно. А в самый день своего возвращения на родной остров Хури прилег отдохнуть под кокосовой пальмой, и надо же было случиться, что ему на спину свалился пятикилограммовый орех.
- Я совсем забыл, что на земле опасно спать, объяснил Хури. - На войне мы совершенно спокойно ложились на землю и не боялись кокосовых орехов!
Вскоре мы настолько свыклись с тем, как легко и беспечно раройцы относятся к своим недугам, что даже удивились, услышав однажды громкий плач и страшный гвалт в дальнем конце деревни.
Как всегда, первыми к нам примчались дети, но они так волновались, что от них невозможно было добиться внятного слова. Прибежавшая следом Теумере крикнула, запыхавшись:
- Беда, страшная беда!
Мы быстро убедились, что и в самом деле приключилось серьезное несчастье.
Четырехлетняя Лилиан попросила дядю прокатить ее на велосипеде. Так как велосипед был без багажника, то дело кончилось, разумеется, тем, что она соскользнула со щитка и попала ногой в колесо. Прежде чем дядя остановился, большой палец ноги Лилиан оказался раздавленным, а он еще сгоряча рванул ногу девочки, вместо того чтобы снять цепь. Когда он принес племянницу к нам, из бесформенного куска мяса, который некогда был пальцем, хлестала фонтаном кровь. Маленькая Лилиан страшно кричала, но мы, стиснув зубы, принялись промывать и чистить рану. Палец, разумеется, пропал; нам с большим трудом удалось остановить кровотечение и наложить повязку.
Мы ожидали, что печальное происшествие на время приглушит веселье родителей и близких родственников пострадавшей. Но мы ошиблись: даже в таком несчастье они ухитрились найти комическую сторону. Пока мы возились с девчушкой, родители так волновались, что мы сами расстроились, и пришлось попросить их удалиться. А когда мы несколько часов спустя пришли осмотреть нашего пациента, они весело болтали и смеялись, окруженные чуть ли не всем населением деревни.
- В сущности, не так уж страшно, что она осталась без большого пальца, - говорил отец философски. - Ходить отлично можно и без него, а в футбол девочки не играют.
Однако мы не разделяли его оптимизма. Из раны торчал большой обломок кости; его следовало отрезать, чтобы заживление шло нормально. Только в Папеэте девочке могли сделать нужную операцию. Мы объяснили это родителям, которые с подозрительной горячностью заверили, что готовы ехать куда угодно ради здоровья дочки. С первой же шхуной отправимся, заявил Тумурева, поддержанный своей женой Розой.
Одно только заботило Тумуреву. Он, разумеется, давно уже прогулял все деньги, которые выручил за последнюю партию копры. Впрочем, очень быстро был придуман отличный, на его взгляд, выход. Незадолго перед этим Тумурева обил свой дом рифленым железом. Но если теперь ехать в Папеэте, рассудил он, то на это время дом ему не нужен, а раз не нужен дом, то с успехом можно продать железо кому-нибудь из лавочников. По возвращении он заготовит еще копры и купит новое железо. Все сочли эту мысль блестящей.
- Постой, - возразили мы, когда Тумурева поделился с нами своим замыслом, - но ведь вместе с тобой живут еще твой брат и его семья! Что он скажет, если ты разоришь дом.
- Подумаешь, пусть едет с нами в Папеэте!
Тумурева спросил брата, и оказалось, что ни брат, ни его семья не возражают против такого решения проблемы. И вот уже все дружно разбирают крышу и частями носят ее лавочнику. Срывать листы еще куда ни шло, они к тому же так здорово гремели, падая на землю. Но тащить их за триста метров к лавке оказалось куда труднее, пока брат Тумуревы не открыл, что если держать лист железа перед собой, то он превращается в парус.
Это открытие сразу внесло оживление в работу, и вскоре они со смехом носились вперегонки между пальмами. Однако ветер был порывистый, и кончилось тем, что десятилетний сынишка Тумуревы с грохотом упал и порезал ногу о железо. Мы уже предвидели нечто подобное и молниеносно кинулись на помощь.
- Ну вот, теперь Лилиан не придется скучать, - приветствовал нас Тумурева. - А то она уже жалуется, что ей скучно лежать дома одной.
И старшего братишку положили рядом с сестренкой, а родичи весело хохочут.
Если не считать, что из-за сквозняка почти вся семья Тумуревы простудилась, все шло благополучно до того долгожданного дня, когда пришла наконец шхуна. Явившись на берег, чтобы попрощаться с Лилиан и Тумуревой, мы обнаружили, к своему удивлению, что судовая шлюпка полна раройцами. В ней сидели, помимо Тумуревы, его брат с семьей, пятеро детишек, чей-то зять и еще один дальний родственник с женой. Все они вызвались сопровождать Лилиан до Папеэте.
Так как речь все же шла в первую очередь о перевозке больных, мы решили воспользоваться случаем и отправить другого пациента, чье состояние давно тревожило нас. Это был двадцатилетний парень по имени Тухоэ; у него над глазом образовалась опухоль. Временами опухоль исчезала, но потом появлялась опять, становясь с каждым разом все больше; это сопровождалось невыносимой головной болью.
