- Дело, видите ли, в том, что во главе рабочих дружин Уйпешта должен быть поставлен испытанный командир, испытанный коммунист, испытанный солдат. Так вот… с Фельнером я уже переговорил и доставил ему рекомендательное письмо, а стало быть…
Я вошел в зал и направился прямо к Фельнеру.
- Скажите, товарищ Фельнер, вы действительно, собираетесь пригласить этого обер-лейтенанта в наши рабочие дружины?
- Да.
- А вы знаете, кто он такой?
- Понятно. Его к нам направил товарищ Бем. Этого вам, надеюсь, достаточно?
- Более чем достаточно. Я знаю Шомоди еще по концентрационному лагерю. Кровопийца, каких мало!
Фельнер недоверчиво взглянул на меня и пожал плечами. В эту минуту оркестр заиграл "Интернационал".
После вступительных речей и выборов президиума Готтесман-старший приступил к докладу о социализации. Этот худой, невзрачный, несколько сутулый человек в больших роговых очках произвел на меня неприятное впечатление: типичный кабинетный ученый. Он говорил с трудом, хриплым голосом, так что никто не ожидал ничего хорошего от его доклада. В большом зале ратуши, на тех же стульях, на которых всего несколько месяцев назад восседали отцы города, разместились мы, рабочие депутаты. На трибуне, позади большого старомодного кресла, стоял Готтесман.
- …Понятно, не то существенно, что мы несколько тысяч или несколько десятков тысяч человек лишим нетрудовых доходов. Если бы мы отнятое у них распределили между миллионами рабочих, это было бы каплей в море. Важно то, что, удалив буржуазию, мы так организуем производство, что…
Готтесман не сразу пробудил в нас интерес, но, чем дальше, тем сильнее овладевал он нашим вниманием. Он ни звуком не обмолвился о том, что мы живем в историческую эпоху, ни словом не упомянул об освободительной роли пролетариата. Капиталистическое производство… Анархия в производстве… Социалистическое производство - ну да, все то, о чем мы уже много читали, но о причастности чего революции мы, собственно говоря, едва не забыли. Мы много толковали об этом вначале. Мы понимали, что только социализм способен поднять жизненный уровень населения. Потом же все заслонили мысли о том, как нам овладеть властью, как сбросить всяких негодяев, - а затем мы очутились в огне, в тяжелой борьбе, - и все наши мысли были сосредоточены только на победе. Теперь же Готтесман возвращал нас к нашим прежним мыслям. Целью диктатуры пролетариата, - сказал он, - является осуществление социализма, и осуществление социализма стоит в порядке дня. "Осуществление социализма?" - спрашиваю я сам себя и в ту же минуту перестаю слышать доклад Готтесмана и стараюсь представить себе, как это будет выглядеть в действительности.
Меня тянет вскочить и крикнуть: "Слушайте! Еще немного усилий - и мы всего достигнем. Осуществление социализма! Понимаете вы это? Сбудется счастье! Мы осуществим социализм, осуществим… Подумайте только. Знаете ли вы, в чем сущность социализма?" Ах, нужно слушать, слушать… Я заставляю себя вслушаться. Но поздно, я многое уже пропустил. Я слышу только цифры, цифры и не понимаю уже, что они обозначают. И постоянно возвращается то же прекрасное слово: социализм.
Доклад окончился. Ни слова, ни хлопка. Несколько минут все сидят молча. Рядом со мной старый Липтак, металлист, облегченно вздыхает.
Буря
Пожаром охвачено небо,
И даже Тисса горит…
Приготовление к 1 мая и возраставшие разногласия с Фельнером настолько поглотили мое внимание, что у меня даже времени не оставалось оценить в надлежащей мере сведения, приходившие с фронта. То, что румыны и чехи все сильней теснят Красную армию, я уже знал. Но эти сообщения никогда не подрывали моей веры в то, что рано или поздно, через Галицию или через Румынию, но мы обязательно пробьемся на соединение с русской Красной армией. В Австрии пролетарская революция разразится, понятно, не сегодня-завтра. Победа же австрийского пролетариата даст решительный толчок революции в Германии. Тогда за Рейном и Ламаншем французские и английские солдаты сами поднимут красный флаг. Местными делами я, таким образом, был недоволен, но крупные события - дело рабочего класса, - с этим обстояло, по-моему, благополучно.
