* * *
Ифигения Дурбин погибла глупо, страшно; и Анна потеряла хорошую работу.
Она видела, как толкутся возле метро проститутки. Легкие деньги стригут!
"Врешь ты все: тяжелые. Тяжелее некуда".
Шла мимо и прислушивалась к их речи. Свой жаргон, тайный, грубый, замысловатый. Похож на древние площадные стихи. Арго уличных девок. Разбитная, густо накрашенная бабенка заметила, как Анна прядает ушами, и позвала ее: "Эй, мадам! Давай к нам! Всему научим! Хорошо жить будешь!". Анна шарахнулась в страхе.
Пока домой шла - все на свои туфли, донельзя стоптанные, глядела, на подшитые рукава пиджака. Да, не от Додо Шапель, точно.
Все бегала на улицу Дарю, жадно читала свежие объявления, русскими написанные.
"НАЙМУСЬ УХАЖИВАТЬ ЗА ДЕТЬМИ. ОТЛИЧНАЯ НЯНЯ. БЕРУ ДЕШЕВО".
"СПЕЦИАЛИСТ ПО УХОДУ ЗА СОБАКАМИ И КОШКАМИ. БЕРУ НЕДОРОГО".
"АККУРАТНАЯ ГОРНИЧНАЯ ПРЕДЛАГАЕТ СВОИ УСЛУГИ БОГАТЫМ ГОСПОДАМ, ЗА СКРОМНУЮ ЦЕНУ". "Цену" пишет с буквой "ять". Анна сама придерживалась старой орфографии. В России даже твердый знак расстреляли.
Все только предлагают. И никто ничего не просит.
Значит, сегодня опять провал.
Сколько можно сидеть без работы? Лидия уже вслух проговорила это, страшное: "Съезжайте, пожалуйста. Не стесняйте больше моих детей". Снять угол можно, если они и Семен сложат вместе доходы. А так - только на пропитанье.
Уход за собаками… кошками… Анна наморщила лоб. Кажется, Аля, всезнайка, болтала что-то о некой мадам Мартен, преподавательнице танго? Живет в Пасси. Далеко ездить, да, на двух автобусах, а может, и на трех. Аля трещала: у нее кошки, собаки, попугаи и даже живой медведь! "Брось, Александра, чучело, наверное", - кривилась Анна.
Кто ходит у Мартен за зверями? Может, ей наняться?
На мгновенье призрак запаха мочи и собачьего кала хлестнул по ноздрям. Ей стало дурно, ухватилась рукой за ствол платана.
Семен вечером заявился довольнешенек, с улыбкой шире бульвара Капуцинов: ура, генерал повысил жалованье! Анна давно не спрашивала: кто, какой генерал, что за работа. Видела - все больше бледнеет муж. Через лоб бежит, вздувается синяя жила. У Ники на лбу - точно такая же. Как она его, Нику, рожала во Вшенорах - вспомнить - огненный мороз по спине! Огонь ярится, гудит в печи. Все простыни чистые, ледяные, крахмальные. Друзья и соседи всего нанесли. Принца родит, не иначе! Боль накатывала - Анна только сжимала рот подковой. Она не боялась боли.
Однажды лишь о боли подумала: когда ее палачи, солдаты, весело матерясь, наставляли на нее дула винтовок. "Больно будет? Да всего один миг!"
Кошки и собаки тоже беременеют и рожают. Будешь и роды у зверей принимать.
"Да ведь наверняка там челяди - полдворца. Забудь об этом".
* * *
Аля пришла из школы домой - плачет.
- Мама, их надо спасти! Давай их спасем!
- Кого спасем-то?
Аннины брови взъезжали на лоб. Она закуривала папиросу, отгоняла дым рукой от Алиного отчаянного личика.
- Девочек! Амриту и Изуми! Таких чудненьких девочек! Ну хотя бы на время приютим! Изуми поработала в Мулен-Руж - да сбежала оттуда! Там на нее покусились!
- Покусились, - вздохнула Анна. - Отца о том спрашивай! Он командует парадом.
- Возьмем! Но сначала переедем от Чекрыгиных. Мы им жизнь заели, - коротко бросил, как отрубил, Гордон.
Спросила мужа: что печален? Пожал плечами: а чему радоваться?
