- Мы делаем все возможное. Но… Может быть, еще несколько дней. Максимум… Не знаю… Неделя.
- Когда к вам его привезли?
- Вчера поздно вечером, в начале одиннадцатого,- В голосе академика Чазова послышалось напряжение,- А… что?
- Спасибо за информацию, Евгений Иванович,- сказал Председатель КГБ.- Делайте все возможное. И сверх того. До свидания.
- До свидания.
Юрий Владимирович Андропов откинулся на спинку кресла. В кабинете была глухая тишина.
"Значит, все это произошло после их встречи,- думал Андропов.- Суслов пригласил к себе Цагана вчера к восемнадцати часам. И они не стали разговаривать в кабинете".
Юрий Владимирович вынул из ящика письменного стола лист бумаги, на котором были напечатаны всего лишь несколько фраз, прозвучавшие вчера в кабинете Главного Идеолога страны на Старой площади и зафиксированные на пленку.
"Цаган. Можно? Здравствуйте, Михаил Андреевич.
Суслов. Явился? Скотина!
Цаган. Я… я не понимаю…
Суслов. Не понимаешь? Все ты понимаешь, жирный боров. Пошли! Покатаемся по городу".
И все…
Значит, разговор происходил в машине. "Серый кардинал" осторожен. Ему ли не знать, что мы прослушиваем все кабинеты и в ЦК, и в Кремле. Сколько же они катались по городу? К себе на Старую площадь Суслов вчера не вернулся. Приступ сахарной болезни свалил его уже дома.
Что же получается? После вчерашнего разговора один вечером оказывается "у Сталина" и, по словам Чазова - а Евгений Иванович знает, что говорит,- уже не вернется в этот мир. Второй сегодня утром на даче в Усове стреляет из "Макарова" охранника себе в висок. Легкая улыбка тронула губы Юрия Владимировича Андропова. "Волки от испуга скушали друг друга". Или… Одним махом. Как говорится, что Бог ни делает, все к лучшему.
Только Бог ли делает это? - зададим мы вопрос за нашего героя.
Председатель КГБ закрыл глаза…
…Обнаженный мальчик бежал по пыльной степной дороге - к заветным горным вершинам, которые теперь были окутаны тяжелыми тучами, и частые молнии рассекали их, но раскатов грома не было слышно.
"Не добегу, не добегу, не добегу! - стучало его маленькое сердце, грохотом и гулом отзываясь во всем теле,- Сейчас упаду".
И все-таки мальчик продолжал бежать…
Артур Вагорски, корреспондент газеты "Дейли ньюс", США, аккредитованный в Москве.
Меня разбудил телефонный звонок. Аппарат валялся, оказывается, на тахте, рядом с подушкой, я чуть ли не спал на нем. По укоренившейся привычке взглянул на свои часы "Сейко", которые никогда не снимаю с руки. Фосфоресцирующие стрелки показывали 21 час 37 минут, 19.1.82.
Телефон надрывался, и я уже знал, что это Вика.
Я поднял трубку:
- Слушаю, моя прелесть.
- Опять дрыхнешь? - Голос Вики был, как всегда, насмешлив, однако в нем ощущалось нечто… Волнение, смешанное с нетерпением и лаже азартом,- Взял привычку дрыхнуть, когда ночная жизнь Белокаменной только начинается.
- Да в чем дело? - спросил я, подавив зевоту, хотя профессиональное чутье подсказало: "Что-то есть".
- Потрясные новости, Арик! Обалденные!
- Ну? - нетерпеливо гаркнул я.
- Нет уж! Не по телефону.- Вика зло хихикнула,- Мальчики! Ау! Хренушки вам! А с тебя, мой сладенький, когда гонорар придет, тридцать процентов комиссионных. За такую информацию…
- Ты все-таки скажешь, в чем дело? - разозлился я.
- Скажу. Сейчас без двадцати десять. Ровно в двадцать два ноль-ноль я за тобой заеду. Так что на сборы - сам понимаешь. Поторопись. Мы на "тачке" рядом, у Триумфальной арки…
- Кто это мы? - перебил я.
- Все свои. Едем на одну грандиозную встречу, там будут подробности…
- Подробности чего? - перебил я.