"Мы поставили ставку на мировую революцию, и свое здание мы строим не на песке" .
Первомайская демонстрация в Уйпеште была назначена на вторую половину дня.
Колонны марширующих рабочих залили широкий проспект Андраши. Зеленая листва бульваров терялась в море красных знамен. Памятники, воздвигнутые в честь прошлого времени, были окутаны красной материей. Статуи королей валялись на земле.
- Был ли когда-нибудь май прекраснее, богаче надеждами!
- Ну, как сказать…
- Тот, кто раз это пережил, никогда этого не забудет! Этих рабочих никому не поработить!
- Кто знает!
- Экое множество!.. Больше ста тысяч!
- Что из того! Миллионы встречали объявление войны с энтузиазмом.
- Война была чуждым делом, а это - наше.
- Как сказать… Если кто не только кричит "ура", но и по-настоящему борется за революцию… Я так понимаю: надо не словами, а оружием бороться… Семнадцать лет я организованный рабочий, я знаю рабочих, но, по совести говоря, не могу поверить, что они возьмутся за оружие для защиты революции. И все это, несмотря на то, что не сегодня-завтра…
- Двести тысяч человек. Больше… - четверть миллиона. Или даже еще больше! Рабочие и солдаты.
- Да здравствует диктатура пролетариата!
- Да здравствует!.. Да здравствует!..
- Да здравствует мировая революция!
- Все принадлежит нам!
- Да здравствует!.. Да здравствует!..
- Так, так… Ну, уж рабочих-то я знаю…
Что бы ни говорил Фельнер, я слышал лишь голоса четверти миллионов людей, тяжелую поступь полумиллиона ног.
- Ми-ро-вая революция!..
- Ми-ро-вая революция!..
- Ура!.. Ура!..
По счастью, я потерял Фельнера из виду, и таким образом мне удалось добрых полчаса беспрепятственно отдаваться общему ликованию. Четверть миллиона участвующих! Четверть миллиона товарищей! Нет силы, которая способна была удержать этот поток.
На обратном пути, у Восточного вокзала, я столкнулся с господином правительственным комиссаром Немешем. Не заговори он со мной сам, я бы его, по всей вероятности, и не узнал. Он был небрит, в солдатской шинели, но с кепкой на голове. На ногах же… Такие сапоги можно видеть только на актерах, которые играют революционеров.
- Вы, товарищ Ковач? Не хотите уже узнавать бедняков?
- Быть не может! Товарищ Немеш? Как это вы сюда попали? В таком наряде?
- Бежал от чехов. Все оказалось напрасно - все наше мужество было ни к чему. Пришлось эвакуировать город. Подумайте только: чешские офицеры восседают в здании Берегсасского комитета!..
- А в замке в Буде сидят красные солдаты.
- Так-то оно так, но… Румыны у самой Тиссы, а чехи всего в нескольких часах от Будапешта. В Сегеде венгерские белые и французы. Здесь люмпенпролетариат выпирает всех старых участников рабочего движения. Что будет, что будет!.. Диктатура люмпенпролетариата!..
- Послушайте…
- Не истолкуйте ложно моих слов, товарищ Ковач: я убежденный коммунист, но именно это и заставляет меня желать, чтобы власть была в руках организованных рабочих, и я требую энергичных мер против люмпенпролетариата. Вы, я знаю, убежденный, честный революционер. Но вы понятия не имеете, что выделывает люмпенпролетариат. Я приведу пример. Вы думаете, конечно, что я был председателем директориума в Береге? Ошибаетесь! Нас, старых, испытанных участников рабочего движения, совершенно вытеснил всякий сброд… Да, всякие ничтожества сидели в правлении, а потому рабочие, естественно, и не захотели взяться за оружие. Нас выгнали. Стыдно сказать, нам пришлось бежать, как ворам. Да, да… Это называется диктатурой пролетариата?
