Пойтек с женой и двумя детьми продолжали ютиться в той же маленькой каморке, в которой жили во время войны.
- Отчего ты не раздобудешь себе приличной квартиры? - начала жена. - Ведь другие…
- Дело терпит! - отрезал Пойтек решительным тоном.
Жена подала в глиняной миске тыкву.
- Бери себе, гость, - обращается Пойтек к Петру. - Каждому полагается по куску хлеба: детям большой кусок, взрослым поменьше.
- У ребятишек пальцы вылезают из башмачков. У Леучи на штанишках столько заплат, что больше уже и нашить негде: куда ни воткну иголку, всюду рвется.
- Теперь лето - не замерзнут.
- Ну, скажите вы, товарищ Ковач, не грешно разве заставлять детей голодать? "Все - наше", а детям нечего дать.
- Уж и голодают! Через шесть недель день моего рождения, тогда поедим гуляш. А теперь нельзя много есть, не то аппетит испортят.
Жена улыбнулась. Черты ее старого худого лица смягчились. На мгновение она вновь стала похожа на ту маленькую швею, которую Пойтек впервые увидел на Комарином острове семь лет назад, - на ту женщину, которая бросила снежный ком в рот оратору, призывавшему к прекращению большой январской забастовки. Но улыбка скоро сошла с ее лица. Чуть не со слезами она снова заговорила:
- Через шесть недель… Кто из нас к тому времени жив останется!
- Мы все. Не умрем ни от расстройства желудка, ни от отравления мясом. Во время войны стреляли в нас - а мы все же живы.
- Вот и я дожил до того, что, будучи металлистом, с завтрашнего дня становлюсь крестьянином, - сказал Петр, желая дать другое направление разговору.
- Крестьянином? - сказал маленький Леучи с гримасой.
- Тогда, может, пришлете нам какой-нибудь провизии, чтобы мы хоть изредка могли питаться по-человечески? - робко спросила жена Пойтека.
- Жена! Довольно! Как только прихожу домой, ничего другого не слышу, кроме вечных жалоб…
Пойтек так хватил по столу кулаком, что задребезжали тарелки.
В усадьбе графа Карольи в Капосташмедьере началась жатва. Петр живет и работает там среди батраков. Он поступил косцом.
- Не иначе, как приглянулась этому народному комиссару какая-то из наших молодух, - шептались крестьяне.
- Через час наверняка косу бросит…
Но это предсказание не сбылось. Петр целый день работает вместе с остальными. И вечером он тоже не уходит. У костров идут разговоры.
- Сразу видать, не городской белоручка, - благосклонно замечает старый батрак.
- Это еще как сказать! Поглядим, что дальше будет. Он, может, хочет пролезть в депутаты, а не то, и вовсе дурное дело замышляет…
- А кто его знает!..
У костра, где сидит Петр, беседа идет о народе и общем положении страны.
- Ну, а нам что Бела Кун привез из России? Земли-то, небось, нам не дал?
- Раньше земля принадлежала графу, а теперь она наша - принадлежит всем.
- Наша-то наша, да не моя!
- Наша - это и значит: принадлежит всем нам сообща.
- Так не мне же!
- Я и не говорю, что лично вам. Она ни моя, ни ваша, ни третьего кого - она наша.
- Так-то оно так, да все же не моя…
- А так разве не лучше? Сообща работаем, сообща и кормимся.
- Да-а-а. Что ни день, то по нескольку телег со всякой снедью в город отправляют. Скот туда гонят, яйца и молоко туда везут, а оттуда что мы взамен получаем? Все общее, все нам принадлежит! Как бы не так!..
- Косу городской рабочий выделывает. И машину, которой молотите, и сапоги…
- Коса не моя и машина не моя… А уж что до сапог, то как был раньше босым, таким и остался.
Петр пускается в объяснения. От других костров тоже подходят косари. Петра обступают, внимательно его слушают, но вопросов ему не задают и на его вопросы отвечают молчанием.
Ночь стоит теплая, от костра жарко, но несмотря на это, Петра берет дрожь. Чтобы заставить людей разговориться, он старается выражаться попроще, крестьянским языком… Быть может, кого-нибудь да заденет за живое, быть может, кто-нибудь да порасспросит его о том, что это за хитрая штука - этот общий коллективный труд? Но либо все уже знают, что это такое, либо же никому нет охоты расспрашивать.
- О чем задумался, отец? - обращается он к посасывающему трубку старику, высказавшему некоторое время назад недоверие к идее общности имущества.