- Случившегося,- многозначительно сказала Вика.- Все, все! Через двадцать минут, как всегда, у телефонной будки.- Ее голос оборвался короткими гудками.
Я посидел на своей тахте, широкой, как море, бесшумно, плавно покачался на ней. Вика почему-то называет ее "наш ноев ковчег". Нет, детка, если что, мы на этом ковчеге не спасемся.
Я осмотрел свое холостяцкое жилье. Полный бардак: на письменном столе перемешались рукописи, газеты, журналы, стояла наполовину пустая бутылка итальянского мартини. ("Он меня и погрузил в незапланированный сон",- подумал я.) На чайном столике грязная посуда, еще от завтрака, экран телевизора покрыл слой пыли. Я провел рукой по щеке - щетина была минимум двухдневная.
Черт знает что! Совсем превращаюсь в русского. Немудрено: семь лет в этой загадочной, непостижимой стране. Уже и говорю без акцента. Может быть, славянские корни? Поляк, русский - один хрен. Впрочем, вон что в Польше творится. А здесь, в матушке-России, тишь да благодать. Хотя отовсюду гнильем воняет.
Ничего себе! Осталось тринадцать минут. Основное - побриться.
В ванной, намыливая щеки, я невольно рассматривал себя в зеркале. Ну что, сэр? Вам уже тридцать четыре, возраст Христа позади. А результаты? Пожалуй, жаловаться грех. В родной газетке на хорошем счету, мои корреспонденции украшают первые и вторые полосы, платят по первому разряду, поездил по миру, собственный корреспондент уже в четвертой стране. Перед Россией - Парагвай, Греция, Япония, везде по два года. И в Москве собирался - максимум три года. И вот, извольте бриться! - брейся, брейся, время идет,- седьмой год в стране победившего социализма. Или, если угодно, в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему? Не знаю… Когда-то мой непосредственный шеф Гаррисон Вернер шутил: "Будешь сидеть у русских, пока не сменишь там лидера". Если так, похоже, ждать осталось недолго. Впрочем, наблюдая за кремлевскими старцами, я ловлю себя почти на мистической мысли, что они бессмертны. Может быть, советские медики наконец изобрели этот самый эликсир?
Ах, черт! Порезался. Нет, дело в другом… Вика. Я не хочу от нее уезжать. А она не хочет ехать отсюда со мной. Оказывается, есть в этой стране такие идиоты и идиотки. "Я,- заявляет она,- разделю судьбу своей родины. И еще, Арик…- Это Вика превратила меня из Артура в Арика, и теперь я только на эту кличку отзываюсь.- И еще, Арик, когда твоя мать смертельно больна, разве ее можно оставить?" Да… "Умом Россию не понять…" Нет, нет! Надо себе в этом признаться: не только Вика. За семь лет я полюбил Россию и русский народ. Вот за что? За что любить эту распятую преступной властью страну и ее народ, рабски терпящий властителей-подонков? Надо разобраться. Когда я начинаю с Викой философствовать на эту тему, она издевается: "Паренек! Снова "достоевщина". Ты перекушал нашей российской действительности и уже не можешь переварить тошнотворное хлебово". Но я-то знаю… И она знает: за эту "достоевщину" она меня и любит. Или так: еще больше любит.
Все! Что же, не такая уж плохая физиономия: серые, вполне осмысленные глаза, волевая складка губ, и, говорят, ложбинка на подбородке тоже признак воли. Прямой нос. Густые светлые волосы. И никакого намека на лысину. Отрастил себе здесь русские усы, и Вика говорит, что с ними я чуть-чуть похож на Лермонтова. "Еще бы темные волосы, и полное сходство". Как это у него?
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?…
Только русский поэт может написать подобное. Ни в какой другой стране так не пишется.
Все, все! Без четырех десять.
Я уже надевал в передней дубленку, когда ожил телетайп факса, поползла белая полоса бумаги с красноватыми буквами убористых строчек.
Я подбежал к факсу, когда он отключился.
"Срочно в номер,- читал я.- Подробности смерти Сергея Цагана. Все возможное о болезни и состоянии Михаила Суслова. Артур! Постарайся опередить коллег. Через три часа жду материал в редакции. Привет! Гаррисон".
