- Дело в следующем. Мы должны, наконец, прямо поставить вопрос: выпустим ли мы из рук фабрики, выпустим ли из рук страну, выпустим ли из рук власть?
Он умолкает и ждет ответа.
Молчание.
Люди сидят, опустив головы.
Молчание. Пойтек тоже молчит. Он стоит неподвижно. Его добрые глаза лихорадочно блестят.
Молчание. Рабочие думают. Этот простой вопрос поразил всех своей неожиданностью. Ну да - в этом, понятно, все дело. Но кто об этом думал? Кунфи всегда лишь говорил, что диктатуру мы должны осуществлять как-то иначе. Бем… Фельнер… Каждый говорил лишь, что "иначе". Говорили, что Антанта пошлет продовольствие - мясо и жиры, платье и обувь, гм… Но что это "иначе" обозначает: выпустить из рук?! Отказаться от социализма, вернуться вспять?.. Тяжкий, тяжкий вопрос!
У Пойтека вырывается нетерпеливый жест, и снова звучит его голос. Ничего нового он не добавляет. Он попросту повторяет свой вопрос.
Молчание. Все взгляды устремлены на Пойтека. Зал почти погружен в темноту. У меня такое ощущение, что взгляды светятся.
Выпустить из рук?..
- Нет!
Сперва один голос, потом другой, и вот уже говорит вся рабочая масса, пролетариат.
- Нет!
Слова Пойтека явились ответом на многие мучительные вопросы - на те вопросы, которыми прежние вожди рабочих затуманили их сознание и внесли некоторое колебание в рядах армии революции:
"Зачем нужен террор? Чтобы прийти к социализму?"
"Зачем нужна война?"
"Почему Россия, а не просвещенный Запад?"
"Должен ли правящий класс питаться тыквой и ячменной похлебкой?"
Все это нашло свой ответ в вопросе Пойтека.
- Нет! Нет! Нет!
Я поворачиваю выключатель. Все вскакивают со скамей. Все кричат, все потрясают кулаками. Фельнер бледен. В эту минуту он в зале единственный социал-демократ.
Мы единогласно выносим резолюцию: оружием защищать пролетарскую революцию. Оружием, террором, своею кровью!
И вы в самом деле думаете, что рабочие пойдут на фронт? - спрашивает меня Фельнер при выходе из зала.
- Советую вам помолчать, - обрываю я его.
- Это что же - угроза?
- Да.
Я звоню Отто по телефону, но его дома не оказывается - он на собрании металлистов. Час спустя я снова вызываю его и застаю дома.
- Будапештские рабочие берутся за оружие, - говорит он раньше, чем я успеваю слово вымолвить. - Речи Куна и Ландлера…
- Уйпештские рабочие порешили на том же, - прерываю я его.
- Итак, революция одержала победу над социал-демократией!
Отто говорит очень громко, почти кричит и громко при этом смеется. Я чувствую себя вправе сказать ему то, что он неоднократно говорил мне:
- Ты говоришь, словно ребенок.
Отто говорит очень громко, почти кричит, и громко смеется над моими словами.
- За работу, Петр!
На следующий день:
Мобилизация в партии.
Мобилизация в советах.
Мобилизация в профсоюзах.
Мобилизация на каждом заводе, на каждой фабрике.
Все военные припасы реквизированы.
Фабричные трубы извергают клубы черного, тяжелого дыма: на каждом заводе кипит работа на Красную армию.
Трамваи ускорили свой бег. Автомобили бешено носятся по улицам. Все раньше встают и позже отходят ко сну. Кровь быстрее течет в наших жилах.
- К оружию, рабочие! К оружию!
- Железные дороги только для солдат!
На третий день мы провожали отъезжавший на фронт первый Уйпештский рабочий батальон.
Двумя днями позже мы провожали второй батальон.
Затем отбыл третий. С ним отправился и я.
После прощания с первым батальоном я пошел в Пешт. Попал я как нельзя более кстати: Совнарком производил смотр вооруженным рабочим силам.
