* * *
Далеко от бахчи, в тенистом береговом заливчике, остановилась лодка измученных туземных пиратов - дуван дуванить и считать раненых. Хотя собака только помяла и порвала ногу Пьера, не прокусив её глубоко, однако кровь текла очень долго, несмотря на то, что он свесил ногу в воду и не вынимал её до самого отдыха. Здесь привязали ему на икры несколько мокрых лопушников, и он уверял нас, что теперь затянуло. Костя только поцарапался, пролезая через тын, да атаман сильно обрезал палец ноги об острую раковину во время нашего торопливого бегства. Добычи оказалось очень немного: многое попадало в воду, когда мы скатывали сверху, многое пошло на заряды, а главное провиантское депо пришлось оставить в добычу врагу по случаю неожиданной опасности. Только Саша да Ильюша принесли по паре арбузов под мышками. Мы позавтракали ими с волчьим аппетитом. У Кости в запасе оказались два копчёных полотка, которые он спроворил мимоходом у ключницы, собираясь в далёкое путешествие. Он завернул их, раздеваясь, в рубашку, и теперь не хотел было уступить их никому, кроме атамана и Пьера, но был мгновенно принуждён к сдаче. Этот солёный и жгучий завтрак ещё больше раздражал нашу несмолкаемую жажду.
Географическая цель нашего путешествия, указанная Ильюшею, то есть исследование головища реки и белого камня, из которого она будто бы вытекает - осталась, таким образом, не достигнутою. Мы очень запоздали и торопились домой. Час обеда уже прошёл, и никто не мог вспомнить без сердечного замирания о встрече, предстоящей нам за своевольную прогулку. Пьеру было очень больно; он поминутно хмурился и закусывал губы, силясь победить своё страдание, и в то же время принял вид раненого героя. Атаман сердился за неудачу, и ещё более от ожидания грозящей ответственности, которую обыкновенно приходилось встречать за всех ему одному. Костя нюнил по своим царапинам, и вообще все были настроены довольно сумрачно.
Погода тоже стала меняться. Откуда-то набежал ветер, и из-за горизонта, прямо от дому, быстро вылезала на нас огромная серая туча, обхватывавшая небо всё шире и шире. Надо было с минуты на минуту ждать дождя. Мы гребли в два весла, налегая всей грудью, но подвигались очень медленно. Поверхность реки стала свинцовою, так же, как и небо. Зелень береговых тростников ярко и странно вырезалась на этом тёмном фоне. Ветер, давно поваливший нашу мачту, тряс и трепал камыши, как бороду, и волны, конечно, не морские, но всё-таки высокие и сильные, шли нам навстречу, череда за чередою, и тяжко шлёпались о борта нашей низенькой лодки, по временам захлёбывая её и прямо отодвигая назад. Многочисленные флотилии белых гусей, неизвестно откуда взявшихся, живописно качались на этих чёрных волнах и беспокойным криком своим увеличивали наше смущение. Вверху вырезались такие же белые чайки на таких же чёрных облаках. Они кружились над нами и разлетались мимо нас, едва не задевая нас своими серпообразными крыльями, падали вдруг на воду, как ключ ко дну, подобрав вверх крылья, и едва клюнув гребень волны, в тот же миг взмывали вверх с какой-нибудь добычей во рту.
Мы вспомнили, как кружатся чайки вокруг кораблей, терпящих крушение. "Они ждут своей жертвы!" - думалось мне. Мы напрасно вглядывались вдаль, думая увидеть свою мельницу или ракиты огородов. Может быть, они и были видны, но дождевой туман, висевший под тучею, заткал все горизонты и все дали влажною паутиною. Туча неслась против нас на всех парусах; казалось, в неё запряжены были ветры. Чаек относило в сторону, и гусиные станицы прибило к берегам, где они качались на одном месте плавно, не двигая крылом, словно деревянные… Лодку ворочало и гнало в тростники с неудержимым напором. У атамана и Пьера уже окоченели руки от долгих и напрасных усилий. О нашей помощи нечего было и помышлять. Но вёсла всё ещё гребли, мы всё ещё не сдавались. Между тем далёкое и грозное ворчание уже не раз глухо слышалось сверху… Тяжёлый свинец тучи стал проступать бледно-огненными пятнами, словно он постепенно раскалялся. По свинцовой туче уже ползла из-за горизонта другая, седая и лохматая, и глазу было так легко следить на чёрном фоне её зловещий бег. За седою ползла огненно-бурая, за бурою совсем белая и холодная, за белою опять свинцовая и так далее, без конца и перерыва повалили горами и стенами одна через другую, одна за другой, теснясь и раздавливая: та - начинённая пожарами, обранивая молнии в прорвы своих лохмотьев; та - как градобитная машина, сплошь заряженная льдом и морозами. Они неслись, эти демонские полчища, все в одну и ту же сторону, все с одною и тою же быстротою, охватывая нас своими чёрными объятиями, рокоча, урча и раскатываясь, как будто на тяжёлых чугунных колёсах. Не успеют одни сползти за горизонт, другие уже поднимаются из-под земли с противоположной стороны, седые, и сизые, и чёрные, и опять тяжело несутся через небо, вздрагивая молниями, грохоча и ворча, и нет конца этим молниеносным легионам! Вдруг вся эта масса, загромоздившая небо, разорвалась, как занавес, сверху донизу… Бледный огненный перст затрепетал, словно грозя кому-то, сквозь этот густой мрак; раздался резкий одинокий удар, как будто бомба лопнула над нашими головами, и среди оглушительных перекатов, среди беглого огня вспыхивающих молний полил, как из ведра, крупный дождь.