Вот оно в чем дело!
Я пулей выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.
Внизу я оказался, когда часы показывали две минуты одиннадцатого.
Из своей каморки вышел наш "консьерж" Дима, вежливый верзила лет двадцати пяти боксерской наружности.
- Добрый вечер, сэр!
- Добрый вечер.
- На охоту?
- Как у вас говорят,- ответил я, глядя в его непроницаемые кагебешные глаза.- Волка ноги кормят.- И не удержался, добавил: - А ночь, похоже, для охоты наступает в самый раз.
- Удачи! - невозмутимо сказал Дима, и только мышцы его скул чуть заметно напряглись.
На улице мела московская метель. Ударило в лицо колючим снегом. Все было бело, в движении, неопределенно. На стоянке машины занесло снегом. Мой "мерседес" накрыло белой шапкой, завтра придется откапывать. Я оглянулся на наш пятнадцатиэтажный дом, населенный дипломатами, аккредитованными в Москве журналистами, представителями торговых и прочих фирм со всего света - во многих окнах уже погас свет.
Я прошагал к чугунным воротам, открыл калитку рядом с ними. Из яркого освещенного куба - чтобы видеть все вокруг - вышел милиционер, пожилой, солидный, козырнул мне, зорко вглядевшись в лицо, и ушел в свою теплынь.
Переходя на противоположную сторону улицы, к пустой телефонной будке, я оглянулся. Милиционер вращал диск одного из телефонов, стоящих перед ним на столе. О Господи!…
Сергей Цаган. Что я о нем знаю? Кажется, отчество Кузьмич. Никак не могу привыкнуть к этой русской необходимости отчества. Первый заместитель Председателя Комитета государственной безопасности СССР Юрия Андропова. Что еще? Постой, Арик! Кажется, этот Цаган в каком-то родстве с Брежневым! И на Лубянке он, следовательно, человек Леонида Ильича. Понятно… Что дальше?
Я взглянул на часы - было уже двенадцать минут одиннадцатого.
Я испытал - а давно надо было не обращать внимания - приступ досады. Эта русско-советская расхлябанность, необязательность. Вечно они опаздывают, не держат слова, норовят обмануть, потом находится тысяча причин, отговорок, извинений.
"Нет,- остановил я себя,- Вика не такая. Она точна и пунктуальна, хотя и то и другое сочетается у нее с бесшабашностью и тем, что у русских называется: "А! Пропади все пропадом!"
Она спешит сюда, и задержать их машину в такую метель могла только какая-нибудь дорожная ситуация: пробка, залетели в сугроб, ведь дороги в Москве чистят отвратительно.
Я стал думать о своей женщине. Сердце забилось чаще, я испытал жгучее желание немедленно быть с ней, представив "наш ноев ковчег". Она моя единственная женщина, теперь я это знаю точно. Что же с нами будет дальше?
…С Викторией Садовской мы познакомились в семьдесят пятом году, в посольстве Чехословакии на приеме, посвященном седьмой годовщине "пражской весны". Было многолюдно, напряженно - советские власти явно не одобряли мероприятие чешского посла, и это придавало приему нервозность, взвинченность; над присутствующими в зале витали дух протеста и вызов силам зла. Помню Евгения Евтушенко, который с безуминкой в глазах и артистической страстностью читал с придыханием:
Танки идут по Праге,
Танки идут по правде…
После кратких речей и импровизированного концерта мы уже во время фуршета оказались за столом рядом, нас кто-то представил друг другу. Виктория была слегка пьяна, мы чокнулись бокалами шампанского, она сказала по-английски совсем с небольшим акцентом:
- Я вас знаю. Вернее, знаю ваши статьи. Они мне нравятся. Мы - коллеги, я тоже журналистка.
- Какую газету вы представляете? - спросил я.
- Никакую. Я свободная журналистка.
Она тряхнула копной своих роскошных рыжих волос. И от этого быстрого движения я увидел ее всю сразу: высокую, гибкую, в облегающем длинном платье цвета морской волны. Высокий лоб, смуглость лица, немного впалые щеки, чуть-чуть вздернутый нос с чуткими ноздрями. И глаза… Темные глубокие глаза с живым, яростным огнем. Я взглянул в них и утонул, пропал. Теперь понимаю - навсегда.
