- О, да-а-а-айте, дайте мне свобо-о-оду! Я мой позо-о-ор сумею искупить… я Ру-у-усь от недруга спасу-у-у-у!..
Юмашев забил в ладоши, громко крикнул:
- Бра-во!
Зал взорвался рукоплесканьями.
Тишина не успела настать. На весь зал раскатился выстрел.
- Боже мой, - громко сказала Аля и зажала рот рукой.
Игорь, сидевший рядом, стрельнул в нее глазами. Последний ряд партера! Выход рядом.
Публика повскакала с мест. Визг женщин разрезал уши.
Шевардин покачнулся. Удержался на ногах. Ярко-красные шаровары Хакимова растеклись атласной кровью по яично-желтым доскам. Хакимов странно, по-петушиному, как крыльями, вздернул обеими руками, сделал шаг вперед и резко, обреченно завалился назад. Упал. Громко, деревянно стукнулся затылком о доски.
Зрители кричали, вопили. Иные повскакали с мест, бежали к выходам. Искали выхода, рвали, терзали краснобархатные, алые, малиновые портьеры. Кровь! С потолка, из-под балкона стекала кровь. Хлестала вниз, на затылки и плечи, водопадом.
Игорь схватил Алю за руку.
- Слушайте. Времени нет. У меня револьвер. Меня поймают, обыщут… и обвинят. Меня посадят в тюрьму! Вы - русская! Спасите меня!
Шевардин на сцене тоже упал, бессильным, огромным тяжелым кулем, рядом с Хакимовым.
Народ визжал, ломился к выходам, дамы плакали в голос. Низкорослый мужчина хищно срывал пушистое горностаевое боа с плеч у пышнотелой мадам. Юмашев, Юкимару и Картуш холодно, по-буддийски спокойно наблюдали панику. Сидели в партере; не тронулись с места.
- Больше стрелять не будут, Виктор. Это дешевый террор. Кто-то очень хотел убить Хакимова.
- О да. Опера. Сцена. Убийство как спектакль. Понимаю.
Юмашев вытащил из кармана портсигар, вынул гаванскую сигару, зажигалку от "Zippo", закурил. Он всегда курил сигары; любил крепчайший, острый табак.
Игорь схватил Алю за руку. Тащил за собой. Они оказались в людском водовороте близ узких, крашенных белилами, украшенных лепниной дверей выхода. Алю сжали, как в тисках, она задохнулась и закричала.
Игорь обнял ее за плечи, потянул, прижал к себе. Так, вдвоем, крепко обнявшись, как двое влюбленных, они пробирались сквозь визжащую, ополоумевшую толпу - мужчина и девочка.
Их вынесло на улицу на гребне людской волны.
Волна, прибой, море. Людское море.
- Страшно людское море. Можно утонуть, не выплыть, - сказал Игорь, отдуваясь, вытирая со лба пот ладонью. Потом взял Алину руку - и ею, маленькой полудетской лапкой, вытер мокрый ее лоб.
- Мы как из моря. Плавали… и выбрались на берег.
"Шевардина тоже увезли в больницу?" - думала Аля, глядя в близкие, очень близкие глаза незнакомца. Русский! В "Гранд Опера"! И этот выстрел. Как мама не хотела, чтобы она сегодня шла в Оперу! Зато мадам Козельская - хотела. И эта контрамарка, бесплатная, пахнущая дорогими духами мадам. На бело-розовой плотной бумаге; на два лица. Аля была одно лицо, и она пошла. Отец и мама отказались. Ника еще очень маленький для спектакля.
- Идемте к нам домой, - Алин голос сбивался на рыданье. - Идемте скорей! Бежим! Выбросьте револьвер! А то вас поймают!
- Ну уж нет, - весело сказал Игорь. - Теперь-то не выброшу. Бежим! Ведите!
Взявшись за руки, они побежали.
За их спинами слышались крики, плач, ругательства. Люди топали как лошади. Аля чувствовала жар, исходящий от потрясенной, напуганной толпы. Толпа - чудовище. Революции и войны делают не люди - чудовища; она теперь знала это.
Когда в России делали революцию, она была еще малышка. Несмышленыш.
Дым смертного мороза за грязными окнами. Печь топи не топи, все холод. Дохнешь в комнате - пар изо рта, как у лошадей. У нее на руках - кроха-сестра, Леличка. Леличка умерла от голода в приюте. Анна сдала ее в приют, когда Аля заболела тифом. Аля умирала дома, а Леличка - в приюте. Когда Леличка еще жила дома, Аля привязывала ее за ногу к ножке кровати. Чтобы не мешала; чтобы не бегала везде и не разбила себе нос. Аля очень боялась, когда кровь из носа шла. Революция, кровь, красные флаги. Мама ходила на расстрел и осталась жива.