Ветер, внизу пугливый и быстрый, на лёгких крылах заметался в страхе под тучами; от каждого громового удара ему словно больно делалось, и он без памяти рвался то в ту, то в другую сторону, хлестая по всему, что попало, косым дождём. Новый удар - и опять взвизгнет от боли крылатый дух, и ударится в другую сторону, опять унося с собою дождь, вздувая реку против течения и перегибая совсем навыворот травы и деревья…
Мы давно сидим, бросив вёсла, и беспомощно мокнем под дождём, задвинутые волною в чащу камышей. Чудно и страшно под грозою. Кто-то грозный и сильный гневается там наверху, выше облаков небесных. И всё притихло, приникло - что будет. Ничьего голоса не слыхать, ничьего существования не видно. Всякому страшно поднять одинокую голову навстречу этому мощному гневу. Люди и звери позабились, кто куда попал; кто начинал дело - не кончил; кто думал начать - не начал; все смолкли и остановились, ждут - что будет. Он один говорит свою грозную речь там наверху, всеми слышимый и всем страшный.
- Братцы! Его не переждёшь! Выходи на берег! - раздалась команда Бориса. Без возражение и размышления мы выбрались на берег, мокрые и грязные. До дома было ещё две версты, и приходилось бежать босиком через болотистый луг.
- Куда ж бежать? В сад, что ли? Ведь платье наше в саду? - спросил Ильюша.
Дело было совсем скверно. Атаман сердито кусал губы.
- Нет, ребята, - сказал он через минуту: - бежать во флигель; пролезем с выгона в окно и переоденемся там.
Все немедленно побежали к дому.
- Атаман! А лодка? - раздался чей-то слабенький голос, заглушаемый дождём и ветром.
Мы бежали, не слушая и не оглядываясь.
- Куда же лодку деть, атаман? Ведь она пропадёт. Эй, атаман! - кричал бедный Саша, никем уже не слышимый.
Он стоял одною ногою в лодке, по колено в холодной воде, другою на грязном берегу. Эти беленькие худенькие ножонки дрожали как в лихорадке, и по ним струился дождь… Несколько мгновений Саша нетерпеливо следил глазами за удаляющимся атаманом; наконец, видя бесплодность своих криков, взяв в руки последнее уцелевшее весло, выскочил из лодки и побежал вслед за нами.
* * *
По дорогам и полям бегали измокшие лакеи и кучера с зонтиками и галошами. Они искали барчуков, пропавших без вести. Маменька, в бесконечном испуге думая, что мы и утопли, и повесились, и провалились сквозь землю, стояла, пристыв к стёклам гостинного окна, из которого была видна купальня.
Вечером была другая гроза, тоже с молнией и громом, но в одной только маменькиной спальне. После неё, как и после настоящей грозы, скоро взошло солнце, и всем тотчас стало весело и ясно, как будто никогда никакой грозы даже в помине не было.
У караульщика на соломе
Летом мы все спим в огромной холодной вышке с балконом; в неё ведёт со двора наружная лестница, а с неё открывается обширный вид на окрестности. Это жильё совершенно отделено от дома, и после ужина, очутившись одни в этой детской казарме, мы были вольны, как птицы… Постели долой на балкон, все в ряд, небо с голубыми звёздами прямо над нами, ночная свежесть пробирается под одеяло, и слышно всю ночь гоготанье гусей на пруде, фырканье лошадей на конюшне… Ах, как спится хорошо!..