- Любуюсь, сынок, Большой Медведицей, - и старик своей трубкой указывает на усеянное звездами небо. - Вишь, на телегу похожа… На этой телеге, пожалуй, и привезут нам, беднякам, землю. То ли доедет до нас, то ли нет… А пока что прежний управляющий как жил, так и живет в господском доме…
- Жить-то он живет, но теперь уж он не управляющий, а заведующий совхозом, - возражает другой. - Бог ведь не без милости для господ. Им всласть живется, даже когда нам все принадлежит…
На следующий день Петр уехал в Уйпешт. Целых два часа беседовал он с Пойтеком, после чего оба они отправились в Пешт. Они побывали в Доме советов, а оттуда зашли в секретариат партии. И здесь и там их выслушали, но толку они нигде не добились.
- Вы думаете, товарищи, мы от вас первых слышим, что крестьянство недовольно? Мы прекрасно знаем, что крестьяне хотят получить землю, но дать ее мы все равно не можем. Мы не в праве обрекать городское население на голод. Маркса читали, не так ли? Ну, чего ж вы хотите? Чего нам плодить частную собственность! Мы будем строить социализм, хотя бы тут крестьянин был недоволен! Удивляюсь, как это вы, коммунисты, этого не понимаете!..
- В России…
- Нельзя слепо следовать примеру русских. У нас иные условия. Огромные города с миллионным населением - и мало земли.
На следующее утро Петр был уже по дороге на фронт. На третий день он впервые увидел на другом берегу румынские костры. Вечером он вышел на берег Тиссы. Река шумела, несла с севера на юг проклятья и жалобы. Миллиарды звезд отражались в ее темных водах.
- Пароль! - окликнул его часовой.
- Москва.
- Выше голову, металлист! - ответил часовой.
С другого берега грянуло несколько выстрелов.
- Не терпится, видно, румынам, - заметил часовой. - Погодите, уж мы вам всыплем, что своих не узнаете…
Зажигать огни было запрещено - румыны не скупились на пули. Солдаты беседовали в темноте, - только огоньки трубок озаряли небритые лица.
- Ну ее к чорту, эту революцию! Много она нам дала! До нее жилось легче.
- Память у тебя, брат, коротка. Позабыл, видно, как солоно приходилось?
- Ладно, коль ты такой умник выискался, скажи-ка, чем теперь лучше? При Карольи еды было вдоволь и на войну нас не гнали… Квартир-то, небось, и теперь не дали? Опять-таки - война… Где мы победили, оттуда нас обратно повыгоняли, что завоевали, все обратно отдали. Швыряются нами, ровно щепками, и идет все хуже. Шуточное ли дело - со всем миром воевать! Какой всему этому конец будет - лучше и не думать.
Петр не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало пустить в ход кулаки. Пока он обдумывал ответ, в разговор вмешался Анталфи, высокий белокурый взводный командир.
- Эй, ты, там! Прочисть уши, и я тебе скажу, какой всему этому будет конец. Но раньше, не обессудь уж, братец, я откровенно скажу, что ты бо-о-льшая скотина! Почему? Потому, что и начала-то еще нет, а уж ты желаешь конец увидать, уже спрашиваешь, что тебе дала революция… Что хочешь ты, чтобы сделано было за каких-нибудь четыре месяца? Революция дала тебе фабрики, но тебе этого, понятно, мало. Тебе хочется, чтобы фабрика давала тебе теперь без работы в десять раз больше, чем раньше при работе. Ну, брат, если ищешь чудес, то и ступай себе к попам, они тебе так начудят, что долго не забудешь. Революция не для чудес, а для социализма…
- Что-то не видать твоего социализма…
- Не видать? Небось, в материнской утробе девять месяцев ждал, раньше чем капли молока дождался, а теперь ты в четыре месяца хочешь социализма дождаться! Тебе теперь уши прожужжали, что Антанта, мол, и то и это сделает; и продовольствия, и амуниции вдоволь пришлет, и золотые часы на золотой цепочке подарит - только бы ты выпустил винтовку из рук. Нет, ты поплюй на руки, да сам принимайся социализм строить! А если надумал стоять, рот разиня, да ждать, пока туда жареные голуби сами залетят, то прождешь ты, прямо говорю, зря. И пока ты будешь этаким манером прохлаждаться, так тебя невзначай треснут, что костей потом не соберешь…
- А почему, скажи на милость, отдали мы обратно чехам то, что раньше заняли?
- Это ты спроси у своих соцдемов, у своих старых приятелей: по какой это причине потребовали они отступления? Твои почтенные сотоварищи - да воздаст им господь по заслугам! - только и делают, что хнычут: не надо, мол, борьбы, не надо террора, - все пытаются нам глаза отвести. А удайся им заставить нас сложить оружие, они тотчас же опросят: "Ну, что же, товарищи, чего ж вы не боретесь?". Сволочи!..
- Говорить-то вы все мастера, но одним языком революции не сделаешь. Кабы не мы, старые социал-демократы, давно бы от вас и следа не осталось…
- Как бы не так!..