- Коллеги-писатели,- продолжала она,- называют такое подвешенное состояние возвышенно: свободный художник. То есть сотрудничаю со многими газетами, бывает работа на радио, на телевидении. Даже есть два короткометражных фильма по моим сценариям.
- То есть волка ноги кормят.
- Именно,- засмеялась Виктория.
В тот вечер единственный раз она была Викторией. А на следующее утро, когда на кухне моей казенной квартиры мы вместе готовили завтрак,- я в халате, она в моей пижаме,- Виктория сказала: "Отныне зови меня Викой. А ты будешь Арик".
…Виктория на том приеме в чешском посольстве, когда мы выпили по бокалу шампанского, тут же наполнила бокалы снова и, придвинувшись ко мне - среди гама, смеха, возгласов, жующих и пьющих разгоряченных лиц, заглядывая мне в глаза, тихо сказала:
- Артур! Давайте выпьем за "пражскую весну". Все было не напрасно! Попомните мои слова: все отзовется. И выпьем за Польшу. Там назревают события… Ведь вы поляк?
- Я родился в Штатах,- тоже тихо ответил я.- Поляк мой отец. Он эмигрировал в Америку сразу после войны. А мать американка шотландского происхождения.
- Нет, вы все равно поляк! - засмеялась Виктория.- И вид у вас польский. Итак, пьем за "пражскую весну", за польских шахтеров и…- Она прошептала мне в ухо: - И за Россию! Вот увидите, у нас это тоже будет! Может быть, очень скоро! - И добавила, выдержав маленькую паузу: - Как говорят поляки? За вашу и нашу свободу?
Мы чокнулись и выпили. Вместе с вином мне передались ее порыв, страстность и вера. И… я ухнул, как в пропасть:
- Виктория, я хочу увезти вас отсюда. Украсть.
- Крадите немедленно! - приказала она, не отрываясь, не мигая, смотря мне в глаза.
В ту нашу первую ночь она многое поведала о себе, с убийственной самоиронией, типично русским самобичеванием и раскопками в собственной душе. Коренная москвичка, живет в однокомнатной квартире с матерью - учительницей физики. Теперь Мария Филипповна на пенсии.
Милая интеллигентная старушка, она обожает поить меня чаем с домашними вареньями. По-моему, престарелая московская дама тяготится нашей связью, и навязчивая ее тема: "Вы, Артур, берегите Вику. Она чрезвычайно нервная". Действительно, нервная, легко возбудимая. Отец покинул дом, когда девочке было четырнадцать лет. "Маша! Я больше не могу видеть твоего вечно скорбного лица. Да, я неудачник, мои изобретения никому не нужны в этой стране (Вениамин Павлович Садовский работал в каком-то техническом НИИ). Я ухожу, я должен быть одинок. И пожалуйста, не надо слез - никакая другая женщина здесь не присутствует". Эту печальную сцену Вика изображала в лицах с убийственным горьким сарказмом (она вообще натура артистическая), завершив рассказ о родителях неожиданной фразой: "Я тоже неудачница, в папочку". Закончила спецшколу с английским уклоном (есть у них такие: с английским, французским, немецким уклоном, то есть в этих учебных заведениях усиленно осваиваются соответствующие языки. Попадают в подобные школы, как правило, дети привилегированных родителей или за большие взятки. В случае с Викой, очевидно, сыграли роль профессиональные связи Марии Филипповны, да и девочка она одаренная). Потом пединститут, факультет иностранных языков - английский и французский; диплом с отличием. Мечтала о работе литературного переводчика, но тут случился бурный роман с молодым кинорежиссером, переросший в молниеносный брак. Режиссер оказался шизофреником, болезнь до поры до времени протекала в скрытой форме, и "вскрыла" ее супружеская жизнь: беспричинная яростная ревность - со скандалами, дикими сценами, вызовом милиции и прочее. Все окончилось психиатрической лечебницей, из которой молодой человек уже не вышел. Вика оплакивала своего первого суженого два года - она его любила первой настоящей любовью. Второй муж был журналистом - она почему-то сохранила одну его фотографию и показывала мне: Семен Гельфах, был малорослый, толстоватый, лысый, с хитрым и умным прищуром глаз, с типичным семитским профилем. Он был талантливым журналистом, легко пишущим на любые темы для любых изданий. Но мало того, что новый муж не давал Вике передохнуть от своей любви (он попросту оказался сексуальным маньяком), Семен Гельфах не пропускал ни одной юбки. Словом, уже через три месяца супруг-донжуан был изгнан, успев тем не менее за это время пристрастить Викторию к журналистике.