На проспекте Андраши бесконечными рядами двигались вооруженные рабочие борцы революции. Старая, грязная, поношенная одежда - и новое оружие.
Новые солдаты не умели еще держать шаг, но их руки уже научились крепко сжимать винтовки. Дворцы проспекта сотрясались от их шага.
Накануне своего отъезда я еще принимал участие в заседании Уйпештского совета.
Продукты, квартиры, одежду, мебель, дрова, короче, - все получают вне очереди семьи красных солдат. В первую очередь продовольствие выдается работникам физического труда, во вторую - работникам умственного труда и лишь затем - буржуазии. Деятельность революционного суда усиливается. Половина членов совета отправляется на фронт.
Красноармейцы распевают на улицах:
Если спросит Бела Кун,
Бела Куну скажем:
За советский Будапешт
Мы костьми поляжем…
Со стен кричат огромные плакаты:
"К оружию! К оружию!"
На плакате матрос, сигнализирующий красным платком: "К оружию! К оружию!"
"Вперед, красноармейцы!"
"На защиту жен и детей - вперед!"
"На защиту власти трудящихся - вперед!"
"Вперед! Вперед! Вперед!"
Вокзал.
- Садиться!
Красноармейцы поют:
Если спросит Бела Кун…
На прощание Пойтек обнимает меня.
- До свиданья, Петр.
Мы костьми поляжем!..
Поезд трогается…
Как нож в краюху мягкого хлеба, врезалась Красная армия в чешские войска.
Как низвергающаяся с высокой горы лавина сметает выстроенные детьми песочные крепости, так наш удар смял чешскую армию.
Победа интернационализма: словацкий крестьянин и русин-рабочий в рядах венгерской Красной армии; венгерский епископ служит мессы о ниспослании победы легионерам Массарика.
Красная армия словно надела семимильные сапоги.
Французский главнокомандующий чешской армией на самолете спасается бегством в Прагу.
Красные войска форсированным маршем идут вослед самолету.
Победа при Лошонце.
Победа при Мишкольце.
Победа при Кашше.
Победа при Бартфе.
Вперед! Вперед! Вперед!
Словацкая советская республика.
Русинская Красная гвардия.
Вперед! Вперед! Вперед!
Красная армия достигла чешской границы.
В чешском городе Брюнне всеобщая забастовка.
Путь на Прагу свободен!
Вперед! Вперед! Вперед!
А затем… О, если бы только…
Мне пришлось проделать весь этот поход: я был ранен в первом же бою.
Наша рота залегла в рощице, на ружейный выстрел от шоссейной дороги. По ту сторону шоссе - чешские легионеры, справа от нас - чепельские рабочие, слева - будапештские металлисты. Мы лежим в сочной, мягкой, немного влажной траве. Готтесман рассказывает нам о положении на фронте.
- Детская игра, ребята. Взгляните-ка сюда, на полевую карту. Вот эта мушиная точка - Лошонц, тот самый Лошонц, что лежит вон там, в получасе ходьбы отсюда. Итак, здесь Лошонц. А теперь поглядите сюда: от Лошонца до Праги не более вытянутой пятерни, да еще левой - ни на волосок больше. Вот всего и дела. Что же это, скажете, трудная задача для уйпештского рабочего?
- Ну, это в зависимости от того, что будут в топку подкидывать…
- А мы в топку - гуляша…
- Ну, тогда и до Америки доскачем.
- Вот это ладно сказано!
По дороге мчится автомобиль. Маленький красный флажок бьется на радиаторе. Чехи открывают по машине пулеметный огонь. Шофер круто сворачивает на зеленеющую лужайку, лежащую между шоссе и нами. Автомобиль соскальзывает в глубокий ров на краю дороги. Из машины выскакивает Ландлер.
Чешские полевые орудия начинают бить по дороге.
- Ну, что слыхать, товарищи? Чует мой нос - гуляш варите…
- Правильно. Не подсядете ли, товарищ Ландлер?
- Нет, не такой уж я злодей - есть то, что вам принадлежит… Какие будете?