А сейчас в "Гранд Опера" расстреляли великого Хакимова; и он умер. Или жив, ранен?
От "Гранд Опера", похожей на пышный разноцветный торт, они сломя голову добежали до метро. Нырнули под землю. Аля запыхалась. Игорь глядел на нее сверху вниз. Он был очень высокий, а она маленькая: не выросла, мама говорила, вырастет еще.
* * *
Игорь озирал дом, куда его привели. "Да, нищая квартирка. И так много людей! Голоса за стеной. Бедлам. Вавилон. Париж - Вавилон, а мы - вавилоняне; и грех на нас, и кара падет". Углом рта улыбался. Алино лицо потно, красно. Какая она вся мокрая под нарядным платьицем. Пот течет по шее, по лбу.
Ее мать им открыла, должно быть. Сухая. Надменная. Злая.
- Бон суар, господа. Аля! Познакомь с гостем.
Ни вопроса; ни гнева; ни любопытства. Будто бы масляную краску из тюбика, медленно выдавливает слова. Какие зеленые глаза! Чистая зелень. Ягоды крыжовника. Наглые, зеленые, соленые. Влажные, будто вот-вот взорвутся слезами.
- Мама… я… мы в Опере…
- Ты из Оперы кавалера привела?
Не голос - жесткий сухарь. Не разгрызешь.
- Мама, это не кавалер! Человек в беде! Я его…
- Ваша девочка меня спасла, - наклонил голову Игорь. В темных густых волосах давно пробежала белая искра. Он рано начал седеть. - В "Гранд Опера" прогремел выстрел. Стреляли в Хакимова. Кажется, попали. Мы убежали, я не знаю, что там произошло. Началась паника. У меня с собою револьвер, мадам. Меня могли арестовать. Клянусь, не я стрелял.
Улыбка опять искривила губы.
И рот этой мегеры покривился в улыбке: будто кривое зеркало отразило его лицо.
О да, чем-то они с грымзой похожи. Чуть с горбинкой носы. Седина в волосах. Жесткие черты красивых, породистых лиц.
Он стряхнул наважденье. Вся в морщинах баба. Не первой свежести осетрина. Еще чего, заглядываться на такую! Смех.
- Аля, переоденься, все платье испачкала. Анна.
Протянула сухую, твердую, как доска, руку. Пожал.
Ощутила тепло и власть. Насмешку. Осторожность: не раздавить бы хрупкие дамские косточки.
- Игорь. И опера, смею заметить, "Князь Игорь".
Сухо хохотнул. Зеленоглазая мымра сухо, натянуто улыбнулась бледными, лиловыми губами.
Аля уже хлопотала, нервно, услужливо собирала на стол. О, нищета! Стол-то газетами застелен. Вместо фарфоровых тарелок - жестяные миски. Хлеб девчонка режет - черный! На сдобу к чаю, уж верно, денег нет. Ба, тут и детская кроватка в уголку! Пустая. Где младенец? А, так тихо спит! Не проснулся от голосов, от света. Золотой ребенок!
- Садитесь, месье Игорь!
- Какой я месье!
Ему в тарелку каши наложили. Нос морщил, а ел: не обижать же хозяев! Анна, прищурясь, наблюдала, как Игорь ест. Изящно, отставив мизинец, все летает в руках: ложки, вилки. Хлеб красиво ломает в длинных, крепких смуглых пальцах. Стало тревожно, горько. Отчего? Не понимала.
Раздался стук в дверь. Анна глянула на часы с маятником, Лидия их из Москвы привезла, фирмы "Павелъ Буре": о, уже двенадцатый час! Вечер поздний.
Она процокала каблучками к двери, Игорь одобрительно покосился на ее сухие легкие ноги. "Дома ходит на каблучках, не в тапочках. Хвалю. Есть, есть в ней грация".
- Супруг прибыл, - мрачно бросила, вернувшись в гостиную. - Работает допоздна.
Правду сказать, она не знала, где он пропадал вечерами. Семен успокаивал ее, целуя в руку, в острое плечо: "В русском клубе, Анночка, такие дискуссии! Все спорят: кому мир достанется - Евразии или Америке?".
