* * *
Зазвенел медный дверной колокольчик.
На пороге стоял гость. Первым пришел.
Анна закусила губу: шулер! Тот самый!
Игорь видел, как розовеют ее острые скулы. Лицо-осколок. Лицо-кайло, лицо-молоток, лицо - портновские ножницы. Жестокая мадам, сразу видать. Как она его тогда вышвырнула! Взашей.
А нынче - отобедать пригласила?
- Проходите. - И голос жесткий, не дрожит. Дрожат ресницы. - Раздевайтесь! Тепло на улице?
Семен и Аля несли с кухни стряпню. Вкусно пахло. Наготовили! Рауль на щедрые деньги княгини Тарковской накупил всего, еле сумку к Гордонам донес. И курятины, и ананасов, и сладостей, и хорошего вина! И сельдерей, и шпинат, и редис, и pomme de terre, картошечку родную. И даже красную рыбу из Ниццы! И, о чудо, устрицы из Гавра! У них стол как у покойных царей. Ну так ведь она же - Царева!
- Мир?
- Мир!
Протянула ему руку. Игорь наклонился. Женская рука и мужские губы. Как банально. Как вечно.
Вошел в комнату. Накрытый стол благоухал. Из супницы вился тонкий парок. Ухой пахнет, ма пароль, настоящей русской ухой! Стерляжьей!
Среди нищеты - праздник.
- Ба, знакомые все лица!
Видит за столом индуску и японку. Индуска завизжала, вскочила, к нему бросилась.
- Месье Игорь! Месье Игорь!
Рауль сидел, аккуратно, изящно одетый - тройка, жилет отделан черной тесьмой, из кармана - золотой блеск свисающей цепочки: брегет, подарок княгини. Старуха щедро платит мальчику - он записывает за ней, она вечерами, ночами рассказывает жестокие сказки о жизни, бормочет, уже засыпая, и пахитоска валится из руки на ковер. Перед ним тетрадь, и перо летит, и ждет, и летит опять - только вперед. Мемуары о старой России! О казненной стране! Она умрет - он издаст книгу. И в этой книге она будет жить! Ее балы. Ее веера. Ее вальс с цесаревичем Александром. Ее кавалеры, что стрелялись из-за нее. Ее поместье под Вязьмой. Ее последний вороной конь, что, кося безумным изумрудным глазом, вынес ее - израненную, кровь по ребрам течет, полумертвую - из военного ада, из преисподней. Говорите, княгиня, дорогая!
Рауль блюдет оба парижских дома княгини. Они доверху набиты сокровищами. Картины, книги, фарфор, шкатулки, вологодские кружева, баташовские самовары. Рауль находит в Париже русских художников, эмигрантов, покупает у них картины в коллекцию княгини. Это теперь и его коллекция тоже! Так говорит старуха, хитро глядя на Рауля из-за дымовой завесы. Вечная пахитоска. Близкая смерть.
Она врет, что завещает ему и дома, и коллекцию. Возьмет ее Господь, и тут же, как гриб из-под земли, вылезет родня! Так всегда бывает.
- Амрита! И ты тут! Тесен мир!
- Тесен Париж, господа!
Рауль встает за столом. Он уже перенял у барона Черкасова светские повадки. Так молод, а так уверен в себе! И бокал держит не как гость - как хозяин. Ну да, он же тут за все заплатил. Он купил их!
Анна кусала губы. Аля во все глаза глядела на мать. Отчего она так волнуется? Как школьница.
- Господа! Позвольте тост. Мы нынче в гостях у удивительной, поразительной супружеской пары. Анна Царева, гордость русской поэзии. И - Семен Гордон, гордость русского дворянства и русского офицерства! Мы, французы, должны быть рады и горды, что вы теперь в Париже. Париж еще будет гордиться вами! Дайте срок! Париж - ваш дом. Пусть вам тяжело. Христос тоже страдал! И терпел. Страдающий - да вознаградится! Анна, вы и так уже сверх меры вознаграждены: Богом. Ваш дар удивителен! Пью за вас… и за вашу семью!
Оглядел стол. Амрита уставилась на Игоря. Изуми ковыряла ножом по пустой тарелке: еще ничего не положила себе - ни салата, ни курятины. Стеснялась. Все подняли бокалы. Анна протянула свой кровавый бокал над столом, как факел:
- Чокнемся, по русскому обычаю!