- Мы уйпештские.
- Вот и хорошо. Кто командует?
Готтесман выступает вперед.
- А кто политкомиссар?
Выхожу я.
- Ну прекрасно. Но вижу я, ваш гуляш еще не готов. Может, пока приготовят, проделаете небольшую прогулочку?
- А куда приглашаете, товарищ Ландлер?
- Дело вот какое: чехи сильно теснят наших товарищей под Шалготарьяном. Но если мы прогуляемся в Лошонц, им придется убраться восвояси. Чепельцы - там справа, - и две роты будапештцев уже готовы к атаке. В десять минут могли бы и вы приготовиться.
- Это как же - приказ?
- Не совсем. Главнокомандующий, товарищ Бем, не давал приказа к наступлению, но разве хороший красноармеец нуждается в приказе, чтобы бить врага? А говорят, уйпештцы хорошие революционеры.
- Правильно сказано.
- Так значит?..
Восемь парней помогают вытащить машину изо рва. За это время мы подтягиваемся.
- Только гуляша мне не испорть, - наказывает Готтесман ротному кашевару. - И чтобы соку побольше было… А когда будет готов, то доставь нам его в Лошонц.
- Простынет…
- Разогреем на епископской кухне.
- В Лошонце нет епископа.
- Это не важно. Важно, чтобы ты побольше паприки положил - мясо больно жирное.
Автомобиль Ландлера уже скрылся из виду. Чехи прекратили стрельбу. Из того, что машине удалось скрыться невредимой, можно заключить, что лежат они теперь далеко от шоссейной дороги.
- Готовься! - крикнул Готтесман. В руке у него винтовка с привернутым штыком.
Ландлер сообщил нам, что чепельцы подадут нам сигнал в атаку гусарским рожком. Мы выслали патруль для установления с чепельцами связи, но патруль не возвращается, и сигнала не слышно. Люди в нетерпении переглядываются. Один снова уселся. Другой оставляет винтовку. Еще минута - и все опять улягутся, появится гуляш, а тогда уже их никаким сигналом не поднять. Я толкаю в бок Готтесмана, и он в ответ подмигивает мне: "понял, мол". Приставив ладонь к уху, он прислушивается и внезапно откидывает голову, словно уловил сигнал.
- Готовься! - кричит он. - Братцы! Товарищи! За мировую революцию, вперед!
Готтесман выскакивает вперед. Кровь ударяет мне в голову, и руки, сжимающие винтовку, охватывает дрожь нетерпения. Дикий крик срывается с моих губ, и я кидаюсь вслед за Готтесманом.
- Ур-ра!..
- Ур-ра!.. Ур-ра!..
Гулкий топот множества ног. Прерывистое дыхание. Звякание оружия. Дикие ругательства. Мы несемся к шоссе.
От рощицы до дороги - многоцветный ковер. Уже столько времени бежим мы, а до шоссе все еще далеко. Кто мог бы это подумать? И чепельцев нет как нет…
- Ур-ра!.. Ур-ра!..
Одним прыжком Готтесман перескакивает через ров.
- Вперед, братцы! - кричит он, взбираясь на дорогу, и грозит кулаком в сторону чехов.
- Та-та-та-та-та-та…
Товарищи!
- …! Мы слишком рано заорали!
- Стреляют, сволочи!
- Ур-ра!..
Я перескакиваю через ров и взбираюсь на шоссе.
Человек десять опередили меня, остальные несутся вслед за мной.
- Та-та-та-та-та-та…
Я спотыкаюсь и падаю. Когда подымаюсь, рота уже далеко впереди. Некоторые валяются на дороге. Живо! Я делаю один лишь шаг, и режущая боль в левой ноге валит меня с ног, - я падаю в ров по другую сторону дороги.
Угодили, мерзавцы!
В эту минуту раздается сигнал чепельцев. Гусарский рожок.
Гм… Они даже не играют военного марша!..