Все давно спят в доме; ослепают одно за одним даже окна девичьей и передней, в которых дольше всех горят огни… Дом стоит чёрный и большой, как плотно запертая шкатулка; из-за него крадётся месяц, сквозя в тополях… А нам всё видно сверху: вон в разных местах двора рядками и вроссыпь спят люди - в избах жарко ночью. Под горкою белеют гуси… Несколько рабочих лошадей со спутанными ногами, аппетитно отфыркиваясь и тяжело прыгая, жуют рослую траву… Далеко на деревне жалобно воет собака… Какие-то другие, немного странные и страшные звуки неясно звенят и гудят в воздухе… Кровь ли это у ушах бьёт, или это точно звуки ночной арфы из воздушных высот… В детстве я очень боялся этих звуков и часто плакал от их неотвязчивости. Может быть, это звуки времени, пробегающего в вечность, оттого они так жутки… Деревенские собаки завыли, и в разных местах. Через минуту завыли на мельнице… Из саду, из-под крылец, от сараев ответили им досадным, чуть не плачущим брёхом наши дворовые собаки…
- Братцы! Должно быть, волк! - встревоженно сказал кто-то; несколько голов уже поднялись и глядели через решётку. - Должно быть, волк! Он всегда пробирается в полночь из олешника на пруд, через мельницу, - сказал Петруша.
- Значит, Петруша, он и через сад проходит? - спросил Саша.
- Да как же! Разве ты не знаешь, что его Трофим три раза из камыша выгонял, где мы купаемся? Он под гусей крадётся, он ведь гусей ест… Это волчица с выводком.
- Волчица? Да почём же ты знаешь, Петя?
- Уж я тебе наверно говорю, что волчица… Она теперь голодна, у ней сосуны есть, она каждую ночь по нескольку гусей режет.
На пруде раздался пронзительный тревожный крик гусей; по ночи было явственно слышно, как плескала вода под ударами многочисленных крыльев.
- Слышишь! - прошептал Саша, прикладывая палец к губам.
- Это он спугнул! - сказал Петруша. Он вдруг встал на ноги, Саша тоже, держась за его рукав. - Фють-фють-фють-фють! - засвистал Петруша. - Ату-ту-ту-ту!
Отчаянный брёх и вой раздались кругом; дворняжки бросились за кухню по направлению к пруду, и остановившись далеко от него, надрывались каким-то протяжным, стонущим лаем. Слышно было, как рвались в ту же сторону и мельничные собаки. Другое стадо гусей встрепенулось вслед за первым, потом третьи, четвёртые, всё дальше и дальше… Везде отвечали им шумными взмахами крыльев и тревожным, неумолчным гоготанием… У амбара заколотили в доску.
- Ребята! Пойдём к караульщику! Может быть, он травить станет, - продолжал Петруша.
Все вскочили.
- Вот это отлично, братцы, давай с ним спать! - говорил Саша, поспешно завёртываясь в одеяло.
- А сапог-то ведь нет, господа! Аполлон их чистить взял… - сонным и недовольным голосом пробормотал кто-то из братьев.
- Вот уж настоящий казак-кисляк! - презрительно сказал Саша, завернувшийся, как макаронка, в своё одеяло. - Как будто без сапог мы не пройдём? Теперь лето. Модник какой!..
Модничать и брезгать чем бы то ни было считалось первым стыдом для казака. Напялили чулки, накинули на плеча одеяла, и в таких отаитских костюмах, проворно как белки, один за одним спустились с лестницы. Трава была сырая, а надобно было пробежать двор, и под горку, и опять на горку: там были амбары и кладовые. Бежали мимо колодца: так было страшно посмотреть на него, точно кто-нибудь сидел над ним большой и чёрный… Под горкою тоже немножко вздрогнуло сердце: там в углу около сада так темно; густые липы, осины, а из-под них, кажется, кто-то ползёт на руках. На братьев посмотришь - не узнаешь; несутся какими-то страшилищами, укутанные, без голов, с белыми ногами, хочется просто глаза зажмурить… Что, если отстанешь? Умрёшь от страха…
- Евсей! Это ты? - окликнул Петруша.
- Кто такой? Да это никак барчуки? - спрашивает озадаченный Евсей. - Что это вы, господа, по росе-то босыми ножками бегать изволите…
- Э, ничего, Евсей, мы не бабы! - тоном удальца сказал Саша. - Не бойсь, не простудимся… Нам не впервой…
- Как не простудиться… Ночь сырая стоит, как раз промочите ноги… Ишь вы ведь выдумали что, господа, - продолжал между тем Евсей, не без изумления оглядывая нас. - Всем, значит, своим полком прибежали… Али вам в хоромах-то не спится?..
- Евсей! Ведь это волк? Ведь это на волка собаки брешут? - спрашивали мы, перебивая друг друга.
- Кто ж его знает! Должно, что на волка! Вон и гуси повспужались, - равнодушно отвечал Евсей.