Слухи ходят - там, в СССР, расстреливают направо и налево, тюрьмы набиты битком. Может, вранье все? Аля добывает откуда-то советские газеты. Кричит, и лицо красное: "Там счастье! Свет! Там - будущее! Хочу туда!". Ника угрюмо сидит, глядит на сестру исподлобья. Верит - и не верит. Взрослый не по годам.
Деньги. Они сосчитали их вместе. Наняли грузовой фургон - скарба нажили немного, а все ж тяжело тащить на горбу: Никина кроватка, Никин стульчик, дорожные сундуки с постелями, чемодан старого тряпья, Алины книжки и учебники, и - Аннины рукописи.
Рукописей больше всего. Неужели для них - чемодан? Клали в мешки. Утрамбовывали. Увязывали Алиными атласными, еще московскими лентами. Анна смеялась. Видела в старом Лидином зеркале свои зубы: пожелтелые, почернелые от табака.
Ну что ж, куколки мои, собирайтесь. Укладывайте тряпочки в спичечные коробочки. Легчайшие, призрачные ваши пожитки. Машите жизни, что промчалась, тряпичными ручками. Головенками на пружинах - кивайте.
Погрузили в фургон вещи. Аля волокла на руках, как младенца, старую пишущую машинку матери, "Ундервуд". Анна вела за руку Нику. Семен уже сидел в кабине, рядом с шофером. С Лидией попрощались по-русски, троекратно поцеловались. Лидия перекрестила ее и семью. Спокойно, сухою рукой, без слез, без сантиментов. Устала она от них.
* * *
Новое жилье было не лучше прежнего. Может, и хуже: опять под крышей дома, только трехэтажного, и опять в рабочем районе. Потолок протекал, сразу пришлось просить у соседей на время таз, подставлять под холодные капли. Кроватки детей приткнули там, где не проливало.
Где же поставить еще две кровати? Взрослым девочкам, почти девушкам?
- Будем спать на полу, на матраце, - заявила Анна.
Сгорающая от восторга Аля привела индуску и японку за ручки. Господи, ишь, мамка, и это - ее детки! Хорошая мать будет. Анна глядела на дочь, как на чужую. Японка бойко лепетала по-французски, беспрестанно делала книксены. Индуска стояла ровно, струной, выпрямив спину. Молчала. В глазах ее плыли слезы. Она изо всех сил старалась, чтобы - не вылились.
- Девочки, за стол! Девочки, я сварила такую кашу! Пальчики оближете! - Аля вылезала из кожи. - Девочки, будете спать вот здесь! Вместе! Валетиком!
Кашу ели жадно. Едва не давились. Анна чуть не плакала.
Все было "чуть", "едва", "слишком".
Когда наступила ночь, она дала себе волю. Слезы лились на подушку сами, рекой, без всхлипов. Глаза открыты и видят перед собой голую спину Семена. Шрамы на спине: один - от немецкого осколка, другой - от красноармейской пули. Третий, наискось, - от петлюровской сабли. Меченый ты у меня, Семушка, меченый.
Утром проснулись - умываться, дети! "Вот у меня и четверо. Многодетная мать".
Леличку вспомнила покойную. Анна не видела ее мертвую; не видела в гробу. Так и осталось в памяти личико запрокинутое, с двумя зубками, как у зайца, нога привязана к ножке кровати, на висках кудряшки овечьи.
Семен бодро потирал руки. Она не любила этот жест. Нарочитая бодрость, показная.
- Мадам, у вас есть зеркало?
Анна строго глядела в лицо индуски. Черт, забыла, как зовут девчонку.
- Пока нет. Будет.
Индуска опустила глаза, и Анна тоже.
Вскрикнула. Схватила девочку за руку.
Серебряная змея обнимала худое темное запястье.
- Откуда?!
- Мужчина подарил.
- Мужчина?!
Беспомощно оглянулась. Семен щурился, пытался издали разглядеть.
- Человек. У меня есть его адрес. И телефон! Но…
- Что "но"?!
Она трясла девчонку за плечи.
- Уже время прошло. Он мог уехать… съехать… оттуда.
- Это моя вещь!
Индуска глядела испуганно, глазищи огромные. Ресницами взмахнула - будто два воробья вспорхнули.