Ров полон воды. Надо выбираться. Но моя нога… Попали в ногу, но как тяжелеет голова! Ну как-нибудь… Чорт возьми, я позабыл Пойтеку дать свой адрес! Моя квартира… Рыжая женщина… Ну-ну, наконец-то!
Я поднимаю голову над насыпью. Не видно никого. Покинут всеми… Понятно, будь здесь Пойтек…
Вечером меня разыскали санитары.
- Ну?.. - шепчу я, пока меня укладывают на носилки. У меня не хватает сил докончить вопрос. Но это и не нужно - санитары меня и так понимают.
- Лошонц наш, - в один голос, точно сговорившись, отвечают они.
- А подлец кашевар до нельзя пересолил гуляш, - добавляет один из них, товарищ Бодор с завода Вольфнера. - Влюбился, видно, в кого-нибудь, злодей…
- Много убитых?
- Больше, чем нужно… Могло бы нам обойтись дешевле.
- Ну, зато взяли…
Восемь дней я пролежал в госпитале в Лошонце. Ружейная пуля пробила левую ляжку, задела кость, но серьезных повреждений не причинила; никакой опасности мне не угрожало, но от потери крови я испытывал чрезвычайную слабость.
На девятый день санитарный поезд увез меня в Уйпешт, и на следующий день я уже лежал в больнице имени Карольи.
И самому бы мне не придумать лучше того, как распорядился случай. В палате, куда меня положили, стояли две кровати: одна была моя, на другой же лежал не кто иной, как дядя Кечкеш. Старика привезли с румынского фронта с простреленной грудью, и он уже три недели находился в этой палате. Его кровать стояла впереди моей, а потому видеть друг друга мы не могли, чем старик, - он по крайне мере это утверждал, - был очень доволен: у него ни малейшей охоты не было глядеть на коммунистов, - достаточно он уже на них нагляделся!
- Из-за какой-то дурацкой румынской пули вы злитесь на коммунистов?
- Что я - щенок, чтобы злиться на краешек стола, о который ушибся? Если румынская пуля лучшего места себе не нашла, - ну, и пусть ее… Но сам господь бог никогда не простит коммунистам их грехов, - а я - то уж не добрее господа-бога.
- Но в чем наши великие прегрешения, дядя?
- Еще спрашивает! Сам не знаешь? Вы хуже, чем… Слова найти не могу, с кем бы вас сравнить!
- Не знаю, чем…
- Не знаешь?.. От меня первого, что ли, слышишь, что земли не разделили, а при Бела Куне батрак таким же бездомным псом остался, каким при императоре был… А много жен нотаров и ишпанов стали вдовами? Много нотаров ты повесил, ты - важный коммунист?
- Вешать? Дело это нетрудное, но у нас задача поважнее: мы делаем социализм.
- Вот оно что! А много, позволь спросить, ты социализма сделал?
- Ну, не так-то это просто делается, но…
- Так, так… - перебил он меня. - Одного вы не делаете, потому что это слишком просто, другого - оттого, что недостаточно просто. Пока же господа на вас в обиде за то, что вы у них все отняли, бедняки же - за то, что вы им не дали того, что им полагается. Плохо у вас дело кончится, Петр, это говорю тебе я, старый Кечкеш, - мне уже можешь поверить. Потому что все вы, как тот парень из Залы, что с одной задницей сразу на двух лошадях ездить хотел, - ну, под конец в грязь и угодил.
Старик становился все озлобленней… Когда я ему сказал, что политику надо делать умно, он обозвал меня дураком. Когда же я попытался доказать ему, что никак не мы, а только социал-демократы виноваты в том, что советское правительство не ведет достаточно твердой политики, он тоже за словом в карман не полез:
- Если кто на гулящей женится, пусть не сетует, что у нее груди отвислые.
Ухаживала за нами стройная белокурая женщина. До революции она была монахиней - теперь же стала женой фельдшера. Неслышная поступь, тихая речь, прохладные руки. Всегда оказывалась она там, где это нужно было, - и все же старик был ею недоволен.
- "Все принадлежит нам…" А нельзя до трубки дорваться!