Сам Тухоэ считал, что болезнь появилась у него из-за шляпы. Мы тщетно искали в своих справочниках более убедительного объяснения и без ощутимых результатов испытали половину имевшихся у нас лекарств. Было ясно, что надлежит обратиться в больницу в Папеэте. Тухоэ охотно согласился плыть туда, а чтобы он не чувствовал себя одиноким и покинутым в большом городе, две сестры и одна тетка мигом решили составить ему компанию. В итоге, когда шхуна отплыла под пение псалмов в сопровождении гитары, большинство ее пассажиров составляли раройцы.
Шесть недель спустя Тухоэ и его домочадцы вернулись. Однако остальных путешественников на шхуне не оказалось. Вся деревня собралась для встречи на пристани, вопросы сыпались градом. Как там в Пепеэте? Не видали ли дядю имя рек или двоюродного брата такого-то? А что смотрели в кино? Почтовый самолет видели? А большие суда в гавани были? Часто ли Тумурева напивался пьяным? Не привезли ли с собой рома?
Любопытству встречающих не было предела.
Тухоэ обстоятельно отвечал на все вопросы и рассказывал, выразительно жестикулируя, о своих похождениях в городе. Наконец он остановился перевести дыхание, и я смог спросить, как его здоровье.
- Все в порядке, - отвечал Тухоэ, улыбаясь.
- Какую болезнь нашел у тебя доктор?
- А я не был у доктора.
- Не был???
- Нет, когда мы приплыли в Папеэте, опухоль исчезла. И я решил, что нет никакого смысла тратить столько денег на врача. Правда, сейчас что-то опять начинает побаливать…
- Гм… А как с Лилиан?
- Все в порядке. В больнице ей отрубили кость и зашили рану. Когда мы уезжали, почти зажило уже.
- Отлично. Но почему же Тумурева и остальные не вернулись с этой шхуной?
- Ты понимаешь, им в Папеэте столько надо посмотреть, что они до сих пор не управились. Когда мы отплывали, Тумурева пришел на пристань и сказал, что они надумали остаться до 14 июля чтобы посмотреть праздник.
Наш разговор происходил в феврале…
Глава 5
Потомки каннибалов
В пору величия Полинезии, до того как сюда проникли европейские корабли, на островах процветала устная литература. В основе ее лежал жизненный опыт и религиозные традиции бесчисленных поколений. Современный исследователь смог бы найти в этой литературе "сочинения" по теологии, философии, истории, географии и астрономии; большое место занимали в ней молитвы, стихи, любовные песенки, героический эпос.
Особая каста жрецов и ученых ревностно следила за тем, чтобы не изменялось ни одно слово. Они были учителями и ходячими справочниками. Таким образом полинезийцам удавалось сохранять и постоянно развивать свою огромную устную литературу, которая, если бы ее записать, составила бы солидную библиотеку.
Однако лишь очень немногое из этой сокровищницы, свыше тысячи лет передававшейся по наследству из поколения в поколение, спасено от хаоса и разрушения, - прямых последствий соприкосновения полинезийцев с западной культурой.
В бурный период ломки, столкновения нового со старым гибли в войнах и эпидемиях не только вожди и другие военно-политические руководители, но также жрецы и ученые. А оставшиеся в живых вынуждены были уступить место другим. Подавленные превосходством материальной культуры европейцев, полинезийцы быстро отказались не только от своих каменных орудий и лубяных одежд, но и от старых богов, старой веры. Все новое, иноземное стало образцом, достойным подражания, а все полинезийское стали считать примитивным, варварским, неполноценным. Новое поколение считало себя христианами, цивилизованными людьми, пренебрегало культурой и традициями предков, и большинство стариков унесло свои тайны в могилу. Лишь немногие образованные и дальновидные люди из числа путешественников и миссионеров старались записывать полинезийские предания, пока их еще не совсем забыли; но им удалось спасти, конечно, лишь малую часть.
Стремительное преобразование полинезийского общества происходило на большинстве островов в конце XVIII и начале XIX веков. И если вы спросите современного полинезийца на Таити или Гавайских островах о прошлом, то обнаружите, как правило, что он знает не больше, чем рядовой швед о викингах. Скорее, даже меньше. Конечно, можно найти образованного таитянина или гавайца, знакомого в основных чертах с историей и сказаниями своего народа, но знания эти почерпнуты из трудов по этнографии или археологии. Современных полинезийцев отделяет от их так называемых первобытных предков несколько поколений, и прямая устная традиция безвозвратно нарушена.
Однако архипелаг Туамоту и в этом отношении составляет исключение. Если почти на всех остальных островах старое доброе языческое время кончилось сто - сто пятьдесят лет тому назад, то на Туамоту - лишь шестьдесят-семьдесят лет назад. До сих пор здесь на отдельных атоллах можно найти ученых старцев, которые не только помнят все предания своего народа, но и собственными глазами наблюдали самобытную культуру. Общее число таких старцев не превышает полутора десятков, и примечательно, что вы встретите их лишь в восточной части архипелага, которая наиболее удалена от Таити и цивилизации. Почти все они - последние представители старых каст правителей или ученых и до того, как рухнул древний строй, были либо вождями, либо жрецами.