"Так я и влипла в это дерьмо,- говорила мне Вика в нашу первую ночь, водя чуткими пальцами по моей груди.- Точно сказано: вторая древнейшая профессия. Особенно у нас. Все советские журналисты - проститутки. Только пользует их один хозяин".
Слава Богу, от обоих браков не произросли дети. "Я рожу,- сказала Вика в ту же ночь,- от сильного, красивого, умного, доброго мужчины, обязательно здорового.- Она не отрываясь смотрела мне в глаза. Этот ее взгляд завораживал,- Он должен любить меня больше жизни".
У меня было до нее немало женщин, на разных континентах. Но - клянусь! - такие, как Виктория Садовская, появляются на свет только в России.
…Из-за поворота вынырнули лучи фар, которые с трудом пробивали несущуюся навстречу машине снежную массу.
"Наконец-то!" - Было двадцать минут одиннадцатого.
Облепленный снегом "Москвич" неопределенного цвета - оба "дворника" энергично гоняли по смотровому стеклу,- скрипнув тормозами, замер у телефонной будки, тут же из дверцы вывалилась Вика, в своей неизменной кожаной куртке на лисьем меху, в высоких сапожках-ботфортах (мой подарок), без шапки, и густые рыжие волосы были рассыпаны по плечам. Она бросилась мне на шею, обдав терпко-нежным ароматом французских духов:
- Прости! Ей-богу, не виноваты. В Свиблово скотина-гаишник прицепился: "Подфарники у вас не фиксируются". Не фиксируются! Скотина! Они снегом залеплены… Ему бы сразу в лапу, а Гарик давай права качать…
- Понятно,- перебил я.
- Раз понятно - поехали! - Вика чмокнула меня в щеку.
Действительно, в машине оказались все свои: за рулем сидел Гарик Сапунов, подпольный художник-абстракционист, по характеру буян, весьма скандальный субъект, но, как говорит Вика, "надежный товарищ, в беде не подведет" (и в этом я несколько раз убеждался), бородат, элегантен в своем ярком мохеровом шарфе, на среднем пальце массивный серебряный перстень с большим изумрудом. Рядом с ним дымил сигаретой Николай Кайков, литературный сотрудник "Вечерней Москвы", сумрачная личность лет сорока пяти, с лицом аскета, напичканный информацией о "светской элитарной" жизни российской столицы до отказа. В уголке заднего сиденья свернулась скромным калачиком "просто Зоечка", фамилии ее я не знал, кутаясь - представьте себе! - в норковую шубку. "Моя младшая подруга",- говорит о ней Вика. Действительно, Зоечке было лет двадцать пять, может, чуть больше, она была идеально сложена, кукольно красива, хотя в красоте ее, на мой вкус, было что-то неживое, искусственное. Вроде в недавнем прошлом Зоечка была манекенщицей чуть ли не у знаменитого Зайцева, я особенно не интересовался. Она часто сопровождала Вику в ее затеях и, как правило, молчала, не принимая участия во всяческих дебатах. Молчала, бесстрастно посматривая на говоривших карими глазками. Загадочная девочка. Зачем она Вике? Все никак не спрошу. Неудобно как-то…
Мы с Викой втиснулись в машину.
- Всем общий привет,- сказал я и сам услышал нетерпение в своем голосе.
- Сгораешь от любопытства? - довольно засмеялась Вика,- Так вот слушай…
- Стоп! - перебил я и взглянул на часы,- В моем распоряжении максимум полтора часа. В двенадцать я должен быть у себя.
- В чем дело? - У Вики недовольно поджались губы.