Семен шагнул вперед.
- Анна, Анна… Нельзя же так! Почему не может быть двух таких браслетов!
Она обернула к мужу упрямое, твердое лицо. Камень, и глаза каменно блестят - самоцветы, стекляшки.
- Не может.
Глава девятая
Княгиня Тарковская - в гостях у барона Черкасова: то шумная и праздничная, как ярмарочное забытое гулянье, то вдруг нежная и печальная, и говорит тихо, и курит длинную, тонкого аромата пахитоску. Барон яств накупил, сидит напротив княгини, слушает жадно. Рауль рядом. Ушки на макушке. Княгиня говорит о России.
О той России, которой - больше нет.
Неужели нет? Другая страна. Ту - срубили под корень шашкой. Искололи штыками. Кровью залили. Взошли иные посевы. Вырос урожай - кто соберет?
Дым обвевает седые букольки княгини Маргариты Федоровны. Дым, все дым. Рауль нюхает табачный дым. Он не курит. Пьет очень мало, несмотря на то что родом с виноградного, пьяного Юга.
- Милый мальчик, тут, у них, - поправилась, - у нас в Париже, оказывается, живет такое чудо! Забыли все о ней. Заброшена… завалялась за шкапом, как старый подсвечник!
- Кто? - насторожился барон.
Рауль молчал, ждал.
- Такое дивное дитя! Поэт. Милостью Божией! Анна Царева. Анна Ивановна! Князь Касаткин-Ростовский напечатал ее стихи в недавнем выпуске "Русского журнала". Господа, я прочитала - и очарована была! Давненько не читывала настоящей поэзии! Это жемчуг, брильянт! - Обернулась к Раулю. - Познакомлю вас с нею! Князь Федор дал мне ее адрес. Уговорите ее сделать большой вечер! Найдите, снимите зал!
Рауль сидел весь вишневый.
Победная улыбка княгини обожгла.
- Денег я дам, не волнуйтесь! Мне главное, чтобы вы ее посетили! И, да, и…
Закопошилась в черепаховом ридикюле.
- Вот, возьмите, ей передайте! Князь Федор сказал - она еще двух девочек чужих к себе взяла, жить. Безумка!
Это "безумка" - с восторгом, чуть шепеляво, произнесла.
Рауль дрожащими руками совал в карман стофранковые купюры. Наверно, тысяча тут, а то и больше. А старуха все курит и, кажется, плачет.
* * *
Игорь снял смешную, похожую на птичью клетку каморку в фешенебельном многоэтажном доме в Шестнадцатом квартале. Снял на пару с еще одним русским несчастным бродягой - Олегом Кривулей. Чердак в Шестнадцатом квартале, о, это чудеса! Квартал аристократов. В их доме живет мать президента Франции, она занимает три этажа!
Игорь познакомился с Кривулей, когда ужинал на улице. Благотворители разливали суп для бездомных у вокзала Сен-Лазар. Нежный весенний вечер, распускаются тополиные почки. Недавно Пасха православная минула. Длинные столы накрыты дешевой бязью. Старая супница, расписанная по-восточному: китайские девушки грациозно идут по хрупким мосточкам, взмахивают веерами. Павлины распускают хвосты. А роспись обшарпана. Игорь, втягивая слюну, встал в очередь. Какие званые обеды закатывал его отец, Илья Игнатьевич, в Москве! Давно… до Первой мировой.
Он, ребенок, таращился на серебряные штофы, на страшные двузубые вилки для фруктов. Чье-то вино случайно проливалось на камчатную скатерть; о, конфуз! Горничная быстро стелила салфетку. Часы на стене били два, три пополудни. Темнело - зажигали свечи, и пахло медом. Перстни вспыхивали алой кровью, синими звездами на тонких, нежных пальцах дам. Мужчины курили. Пепел в малахитовой пепельнице. По краю пепельницы брели зеленые индийские слоны. Где это все?
Он на улице, в Париже, ждет бесплатного хлебова. Куска хлеба - из милости.
"Господи, помилуй", - против воли вышептали губы.
Посуда гремела. Разливательная ложка ходуном ходила в руках разбитного малого: зачерпывал и наливал, и каждый отходил, дрожа от радости, со своею миской.