- Вам запрещено курить, товарищ, - спокойно отозвалась женщина. - У вас повреждено легкое.
- Нечего учить деда, что ему можно, чего нельзя, - брюзжал старик. - В тюрьме тоже курить не разрешено, а я трубки изо рта не выпускал.
- Тюрьма - это другое дело, - ответила она.
Но от этих слов старика совсем взорвало:
- Другое дело? Ну, если и другое, то во всяком случае получше вашего…
Старика одолел приступ кашля, так что пришлось вызвать врача.
- Они меня со свету сживут, - жаловался старик.
- Если наша революция так бессмысленна, зачем же вы пошли в Красную армию?
- Твоя забота, что ли, почему я то или иное делаю! - закричал он на меня.
Когда я наконец, хотя и с посторонней помощью, мог стать на ноги, мои первые шаги были к постели дяди Кечкеша. Только теперь я увидел, как он постарел, исхудал, побледнел, длинные усы белы, как лунь, темные круги под глазами.
Крупные слезы потекли у него по щекам, когда я поцеловал его.
"Красная армия овладела Кашшой", - прочел я ему в "Красной газете".
- Слава тебе, господи, - облегченно вздохнул этот "отъявленный враг" коммунистов. - Только они, только коммунисты наделят когда-нибудь землею батраков, - пояснил он богу свою точку зрения.
Голубок ты мой!
Мы пасемся на воле. Послали нас пастись сюда, на сербский фронт, и должен тебе сказать откровенно, Красная армия дохнет от этого безделья. Я хотел тебе написать уже тогда, когда мы взяли Кашшу, но лишь теперь собрался, когда и писать-то уже в сущности не о чем. То, что мы взяли, отдали мы теперь обратно, но найдется ли такой дурак, кто бы поверил, что и румыны вернут то, что уворовали у нас! Грабители бояры! И все это работа социал-демократов. Где они появляются, там и трава не растет. Потому-то я тебе и говорю: по-настоящему не я теперь воюю, а ты. Потому что самый опасный враг не за Дравой, а в Пеште. Когда выпишешься из больницы, сходи-ка ты, братец, к Куну и скажи ему и Самуэли, что наша армия гибнет и гибнет революция, да и рабочие погибнут, если так все будет продолжаться. И объясни ты им, кто наш настоящий враг.
Только тут понимаешь, как мало можно нас назвать по- настоящему большевиками и как велика нужда в настоящих большевиках; потому что социал-демократы опять забрали здесь верх над всем. Выздоравливай же поскорей.
Пойтека, Потьонди и всех наших обнимаю горячо и тебе желаю всего наилучшего.
Твой верный товарищ Готтесман.
Саппанош убит при Кашше. Он умер смертью храбрых.
Пойтек часто навещал меня. Вначале, пока я лежал в постели, он был весел; когда же начал передвигаться, то стал замечать, что он становился все угрюмей и угрюмей.
По всему видно было, что дела идут плохо.
- Почему мы, собственно говоря, отозвали наши войска с севера?
- Спроси Бема, - ответил Пойтек. - Он со своими товарищами разлагали понемногу нашу армию; тогда же, когда помочь уже было нечем, нам пришлось притвориться, будто мы верим Антанте, и если мы оттянем на север свои войска, отступят и румыны. Антанта думает, что она нас перехитрила, но дай нам только собраться с силами…
Я показал ему письмо Готтесмана. Он ничего не сказал - лишь одобрительно кивнул головой.
- Знаешь, Немеш показал себя с лучшей стороны, - заговорил он после некоторого молчания. - Его послали в Вену делать закупки. Деньги он прикарманил и напечатал в венских газетах статью против большевиков - так называемые "разоблачения"… Прохвост!
- А много он украл?
- Достаточно. Все-таки мы дешевле отделались, чем если бы он остался у нас на какой-нибудь ответственной должности.
- Скверное дело!
- Ничего. Выше голову! Могу тебе сообщить и приятную новость: русские гонят Колчака.
- Верно это?