Аля, толкая бокал вперед, неловко выбросила руку, хрупкий хрусталь треснул, раскололся, вино щедро вылилось на скатерть. Рауль крикнул:
- Ничего! Tres bien! Посуда бьется к счастью!
- Алька, брось за спину и разбей! Как гусары! - выкрикнул басом Ника. Его тоже посадили за стол, на колченогий табурет, и ледяно-голубые глаза из-под ангельских русых кудрей мрачно и восторженно вонзались в сестру.
Аля унесла осколки в кухню, чуть не плача. Гости выпили и развеселились. Вино хоть и не было дорогим, но Рауль, как истый южанин, выбрал из дешевых вполне приличное. Из крепких напитков хотел купить коньяк - а вместо него купил "Бурбон Четыре розы". "Этот напиток обожал Анри Четвертый!" Анна следила, как искусно Рауль разливает вино и бурбон по бокалам и рюмкам.
- Вы как винодел!
- У нас на Юге все немного виноделы.
Уха янтарно желтела, стыла в тарелках. Не стерляжья, нос Игоря ошибся: из речной форели. Индуске и японочке очень нравился гость. Амрита, наклоняясь к уху подружки, шептала что-то. "Обо мне говорят". Игорь подмигивал им. Они хихикали. Поджимали ноги под стулья.
По-детски, смешно ревновали его в застолье друг к дружке: наперебой подкладывали Игорю на тарелку то джема, то шоколадного крема. Рядом салат? Пускай! Все равно красиво!
Анна полоумно глядела на давно забытые лакомства. Этот мальчик, Рауль Пера - сумасшедший, из их породы. Француз, а как по-русски говорит! Заслушаешься. Как недоросль истинный, сын помещика откуда-нибудь из-под Смоленска, из-под Ярославля!
Ничего не ела. Сидела над тарелкой, выпятив грудь. Спина-доска. Хребет-железо.
- Аннушка, покушайте. - Семен положил на ее тарелку выловленную из супницы нежно-алую, разваренную форель. Неслышно шепнул: - Ну что вы, Анюта. Развеселитесь же. Гости.
Глядела белыми бредовыми глазами - они зелень потеряли, вмиг выцвели.
О чем думает? Семен плотно сжал зубы и губы. Пусть думает о чем хочет.
Испарина проступила под рубахой. Всегда знал, когда у нее - начиналось.
На Игоря глядела. На его разрумяненные, как у девушки, щеки. Смугл и румян, чистый испанец. Что русский профессорский сынок, и не скажешь. Ухватки картежника, торговца… ловкача. Представила его гимназистом чистеньким, восторженным студентом: на московских белокаменных улицах, на блестящем от дождя Кузнецком мосту. Что делает с людьми жизнь! А с ним - что сделала?
Разговор застольный то ладился, то смолкал. Опять тек рекой. Все же тут русские были. Даже Рауль - был русский.
Игорь вытер салфеткой рот. Наклонился к Анне.
Семен зорко следил за обоими. Незаметно: из-под бровей. Вздрогнул, когда Анна вздрогнула.
- Хотите, я научу вас танцевать милонгу? Или даже танго.
Бросила мрачно, угрюмо:
- Не танцую.
Встал, упрямец. Смеется. За руку Анну хватает. Этот, чего захочет - добьется!
Сдернул с места. Анна перебирала бессильными ногами. Не успела оглянуться, как повел ее в танце. Музыки не было - ах, сюда бы их с Олегом граммофон! Девочки звенели ложками по чашкам, напевали тонкими голосками. Сводный хор, бедняцкий оркестр. Что за танец странный, холодящий душу? Господи, как давно она танцевала! С Мишелем Волобуевым, рыжебородым, богом античным… еще в Коктебеле… на каменной террасе у моря, обвитой виноградом…
Неловка. Неуклюжа. Кургуза, смешна. Губу чуть не до крови закусила. Дышать не может, задыхается. Это дикое, мешковатое платье. Висит на ней, как на вешалке, так худа. Мощи, кожа да кости. Женщина разве!