Игорь сжался, подобрался, как зверь перед прыжком. Спину выпрямил, выгнул. Глазами стрелял. Ложку в руке зажал. Каша, селедка. Репчатый лук Аля кольцами нарезала. Угощенье на славу. О, где ты, жареное на вертеле мясо аргентинских притонов, приморских таверн.
Семен вошел, опахивая всех сыростью, запахом тополиных почек - шел дождь.
- Так мокро, господа! Прямо питерская погодка! - Увидел за столом гостя, осекся, вспыхнул, как юноша. - Здравствуйте, с кем имею честь?
Игорь встал, поклонился. Даже каблуками щелкнул по-военному.
- Игорь Конев.
- Семен Гордон.
Аля видела, как закусила губу мать. Отец ее никогда не ревновал, ни к одному ее мужчине. У нее в России, в Берлине и в Праге были романы, и, как Анна ни скрывала их от дочери, Аля - догадывалась. Владимир Иртеньев и князь Волконский в Москве. Михаил Волобуев в Коктебеле. Николай Крюковский в Петербурге. Андрей Быковский в Берлине. Гиацинт Бачурин и Берт Блюм в Праге. А поэт Эрих Мария Рейнеке, восторженный немец? А Глеб Погосян? А Розовский? А Букман? Юноши и старики. Князья и мужики. Стихоплеты и офицеры. Аля закрыла глаза. Стыд не дым, глаза не выест. Мама, мама, да ведь ты поэт, а поэт - он что? Он - свободен! Ветер!
И в любви - свободен.
Отец всегда это понимал. Все прощал. "Я бы не стерпела", - подумала Аля.
- Что тут у вас? - Семен потер ладони, шумно сел к столу. - О, селедочка! Аничка, неужели у нас нету выпить, ну хоть по чуть-чуть!
- Ничего, - отрезала Анна. - Если б было, я бы подала.
- А где Чекрыгины?
- Спят. Поздно уже.
- Мама, вы в Москве в это время никогда не спали! Вы всегда в двенадцать ночи или стихи писали, или гостей встречали!
Аля тут же пожалела, что сказала это. Лицо Анны сделалось жестким, бешеным, белым.
- Александра. Пошла вон.
- Мама, простите! - Аля уже плакала. - Куда я пойду? Чекрыгиных разбужу! Разве только на балкон! Он обвалится, он же такой маленький! А на улице - ливень!
Дождь хлестал по крыше. В комнате стоял шум, будто бы они все куда-то ехали в огромной, старой, тряской машине по булыжной мостовой.
Семен сжал руки над тарелкой овсянки и нервно хрустнул пальцами.
- Господа, о, господа! Ну что вы! А давайте в карты поиграем!
- В карты, в карты! - Аля хлюпнула носом, вытерла пятерней мокрое лицо. Ее густые косы развились, светлые пшеничные волосы прилипли к коричневому платью. "Одевает ребенка, будто монахиню, - подумал Игорь, - в черном теле держит. Она права! Иначе не выжить".
- Согласен, идея! Сто лет в карты не играл!
- Вы у нас ночевать останетесь, месье Конев? - вежливо спросил Семен. - Мы вам на полу постелим.
- Благодарствую.
Аля, вытирая рукавом заплаканное лицо, уже несла колоду карт. Засаленную, пухлую. Карты слиплись - в них давно не играли. Бубновая дама прижимала к груди розу. Король пик хмурился мрачно. Семен видел: заблестели глаза незваного гостя, просверкнули зубы между красиво вырезанных, плотоядных губ в лукавой, быстрой усмешке.
Сдали карты. Каждый развернул перед собой карточный веер, уставился в россыпь судьбы. Ника закряхтел в кроватке, заворочался. Семен прижал палец к губам, вопросительно на Анну взглянул. Она холодно пожала плечами.
- Проснется - покормлю, пока теплая каша. Ну-с, господа! У кого что? У меня - шестерка. В подкидного ведь играем?
- Ходите, мадам!
"Он называет меня "мадам". Он нагл. Молод. Гораздо моложе меня. Он в сыновья мне годится". Анна закинула голову, раздула ноздри. В неярком свете грязного абажура тонко, иконописно светился ее четкий профиль.
"Похожа на рыцаря. На женщину не похожа. На принца Гамлета. Мужланка". Игорь постучал ногтями по рубашке своих карт.
Анна бросила перед Игорем на стол сразу две карты - среди неубранных мисок с недоеденной кашей, блюда с селедкой в прованском масле и оловянной миски с нарезанным кольцами луком лежали дама и король. Дама бубен и король пик.