- Я тоже, откровенно говоря, не вполне удовлетворен, но совсем с другой точки зрения. Что вы здесь, в Пеште, делаете?
- Пока еще ничего. Но есть некоторые перспективы. Кунфи кое-что обещал. Вельтнер… Впрочем, там видно будет. А вы где работаете, товарищ Ковач?
- В Уйпеште.
- Ну да, конечно, конечно… Я уже об этом слышал. Привет товарищу Фельнеру. Мне кажется, что я получу работу в Наркомпроде. Продовольствие - это, знаете ли, одна из ответственнейших, но вместе с тем и одна из интереснейших областей… Там нуждаются в надежных людях. Я пока что, конечно, не наркомом буду, ну, а впоследствии - увидим… А что вы скажете об Отто Корвине? Недурную карьеру сделал? А?
- Карьеру?!..
- Ну как же… Начальник политической полиции!.. Такой молодой человек! Уж если это, по-вашему, не карьера…
В Уйпеште демонстрация началась в два часа дня. Впереди выступали дети. Для большинства ребят участие в демонстрации, было, понятно, только развлечением: песни, музыка, знамена. Но когда колонны поровнялись с ратушей, некоторые из ребят такими глазами смотрели на балкон, где разместился директориум, словно они твердо знали, что сумеют довести наше дело до конца. Перед волнующимися рядами детей шел старик-учитель, дядя Юлий, двадцать семь лет под ряд бывший сельским учителем, каждый год в другой деревне, и нигде не удерживавшийся больше года, потому что повсюду выступал защитником батраков.
Я некоторое время шел рядом со стариком. Он жиденьким, детским голоском пел вместе с детьми, но как раз когда запели самую веселую песню, у него брызнули слезы из глаз.
Мы еще стояли перед ратушей, когда до нас дошли первые грозные вести. Никто еще толком не знал, в чем дело, но уже рее понимали: надвигается большая беда.
- Сам Бем, главнокомандующий, полагает…
- Красная армия…
- Румыны…
- Чехи…
Утром в Пеште царило радостное возбуждение. Наша демонстрация днем носила совсем другой оттенок.
Я родился в деревне, рос среди рабочих, еще пропитанных запахом деревни. Но каковы столичные рабочие, я узнал в этот день впервые.
- Да, плохи дела… - шептались в рядах, и тем не менее страха никто не испытывал.
Рабочие были одеты по-праздничному, но лица их были угрюмы и грозны. С силой отбивали они шаг по мостовой, словно дробя тело поверженных врагов. Ни криков, ни песен - лишь оркестр играл боевой марш. Точно накалившийся в огне броневик, ожесточенно преследующий убегающего врага, демонстрация направлялась к Комариному острову.
Около четырех часов дня мы подходим к Комариному острову, соединенному с берегом коротким мостом. Справа от него завод Ганца, весь убранный флагами; слева, в гавани, небольшая флотилия судов, тоже разукрашенных красными флагами. На острове молодая листва сверкает миллиардами брильянтов - следы небольшого прошедшего в полдень дождя. Пылают красные флаги, зеленеют деревья, и газоны пестрят тысячами красок. С моста я оглядываюсь на Пешт: слева проспект Ваци с длинным частоколом фабричных труб, на правом берегу - развалины древнего римского города Аквинкума. С Дуная веет прохладный ветерок. На острове играют одновременно три оркестра, с реки доносится пение. Я останавливаюсь, очарованный этой картиной, и на мгновение забываю, что наши дела плохи, забываю о грозящей опасности… У меня в голове вертится вопрос: могли ли думать, могли ли мечтать римские рабы, строившие города для римлян, что когда-нибудь… Да, сегодня над развалинами города императора Траяна развевается колеблемое дунайским ветром красное знамя.
На зеленой лужайке - сколоченная из простых досок трибуна.
Говорить будет Пойтек. Впервые вижу я его принарядившимся. Его праздничный темно-синий костюм сшит, по всей вероятности, еще до войны и изрядно выгорел на солнце. За годы войны и революции Пойтек, видимо, не пополнел, - костюм сидит на нем мешком.