Пока очередь тянулась к столу - к нему привалился бочком человечек: то ли молодой, а то ли старый, лицо в тени шляпы, не разобрать. Игорь брезгливо отодвинулся. Человечек придвинулся опять. Игорь тихо выругался по-русски. Человечек обрадованно крикнул ему прямо в лицо:
- Ба! Русский! Здорово, брат!
И - ну лапать его, обнимать.
Игорь засмеялся. Ответно притиснул мужичка к себе.
- Здорово! Откуда?
- Из Нижнего. А ты?
- Из Москвы.
- Давно в Париже?
- Недавно. А впрочем…
- А я - давно! Уже попривык. Лучше Парижа на земле города нет!
Представились друг другу. Как-то враз поняли: вместе надо держаться.
У Кривули за душой, точнее в кармане близ лацкана пиджачишки, лежала бумажка в десять франков. Все состояние. У Игоря денег было немногим больше - сотня с хвостиком. "Снимем жилье на двоих? Дешевле обойдется!"
Им повезло: в первом же доме консьерж сообщил - с чердака съезжают постояльцы; дал телефон хозяина. Хозяин жил в этом же доме - на втором этаже. Игорь обаял богатого французика, как умел: в улыбке все зубы показывал. Сошлись на плате, меньше которой трудно представить. За такие гроши на задворках собачью будку снять.
Вошли. Расположились. Ни у Олега, ни у Игоря вещей нет! О, свободны как птицы!
Оба дружно рассмеялись своей безбытности.
- Кажись, здесь великолепно!
Игорь подошел к окну, распахнул створки.
- Не то слово! Весь Париж с птичьего полета!
- Когда невмоготу станет - хорошо вниз сигануть. Разом все кончится, - неудачно пошутил Кривуля.
Игорь перекрестился, усмехнулся.
- Никогда. Запомни: никогда!
* * *
Чудно в каморке. Старый граммофон с раструбом-лилией. Пластинки старые - все вперемешку: кэк-уок, Анастасия Вяльцева, Пятая симфония Бетховена, арии из Вагнерова "Лоэнгрина" - поет великий Джакомо Боргезе, вальсы Штрауса; и разбитая пластинка, черный осколок, полустертую надпись можно разобрать: "НАТАЛЬЯ ЛЕВИЦКАЯ. ТЫ НЕ ПОЙ, НЕ ПОЙ, СОЛОВУШКА". Русские, что ли, тут до них квартировали? Опять русские. Везде. Париж - русский город.
Вспомнил марокканцев. Тоже могут сказать: Париж - африканский город.
И так Париж - для всякого - свой город; роднее не придумать.
Еще одно чудо таилось под забытой, брошенной подушкой-думкой, обшитой траченым молью синим бархатом: телефон!
Даже здесь, на чердаке, телефон. Роскошь немыслимая. Телефонируй не хочу. Да только кому?
* * *
Еще одного русского отыскали. Прямо под ними снимал камору - они под чердаком, он на десятом этаже. Узнали, что русский, случайно: мужчина тяжело волок вверх по лестнице неуклюжую, на треноге, кинокамеру, вставал на ступенях, отдыхал, отирал со лба пот, жаловался сам себе, чертыхался - конечно, по-русски! Они возвращались домой, шли за ним. Услыхали русскую речь. Кинулись к кинематографисту, затормошили, замутузили в объятьях!
- Откуда?
- Из Казани!
- Офицер?!
- Да, Белая гвардия! Но не офицер - солдат простой! До царской армии - грузчиком в Казанском порту работал! Чудом выжил в кровавом крошеве… Господа, ко мне, ко мне! И вино есть хорошее! Отказа не приму!
Сидели долго, за полночь, говорили, не могли наговориться. Пили, плакали. Искурили обе пачки дорогущих папирос. Бывшего царского солдата звали Лев Головихин, и он в Париже заделался работником синема: сперва фильмы в кинематографах крутил, потом смышленого мужика операторскому делу обучили, и он всюду с камерой таскался. А потом и сам на ноги встал: продал в прокат первый фильм свой - и дело пошло-поехало!