- О, что ж это вы? С таких богатых карт начинать… Воля ваша! У вас, мадам, видно, на руках сплошные козыри! Господа, а на что играем? Мы не сделали ставки, господа!
Руки нервно, весело прыгали, дрожали, метались над столом: руки опытного ловкача, руки профессионала.
Семен глядел на руки Игоря. Аля уткнулась в свои карты. Анна хотела отвести взгляд от глаз Игоря - и не смогла.
- На деньги?
- У нас денег нет! - пропищала Аля.
- Брось, Аля, какое униженье. - Семен полез за лацкан пиджака, вытащил бумагу в пятьдесят франков, швырнул на газету, что вместо скатерти стол укрывала. - Никогда не унижайся!
Игорь в одной руке держал карты, другой ловко слазал в карман и положил рядом с купюрой Семена двухсотфранковую бумагу. Анна, расширив глаза, глядела на деньги. Двести франков! Сколько обедов дома. Пальтишко Нике, на самой дешевой распродаже! И башмаки, башмаки Семену, его совсем износились!
О себе не подумала ни мгновенья.
Опять ее глаза наткнулись на его глаза. Узкие, широко стоящие, масленые, быстрые. Зрачки обжигали ее, буравили. Густые ресницы дрожали. Он гладил, ласкал, обнимал ее глазами. А потом - внезапно - глаза вспыхивали злобой, насмешкой: презреньем, оплеухой, плевком.
"Он презирает меня… нас… за то, что мы - бедные! А он что, богач?! Что-то по нем не видать. Пиджачишко-то будто с чужого плеча! А если он вор?! Уж больно бегают, кричат его руки!"
Они кидали карты одну на другую. Лампа под абажуром мигнула раз, другой и погасла. Аля пошла на кухню, зажгла керосиновую лампу и внесла в комнату. Пахло керосином, пахло селедкой. Ну точно таверна в Буэнос-Айресе, весело думал Игорь. Руки сами ходили, летали. Руки делали свое, привычное дело.
Игорь покрыл брошенные Анной карты, и руки еле уловимо, незаметно дернулись. Карты сместились легко, воздушно, как в балете, как в танце. Никто ничего не увидел. Никто… ничего…
Рука Анны одним шлепком сложила карточный веер. Она ударила картами Игоря по руке.
- Месье! Вы шулер! Это подло!
Двести франков и пятьдесят, пятьдесят и двести.
Он шулер, и она выгонит его. В ночь. В непогоду. Под проливной дождь. Наплевать.
Он вскочил, под смуглотой проявилась бледность благородного возмущенья, тонкие усики задергались. Глаза-уклейки метались, пытались уплыть.
- Вы оскорбляете меня, мадам!
- Это вы оскорбили нас всех. Вон из моего дома! У нас не проходной двор!
"Сейчас он встанет и уйдет, и таким же нежным, лисьим движеньем заберет с собой деньги. Двести своих и пятьдесят наших. Пятьдесят. Неделя жизни в Париже. Неделя жизни. Подлец".
Она встала, крикнула Игорю глазами: "Подлец!" - и вышла из комнаты. Игорь слышал, как ее каблучки цокают по коридору на кухню. Цок-цок, цок-цок.
Встал из-за стола. Прошел в коридор, к вешалке. Нашарил шляпу. Аля бежала за ним следом, хватала его, как кошка когтями, за полы смокинга.
- Месье Игорь, господи, куда же вы?! Туда же нельзя! Там - потоп! О, извините, у меня мама - поэтесса… она такая вспыльчивая! Не обижайтесь на нее! Господи, час ночи ведь уже, где же вы заночуете?
Игорь взял ее лицо в обе руки. Подержал так немного. И у дочки такие же зеленые глаза. Скорее серо-зелено-синие. Как море.
Дочки-матери. К черту.
- К черту, - сказал Игорь вслух, и Аля отшатнулась. - Дойду пешком до вокзала Сен-Лазар и там заночую. Вокзал, ма шер Аля, пристанище всех воров и бездомных бродяг. А также карточных шулеров. - Губы покривились в последней, надменной усмешке. - Не волнуйтесь обо мне. Я привык к лишеньям. Я скиталец.
- Мы все скитальцы! - жалко крикнула Аля.
Игорь наклонился, поцеловал ее руку, щекоча усами.
Когда за ним захлопнулась дверь и Аля вернулась в их каморку, она увидела - мать сидит за столом, глядит на две купюры, лежащие меж их нищих мисок. Пятьдесят франков и двести. Двести и пятьдесят.