- Евсей! Можно к тебе лечь? Пусти нас к себе, Евсей! - просили мы.
В тени большого амбара при входе в осинник была навалена огромная куча соломы; на неё был брошен армяк и большая палка. Около висела старая чугунная доска, которой древность мы считали едва не от сотворения мира, и которая нам всегда казалась чем-то особенно важным и особенно таинственным.
- Ко мне лечь? Ведь выдумают же, баловники! Словно на соломе лучше, чем на пуховику. Ложитесь, пожалуй, мне что! - говорил караульщик, собирая армяк. - Тут ведь не належитесь: прозябнете без полушубка, даром, что лето.
Но мы все, не слушая его замечаний, с наслаждением бросились на солому, и уже вкапывались в неё с хохотом и дрожью, как молодые мышата в ржаной скирд. Так было приятно обмять себе мягкие норочки, и поджать под себя озябшие ножонки; только носы и любопытные глаза выглядывали из-под одеял.
- Вот славно! Прелесть, как спать на соломе! - говорил в восхищении Саша. Его улыбающаяся, немножко озябшая мордочка попала как раз под луч месяца, глядевшего через угол амбара, и через это казалась какою-то светящеюся. Как раз над ним вырезалась высокая чёрная фигура старика-караульщика, опершегося на палку и заслонившего месяц. Евсей глядел на нас сверху, добродушно улыбаясь, будто удивляясь нашему удовольствию.
- Проказники! - ласково бормотал он, с какою-то любовью разглядывая нас, смирно улёгшихся рядком… - Ишь, гнездушки себе поделали!.. А ведь узнает маменька, небось высекет; ай нет?
- Как же, узнает! - храбрился Саша. - Мы таки дураки.
- У! Да и лихой же этот барчук! - тихо смеялся Евсей. - Экой чижик маленький, а норовит за всеми… Ей-богу, молодец… Я-то мамаше вашей говорить не стану, а только вы дядьке не сказывайте, дядька бы вас не объявил… Что ж? И хорошо вам так-то? - сомнительно спросил он.
- Хорошо, Евсей, отлично! Садись к нам, расскажи что-нибудь…
- Расскажи!.. - Евсей, улыбаясь, качал головою. - Разорили, выдумщики… Что мне рассказывать-то? Нешто я учёный, али грамотный!.. Вот завтра учителя с Щигров привезут, вот тот и пущай вам рассказывает, а у мужика какой сказ?..
Несколько минут все лежали молча, открыв глаза; над нами высоко и глубоко горели звёзды; они роились, мигали и текли над нами целыми мириадами в холодной пустой синеве…
Стих собачий лай, гуси успокоились… Строенья и деревья стояли как околдованные, то в чёрной тени, то облитые голубым сиянием…
- Это ведь был не волк, а волчица, Евсей? - спросил вдруг Саша.
- Волчица! Откуда это только всё узнают господа, - изумлялся Евсей: - точно волчица. Оттого она теперь ходит, что покровские мужики щенят её подавили. То её и слуху не было слыхать, а теперь озлилась, пошла шкодить! Уж она своё с них возьмёт.
- Как возьмёт, Евсей? Разве она знает, кто убил её детей?
- А то не знает? Стало, знает. Теперь с какого двора жеребёнок, того, значит, беспременно и зарежет - какой мужик её детей убивал. Уж это она тебе высмотрит… А не трогал бы её - так боже мой! Курицы не унесёт, пока есть дети малые; за детей опасается.
- А на двор она к нам не ходит, Евсей?
- Что ж ей на дворе ходить! На дворе, известно, собаки; она по камышам ворует; утёнка али гуся спроворить - это её дело, потому птица тоже сон имеет - она и потрафляет. Какая ведь каторжная! По самую шею в речку зайдёт, к гусям подкрадается - сколько раз сам видал… - Евсей зевнул и перекрестил рот. - Ох, Господи Иисусе Христе!.. Спать-то и меня старика разбирает, на вас глядючи… К свету так ломает, что невмочь, совсем ослаб…
Дружная и искренняя зевота была ему ответом. Глаза против воли закрывались, словно отяжелели от росы; в соломе стало теперь тепло и уютно; кто-то слегка уже похрапывал.
- Шли бы почивать, господа… Скоро петухи запоют… - бормотал старик, опускаясь около нас.
Тихо плыли по верху звёзды, тихо выходил месяц всё выше и выше над садом.
- Евсей, а ты не боишься здесь один спать? - неожиданно спросил Саша, высовывая из-под одеяла свою белокурую голову.
- Чего мне бояться? Нешто я некрещёный? На мне крест есть… Зачем бояться!..
- Евсей, а ты никогда не видал ведьм? - продолжал допрашивать Саша.