На изработанных пальцах серебро блестит. Кольца все; один - перстень. Зеленый, как третий глаз ее, нефрит: китайский камень, от любовной беды упасает. Зали Седлаковой подарок. Только и делает всю жизнь, что тонет в море любви!
"Любви и смерти. Мы все в нем тонем. Век такой. Аэропланы гудят над головами страшными моторами. Все страшно. Друг за друга и цепляемся… в танце этом…"
Близко его лицо. Губы. Отвернуться и не смотреть.
Тепло чужого тела близко. Родного?!
"Сатана, изыди".
- Вы подарили моей дочери мой браслет.
Наклонил резко; перегнул ей спину. Чуть не сломал позвоночник. Платье облепило костяной гребень ребер.
- Эта черная ракушка - ваша дочь? Смешно.
- Все дети мира - мои дети.
Задыхалась. Игорь рванул ее вбок, потянул. Повинуясь его рукам, Анна опять изогнулась, ее нога сама поднялась и сделала широкий мах назад.
- Браво. Понятливая ученица.
- Откуда у вас оказалась моя змея?
- Ниоткуда. Мне тоже ее подарили.
- Врете.
- Да. Вру. Я ее украл.
- У кого?
"Трам-ляля-ля, ля-ля-ля!" - пели девочки и звенели чайными ложечками. Рауль глядел сквозь вино в бокале, на просвет, на мужчину и женщину, танцующих танго.
- У грязных алжирцев.
- Где?
- Здесь. В Париже. Взял на память о приключении.
Поворот. Выдох. Поймать ртом воздух! Крепко прижал. Ее, холодную, ледяную!
- Такой змеи нет в целом мире.
- Бросьте! - Шаг назад, еще назад. Анна уже научилась отгибать спину без страха упасть на пол затылком. - Почему у змеи не может быть сестер и братьев? Думаете, ювелиры мастерят только уникальные…
Не договорил. Сам задохнулся. Откуда-то в руках Семена явилась гитара. "К соседям сбегал, одолжил на вечер". Мысли неслись, бешеные кони по ковыльной степи.
- Я… не могу… отобрать ее у ребенка.
- И я не могу.
Ложки звенели. Рауль разливал вино. Семен весь превратился в черную сторожкую сталь. И вместо сердца - пуля.
- Мне подарил ее покойный наш царь.
- Врете!
- Не вру. Я - не вру. Я никогда не вру.
Задыхайся, женщина. Скольких женщин вертел он вот так! Крутил, улыбался в чужие лица. Гнет ее, как лозу. Сейчас из нее корзину сплетет. Семен курил, глядел исподлобья. Брови на лице дрожали, жили отдельно от застылой улыбки. Глаза стрельнули вбок, на циферблат настенных часов. Сегодня он уезжает. На дело. На государственной важности дело. Он - звено в цепочке. Исполнитель? Их много. Они все работают на великую Страну Советов.
Не ври себе-то. Ты сегодня убьешь человека. Советского генерала. По приказу Сталина. Рука в кармане, глубоко. Щупает маленький, аккуратный "смит-и-вессон". Чудо, что Анна его не нашла. Ни в бумагах; ни в ящиках стола. Перепрятывал много раз. У жены нет привычки копаться в барахле. Это он копается в безумных, крылатых бумагах ее.
Автомобиль за ним в десять вечера придет. Он исчезнет на всю ночь.
Скажет Анне: на улицу Буассоньер дежурить пошел! Офицеры попросили!
Поцелует улыбчивыми, вежливыми, дрожащими губами. Может, так простятся.
Не думать; молиться. Но ведь в СССР не верят в Бога!
"А я, я - верю".
Все. Опять влюбилась. То девочки в России, то мальчики в Праге. Стихоплет Букман. Белый офицер Розовский. Архивариус Борис Погудов. Верещала, когда Семен ее за плечи тряс: пусти, не тронь, он мне из пражских архивов такие документы о русских царях добывает! Я поэму, поэму буду писать! О расстрелянной царской семье!
А он видел воочью: она и Погудов - во тьме архивных полок, и голое Аннино тело светится на столе. Угощенье. Устрица.
Его чуть не вырвало. Прижал руку ко рту. Папироса упала на скатерть. Изуми ловко подхватила, загасила в пепельнице. У них все как у людей нынче! И пепельница! Рауль принес.