Отец открыл дверь на балкон, стоял перед дверью, курил. Ливень шел серебряной стеной. В комнате стоял шум, как от самолетных лопастей. О чудо, Ника спал.
* * *
Игорь вышел из подъезда Анниного дома на улицу - и оглох от шума ливня.
Стоял под навесом. Ступить шаг - и вымокнуть вмиг до нитки. Легче в одежде прыгнуть в море.
Все-таки он шагнул вперед. Пошел под дождем, и скоро края шляпы повисли, как шляпка старого червивого гриба. Париж был пустынный и мокрый. Париж под водой. Размытые огни фонарей, плывущие мостовые. Он брел по тротуару, будто реку вброд переходил. Шел и смеялся.
Нет, какова! Рассердилась всерьез! А может, она с ним играла?
Шел и думал о себе рьяно, шало, горделиво: "Я красавец, я молод! Все женщины Парижа будут у моих ног! Я сделаю тут карьеру, сделаю! С краденым револьвером в кармане - сделаю! Я пробьюсь наверх! А эта несчастная, тощая как вобла московская поэтка! Да я ее… если захочу, в бараний рог согну!"
Тревога грызла потроха, ворочалась под ребрами. Откуда он ее знает? Помнит?
"На кого-то похожа… видел ее?.. знал… нет, бред…"
Оглянулся. Сквозь серую стену ливня еле просматривались высокие мрачные дома. Окна закрыты жалюзи. Ни огня. Ни души.
Адрес? Он не запомнил ни улицу, ни номер дома. Этаж под крышей. Почти чердак. А, вроде улица Руве. Рабочий черный, серый район. Много смога, трудно дышать. Дождь хотя бы прибьет пыль и гарь. Зачем ему адрес этой нищей семейки? Он сам здесь нищий. Пока! Завтра он будет богат и знаменит. Ему нищие больше не нужны.
Шагнул за угол, башмак заскользил, он растянулся на тротуаре. Милль дьябль, кажется, ногу вывихнул! Встал: больно, но идти можно. Сунул руку в карман. Револьвер на месте. Не выронил.
Сделал вперед еще шаг - и из влажного марева ливня на него надвинулись двое. Нет, трое! У двоих головы голые, третий в тюрбане. Черт! Мусульмане!
Серебряный дождь, черное лицо. Чернь и серебро. Толстогубый курчавый парень прыгнул, заломил ему за спиной руки. Игорь выдохнул ему в пахнущее чесноком лицо:
- Денег нет! Не трудитесь!
По-своему лопотали. Старик в тюрбане воткнул ему кулак под ребро, Игорь простонал, согнулся. Третий, совсем чернокожий, негр настоящий, быстро обшаривал карманы Игорева смокинга. Вытащил револьвер. Сдернул с головы Игоря обвисшую шляпу и швырнул в лужу.
- Отпустите меня, - спокойно сказал Игорь по-французски.
Старик в тюрбане прищурился, оскалился:
- Отпусти тебе? Отпусти, отпусти! Деньга тебе нет, правда сказать! Мы все голодать! Достать мы еда - тебе отпусти!
Вели его, как коня в поводу, мимо домов, мимо ярких витрин. Кафэ, и стулья сгребли от дождя под тент, и из открытой двери желтый свет, и терпко пахнет кофе. Игорь вспомнил кофейни Буэнос-Айреса, и стало сладко и больно сердцу. Смешно, и кофе захотелось, хоть одну маленькую чашечку, крепчайшего, да с коньячком.
- Я не буду грабить кафэ.
Ливень ослабевал. Струи уже не больно били асфальт и гранит - лились медленно, с грацией фонтана.
- Зачем кафэ? Не надо кафэ! - Тюрбан высморкался прямо на мостовую, зажав пальцами нос. - Вот лавка! Взять овощ! Взять - и убегай!
Игорь посмотрел на мусульман. Мокры как мыши. У них его оружие. Револьвер заряжен. Не повезло ему. Он купил его с рук у очаровательного, похожего на болонку торговца на Блошином рынке. Торговец запросил смешные деньги. Нет, определенно все это смешно. Смешно.
Увидел себя со стороны: мокрый, без шляпы, обчистили, и еще смешней, что - не боится. Расхохотался раскатисто, во все горло. Восточные люди попятились.
- Откуда? Алжир? Марокко? Африка?
- Африка, Африка, - закивал толстогубый. - Взять овощ! Взять!
"Как собаку, науськивает".