Он стоит на трибуне, словно борец, готовящийся к схватке.
- …Мы шлем наш горячей братский привет русским товарищам! Мы шлем наш горячий братский привет советской Баварии! Против всех темных сил будем мы защищать власть трудящихся. Мы должны углубить революцию, чтобы каждый солдат Красной армии знал: есть за что бороться!
- Ура!.. Ура!.. Ура!..
Бег в мешках. Лазанье по шесту. Музыка. Танцы.
- Что, оказался я прав или нет?
- В каком смысле, товарищ Фельнер?
- В каком! Все потеряно. Мы разбиты. Красная армия - банда. Грабить - на это они еще мастера, но сражаться они не желают. Короче говоря, румыны уже по эту сторону Тиссы, а чехи - на пушечный выстрел от Будапешта. Всех нас повесят, - нас, ни в чем не повинных людей, наравне с вами…
- Ну, мы еще что-нибудь да сделаем! Оружие еще в руках у рабочих.
- Не валяйте дурака. Что вы мне толкуете о рабочих - мне ли их не знать! Ради тыквы и ячменной похлебки никто не даст вспарывать брюхо.
- Пролетарская революция - это, по-вашему, только тыква и ячменная похлебка?
- На деле, к сожалению, не многим больше. Сохрани мы демократию, довольствуйся мы тем, что приобрели, мы…
Вторично за этот день я увидел в рабочих нечто для меня совершенно новое: всякий знает, что дела идут плохо, и все, тем не менее, чувствуют себя прекрасно. По мере того, как растут вечерние тени, растет и веселье. Веселая музыка вполне под стать общему настроению.
- Плевать нам на чехов! Пока что будем плясать.
- Ура!.. Ура!.. Ура!..
Вдоль берега Буды плывет монитор.
- Ура нашему монитору!..
Я ищу Пойтека, но никто не знает, где он. Останавливаюсь на лужайке, где происходят танцы. Что это? Уж не ошибся ли я? Нет, жена Пойтека, вечно плачущая и вздыхающая танцует с красноармейцем. Поодаль стоят ее дети - маленький Леучи в восторге от того, что его мать веселится. Я проталкиваюсь вперед.
- Не знаете, куда девался Даниил?
- А почему вы не танцуете?
- Я ищу Даниила.
- Он ушел в Пешт.
- Зачем?
- Его вызвал к себе Бела Кун.
Около полуночи мы, восемь коммунистов, собрались у Пойтека.
- Положение очень серьезное, - сказал Пойтек. - Красная армия не в состоянии сопротивляться, и, что хуже всего, социал-демократы собираются положить всему конец, а они - этого отрицать нельзя - в большинстве. Бела Кун с трудом настоял в правительстве на том, чтобы последнее слово о судьбах революции осталось за рабочим классом. На завтра созвано собрание металлистов. Кун и Ландлер будут убеждать рабочих взяться за оружие. А затем, - можете сколько угодно удивляться или негодовать, - главнокомандующий Бем выскажется за то, чтобы сложить оружие.
- Негодяй!
- Побаиваюсь, как бы рабочие не последовали за ним, - заметил старый Липтак.
- И, думаешь, они возвратят фабрики?
- Как знать…
- Рабочие, по-моему, возьмутся за оружие.
- Да, - твердо произнес Пойтек. - Завтра днем мы созовем конференцию всех заводских уполномоченных.
Я вышел на балкон под звездное небо. Улицы были безлюдны. Слышались лишь тяжелые шаги милиционера.
"Висельник приносит грозу" - гласит венгерская пословица.
Румыны на Тиссе и чехи под самым Будапештом воздвигают виселицы для коммунистов.
Ураган… Неистовый ветер когтистыми лапами срывает красные украшения с голов зданий, подкидывает их в вышину и, вдоволь натешившись, швыряет их в уличную пыль, - но, минуту спустя, они уже снова носятся высоко над домами.
Фью-ху-ху-ху-ху…
Леса строящегося дома обрушиваются, похоронив под своими обломками четверых рабочих.
С фронтона народного театра срывается кусок мраморной ноги греческой богини и падает на голову проходящей женщине.