Теперь Париж, и вот этот эмигрант, дрянной тангеро. Шулер! Мелочь пузатая. Ревность - пережиток прошлого. Лишь бы Анне было хорошо.
Щека Игоря слишком близко. Миг - щеки танцоров соприкоснулись.
Щека Анны горела. Ожог. Пропала.
Погибла.
- Где вы живете?
- Рю де ля Тур. Дом с каменными львами у парадного подъезда. Десятый этаж. Я живу не один.
- Жена?
Холод окатил изнутри.
- Расстался с ней. С другом.
- Кто он?
- Бродяга, несчастный… как все мы тут. На чужбине. Русские. Влюблен в Париж.
- Я к вам приду.
"Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля!" - заливисто пели девочки. Аля отбивала ложкой по чашке четырехдольный ритм танго: та-та-та-та!
* * *
Она сдержала слово. Пришла к нему.
Пошла к нему в ту же ночь. Семен поцеловал ее в щеку, тихо, весело-равнодушно бросил: "Не волнуйся, пойду подежурю, товарищ просил подменить". Видел: не поверила. У порога обернулся, бросился к ней, обхватил. Давно так крепко не обнимал. Сердце зашлось.
Муж ушел, и Анна всунула ноги в туфли. Туфли сваливались: ступни усохли, а обувь разносилась. Плевать; дойдет.
Выбежала на улицу. Не пошла - побежала. Карту Парижа наизусть знала; с закрытыми глазами показать могла, где парк Монсо, где Бульвар Монпарнас, где площадь Этуаль, где Чрево Парижа, где улицы Риволи, Варенн, Сент-Оноре…
Бег. Бег через чужой город. Родной! Париж всем изгнанникам родной. Нет! Все одно чужбина. Речь - чужая, дома - чужие! Церкви - чужие! Еда, хоть и пальчики оближешь - круассаны, форели, оливки, - а чужая. Туфель спрыгнул с ноги. Анна наклонилась, сорвала туфли. Босиком бежала. Ажан на перекрестке вытаращился на бегущую по ночной улице, должно, босую проститутку, хотел в свисток засвистеть, махнул рукой. Гонятся за ней! Обокрала кого-то! Убить хотят!
Озирался: нет, никого.
Камни мостовых и тротуаров холодили пятки. Париж, я бегу по тебе. Навстречу жизни своей. Разве ты, тангеро, моя жизнь?! А кто же?!
Жизнь моя, жизнь моя. Не покидай меня.
Запыхавшись, подбежала к подъезду. Вот они львы. Держат лапы на мощных каменных шарах.
Простояла у дома всю ночь. Босиком на камнях.
Задрав голову, глядела: этаж под крышей, парижский чердак. Свет в окне.
Холодные губы шевелились. Изредка накрапывал с серых небес ночной дождь.
Ночь шла и протекала. Обтекала Анну, как остров.
Далеко, на краю света, ревели моторы аэропланов.
Свет в окне погас. Анна вконец продрогла.
Губы едва шевелились - стихи вышептывали.
Вздохнула и вслух сказала сама себе:
- Молчи.
Утром консьержка вышла на порог.
- О, мадам! Я за вами в окошечко ночь напролет наблюдала! У мадам горе? Чем помочь?
- Да. У меня горе.
Повернулась и ушла. Чертова кукла. Кукольные, трагические, смешные страсти твои. Обрежь сама все нити, и кукольник не будет дергать за них.
Париж слезной, сырой серой розой пьяно шатался перед глазами.
* * *
В эту ночь Семен Гордон убил советского генерала Семена Скуратова, тезку своего. Предателя, гада, сволочь последнюю, так ему с отвращеньем сказали.
Последнее звено в цепочке. Он так и думал.
Отвезли в Медон. Приказали: жди черный "опель", как появится, сразу стреляй. В боковое стекло, в лобовое. Он в автомобиле. Убей его и шофера.
"Служу трудовому народу", - мертвым ртом выдавил. Помял револьвер в кармане.
Понимал: генерал едет с охраной, значит, их в авто трое или четверо. И все - вооружены.