Головихин снимал простые ленты. Ничего особенного. Не игровые - натурные зарисовки, документальные, живую жизнь. Снимал Париж, клошаров под мостом Неф, нищих русских попрошаек на улице Лурмель, внутренность храма св. Александра Невского.
- А как же ты, брат, церковь-то изнутри снял? Нельзя ведь!
- А батюшка разрешил. Отец Николай. Долго упрашивал. Да ты гляди, гляди фильму!
Головихин по-старому произносил: не "фильм", а "фильма". По-русски.
Игорь уставился на развешенную на стене дырявую простыню.
Фигуры бегали, плавали, застывали, бились как рыбы, уплывали в черно-белую мглу.
И вдруг заорал, схватил за руку Льва!
- Что ты?! Синяков мне наставишь! Как клешней сцепил!
- Где ты ее снял?! Где?!
Увидел в кадре Фрину.
- Ты же видишь, мост Александра Третьего, золотые кони…
Головихин тер руку, морщился, пыхтел.
Бесстрастная камера снимала: вот Фрина идет, вертя задом, чуть покачиваясь на каблуках; вот останавливается у перил моста, стаскивает туфлю с ноги, морщась, выбивает туфлю о перила. Ногу трет. Мусор, иголка? Щепка?
Игорь глядел на Фринину ногу. Лев глядел на него.
- Нет ни батюшки, нет ни матушки… а только есть да есть… одна зазнобушка?
- Она танцует на улице! На Мосту Искусств! Это мексиканка! Я ее знаю! У нас с ней…
Лев холодно произнес, как на серебряном блюде поднес слова:
- Это жена знаменитого Доминго Родригеса, знаменитая Фрина Кабалье. В газетах пишут - Доминго заканчивает роспись во дворце Матиньон, а потом улетает с супругой в Америку.
- Где они живут в Париже?! Я должен ее увидеть!
- Не сходи с ума. Она…
Затрезвонил телефон. У режиссера тоже был проведен телефонный кабель. Игорь вздрогнул всей спиной, всей кожей. Лев церемонно взял трубку.
Пока говорил - Игорь глядел сквозь него, в себя: так глядят на ледоход, на плывущие льдины.
Он не слыхал, что говорит в трубке неизвестный голос.
Зато Лев внимательно слушал, вежливо.
- Фильму мне заказывают, - трубку положил на рычаги осторожно, блестел глазами. - Твоя помощь нужна будет!
- Что за фильма?
- Об авиаторах. О пилотах! Очень это нынче модно. Летают все! Даже женщины!
- Даже кенгуру.
- Не смейся! Нам денег заплатят!
- Денег? Это хорошо.
А в родной каморке - тоже телефонный трезвон.
Олег трубку снял с рычажков.
- Тебя, - растерянно другу сказал.
Игорь стискивал в пальцах трубку, как черный револьвер.
- Позвольте месье Конева…
- Слушаю!
- С вами говорит месье Пера!
- Чем могу служить?
- Позвольте пригласить вас на обед к вашим уважаемым соотечественникам, Анне и Семену Гордонам… завтра, в шесть вечера. Адрес диктую!
Игорь, морщась, торопливо записывал адрес на клочке русской газеты "Борьба".
Семен, Семен Гордон, а, это… Та умалишенная нищая семейка с улицы Руве! Другая улица-то. Может, разбогатели?
Черт, как они его нашли?
- Это я виноват, - Кривуля повесил голову. - В церкви в нашей намедни был. Она, Анна эта, стоит в приделе Владимирской Божией Матери, беседует с княгиней Тарковской. Я - рядом молюсь. Клянусь, я бы не встрял ни за что! Но они заговорили о тебе!
- Обо мне?
- Ну да! Эта, Анна Гордон, и говорит старухе княгине: вы не знаете ли такого-то? Имя твое называет! Я вздрогнул - и аж вспотел! Думаю, судьба! Шагнул к ним. Извинился, конечно! Тесен, брат, наш русский Париж…
Похлопал друга по плечу. Какое неуловимое лицо у человека! Вроде бы парень бравый, а через миг, смотришь, и старик - хлебнувший горячего, с горькими морщинами.
Олег отдал ему для выхода в гости свой пиджак.
Игорь обтрепался до нитки, а краденные на стадионе деньги они уже почти все прожили.