- Помните, в день объявления войны была такая же гроза…
- Нет, это было в день вручения ультиматума Сербии.
- Вы правы - это был день ультиматума. Ветер в тот день с корнем вырывал деревья.
- Румыны в два дня дойдут до Пешта.
- Чехи будут раньше.
- Национальные венгерские войска идут вместе с румынами.
- Дай-то бог!
Стало быть, всего каких-нибудь два дня, и мы…
В рабочий дом мы явились все вместе. Было всего пять часов дня, но так как небо покрывали свинцовые тучи, то низкий, ободранный и грязный зал был погружен в полумрак.
"Большим" зал был только по имени - на деле же он таковым не был. После нашей победы мы здесь собрались впервые.
- На сегодня этого зала хватит, - сказал Пойтек. - Сегодня все равно явятся одни только уполномоченные.
- Да и те не в полном, вероятно, составе, - заявил Фельнер. - Люди не посходили еще с ума, чтобы являться в такую непогоду, - особенно, когда их к этому не принуждают…
Он кисло улыбнулся и повторил: "в такую непогоду", чтобы каждому было понятно: Фельнер имеет в виду отнюдь не свинцовые тучи и резкий ветер.
- Уж если сегодня не соберутся…
- Вы еще очень молоды, товарищ Ковач, и многое видите не в надлежащем свете. Лет двадцать тому назад и я был не лучше вас, но с того времени я кое-чему научился.
К шести часам народ собрался. Пришли не все те, кто должны были явиться, но все же нас набралось достаточно: к тому моменту, когда Фельнер объявляет заседание открытым, в зале находится не меньше ста человек.
Все чувствуют себя усталыми после вчерашнего празднества, после сегодняшней работы, все подавлены этой духотой и главным образом общей растерянностью. Тихо перешептываются, точно поверяя друг другу страшные тайны.
- Бем утверждает…
- Да, но Бела Кун…
- Рабочие дружины…
- Металлисты…
- Румыны…
- Тибор Самуэли…
Говорит Фельнер. Сегодня он тоже утомлен, его голос звучит вяло и хрипло. Но зато он очень революционно настроен. Он часто упоминает Маркса и Ленина. О мировой революции он тоже не забывает.
Несколько робких одобрительных возгласов.
Фельнер ведет к намеченной цели:
- Исторические дни… Ответственность перед историей… Румыны, чехи… Банкротство Красной армии… Мир или смерть… Мир, мир… Цена мира - демократия. Демократия, Демократия… Правительство, опирающееся на профсоюзы… Мир, мир, Революционные традиции рабочего движения в Венгрии. Пацифизм… Мир… Хлеб… Благожелательство Антанты…
Молчание. Здесь свыше ста человек, но в зале такая тишина, словно нет здесь ни единого живого существа. Сто рабочих. Большинство сидит, опустив головы, как бы стыдясь чего-то. Когда они поднимают глаза, в них читается стыд и ужас.
Стыд и ужас…
- Антанта… Антанта…
Когда замирают последние слова Фельнера, меня тоже охватывают угрызения совести: мы не сделали всего, что нужно. Нет, нет!
Стыд! Стыд! Непреодолимый ужас сжимает мне горло - за спиной я впервые слышу слова "белый террор"!
- Слово принадлежит товарищу Пойтеку.
Пойтек бледен. Несколько минут он безмолвно стоит на трибуне. Дважды вытирает он носовым платком сухой лоб и продолжает стоять задумавшись.
Что это с ним? Он не в состоянии говорить? Возможно ли?
Слушатели затаили дыхание. Пойтек на шаг подается вперед. Теперь он у самого края трибуны. Тут мне впервые бросается в глаза, что у Пойтека поседели виски.
- Слово принадлежит товарищу Пойтеку, - повторяет Фельнер.
- Товарищи…
Резко звучит голос Пойтека. Вялые слушатели вздрагивают - словно сквозь них пропустили электрический ток. Все глаза устремлены на Пойтека.
Резко звучит его голос, но слова его просты.
Он не говорит о мировой революции и не упоминает Маркса и Ленина.