Ночь - глаз выколи. Шорох платанов. Черный "опель" выскользнул бесшумно. Такие уж шины, немецкие. Идет как летит. Притормозил. Семен не ожидал - генерал выскочил из авто, как горный козел! Чувство охоты накатило. "Сейчас уйдет". Семен нажимал на курок слепо, отчаянно. Шесть патронов, всего шесть. Шесть - шансов. Выслужиться перед Совдепией?!
"Это страна будущего. Это страна грядущего счастья всех людей! И я - служу - ей!"
Горячее затопило грудь и горло. Он не слышал выстрелов. Его - ранили?!
Нет. Замутило. "Ты же не впервые убил на войне человека! Это - война! Это только с виду - мир!"
Кинулся бежать. Вот тут услышал: стреляют. Пуля рикошетом отскочила от стены, рассыпался известняк под ногами. Дачные медонские дома спят. Уже - проснулись. Топот, крики, стоны! А он - бежит.
Ему удалось удрать. Не поймали.
Медленно поднимался по лестнице. Запоздалый страх прошиб, пригнул. Еле нашарил ключом замочную скважину. Ввалился. Анна сидела за столом в гостиной. Одетая. Видно: не спала, не раздевалась. Посуда вымыта. От гостей духу не осталось. Девочкам постелила на диване, им - на полу. Стоял в дверях, чувствовал себя с затылка до пят выпачканным в крови.
На войне с немцем не так было. Там толпа солдат в атаку бежала. Там - все стреляли, не он один. Хором - не так гадко. За царя сражались! А теперь - за кого?
"Что тебе, именно тебе сделал несчастный генерал? Теперь поздно скрипеть зубами".
Анна сидела, как сыч, над монетами и купюрами. Деньгами был устлан голый стол. Анна сгребала монеты в ладонь с отскобленных ножом дожелта деревянных плах.
- Откуда? - только и смог выдавить.
Подняла голову. Невидяще глядела.
- Рауль оставил. Подарок Тарковской.
- И мне за дежурство заплатят.
Встала. Повернулась к деньгам спиной. Лопатки вздрагивали под суровой тканью.
- Ты бледен. Руки трясутся. Голоден?
Ласковей со зверями в зверинце говорят.
- Дай, что от обеда осталось.
Положила ему на тарелку кусок розовой форели. Села напротив. Смотрела, как он ест.
* * *
Назавтра все французские газеты пестрели черными шапками:
"УБИТ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ СКУРАТОВ!"
"ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СКУРАТОВ ПОЛУЧИЛ ПУЛЮ В ЛОБ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО".
"РУКА МОСКВЫ ДОТЯНУЛАСЬ ДО МЕДОНА".
"УБИЙСТВО В СЕРДЦЕ ЕВРОПЫ: НКВД, БАНДИТЫ ИЛИ ЛИЧНАЯ МЕСТЬ?"
Семен сидел на диване, облапил подушку, странно, по-детски. Улыбался тихо, почти умалишенно. Трясся.
- Ты захворал? - спросила Анна. Накапала ему капель сердечных.
- Простудился. Ветрено нынче в Париже. Даром что на севере живем, а дует ветрюга, что тебе мистраль.
Вечером соседка злорадно газетку свежую под дверь подсунула. Анна вытащила, развернула, глаза скользили по свинцовым строчкам сонно, равнодушно. Проклятые газеты. Зачем шуршит вонючими листами? Читала - и не понимала:
"ЕВРАЗИЕЦ СЕМЕН ГОРДОН ПРИЧАСТЕН К УБИЙСТВУ СОВЕТСКОГО НЕВОЗВРАЩЕНЦА, БЫВШЕГО ГЕНЕРАЛА БЕЛОЙ ГВАРДИИ СЕМЕНА СКУРАТОВА".
Отказывалась понимать. Отказывалась - принимать.
Газета упала, закрыла колени, на пол соскользнула. Семен за столом, она видит его затылок.
- Сема! - позвала тихо.
Он не обернулся.
- Сема, правда?
Не заметила, как рядом оказался. Руки ее мял в руках, шею, плечи целовал. Прижимался лицом к ее груди. Ну ребенок и ребенок. Третий ребенок ее, взрослый, седой уж, виски седые, сивые. И волосы - перец с солью.