Из Будапешта беспрестанно прибывали свежие подкрепления. Все крепче становился фронт. Чувствовалось, что что-то готовится…
"Дорогой товарищ и брат Пойтек!
Твое письмо получил и очень обрадовался ему и сообщаемым тобой новостям. Только не поддавайтесь, бейте этих негодяев - они этого вполне заслужили. То, что Самуэли обещал с ними разделаться - это очень отрадно. Самуэли не такой человек, чтобы на ветер слова кидать, это всякий коммунист знает. Когда я подумаю, сколько вреда принесли эти негодяи тем, что пригрели и вскормили столько контрреволюционеров, что заставили нас заключить мир с чехами и отозвать наши войска, - так прихожу к убеждению, что для них и веревки мало. Ты не хуже моего знаешь - да этого теперь уже никто и отрицать не станет, - что наше отступление из Словакии разложило Красную армию. Теперь она уже не та, что раньше, когда победоносно гнала перед собой чешские войска, удиравшие от нее как зайцы, - теперь Красную армию не узнать. И офицеры начинают уже носы задирать, хотя после ухода Бема они все же несколько присмирели, потому что старик Ландлер им, говорят, спуску не дает.
Если бы нам удалось справиться с румынами, все бы, пожалуй, снова наладилось. Только вы там, братцы, нажмите, чтобы мы здесь не даром свою кровь проливали.
За Тиссой не мало венгерских офицеров - они командуют румынами. Скажите бабам, чтобы они не писали таких жалостных писем, потому что если наши ребята только и будут думать, что о домашних бедах, то румыны нас разобьют; тогда опять вернется все старое и страдать придется уже не за свое дело, а снова за интересы буржуев. Но я твердо верю, что румын мы побьем, так как у нас на фронте много хороших большевиков, да и крестьянская молодежь охотно пошла в поход, чтобы отнять у румын землю. Привет всем дорогим товарищам и - нажимайте, нажимайте, братцы! Привет твоей жене и детям.
С большевистским приветом твой товарищ и брат Петр Ковач.
Готтесман тоже здесь и тоже шлет привет всем дорогим товарищам… Нажимайте!"
Начальник штаба крепко пожал гостю руку.
- Так до свиданья, Стефан.
Гость все еще не выражал желания уходить.
- Я продолжаю думать, - начал он снова, - что было бы все хорошо, если бы мы одновременно предприняли что-нибудь и в Будапеште. Если войска узнают, что в Будапеште восстание…
- Я уже сказал, - прервал Томбор своего гостя, - что все в порядке, и всю ответственность я принимаю на себя. Нет никакой нужды в поддержке из Будапешта. Может получиться, что вы только испортите всю нашу работу. Не могу понять, для чего нужно поднимать восстание, когда я, когда мы все уже здесь сделали. Что это - недоверие ко мне?
Беседа велась вполголоса, но теперь Томбор в раздражении возвысил голос.
- Бог с тобой, - стал успокаивать его гость, - я совершенно не имел этого в виду. Все мы вполне доверяем тебе, все знаем, какую ответственную и опасную игру ты здесь ведешь. Если наши все же обеспокоены, то единственной причиной этой тревоги является смена главнокомандующего. Поговаривают, будто этот Ландлер…
- Пустое! Я сказал: если только не будете мешать мне работать, то я ручаюсь за успех. Румыны знают, где будет наше наступление, и там они будут обороняться. Мы тоже знаем, где будет их контратака, и там, само собой разумеется, фронт будет обнажен. Чего вам еще надо? Все так согласовано, что и сотня Ландлеров не сможет тут ничего поделать. Словом, будапештским друзьям мой ответ таков: нравится им это или нет - для них нет иного исхода, как ждать того, что здесь разыграется. До свиданья, Стефан.
Телеграмма
Будапешт 1919, 13 июля, 9 часов.
Господину Клемансо, председателю мирной конференции.
- Париж
Ввиду агрессивных действий румынских войск, действующих против воли Антанты, мы вынуждены были перейти Тиссу и попытаться добиться того, чтобы считались с волей Антанты.
Бела Кун
Все уже знали: завтра утром.
Пришлось потушить костры, потому что румыны время от времени принимались стрелять из спрятанных в камышах пулеметов.
- Расскажи-ка что-нибудь, старый друг, - приставал Готтесман к Анталфи.
Анталфи очень любил, чтобы его упрашивали: лишь удостоверившись, что все действительно сгорают от нетерпения послушать его рассказы, принимался он говорить. Тогда трудно уже было его удержать. И на этот раз упрашивания Готтесмана возымели, наконец, свое действие.
- Опять, чорт возьми, рассказывать? Покоя от вас нет… Может быть, про Россию? Ну, ладно… Про Сибирь, что ли? Или про Октябрь? Но это вы все уже знаете… разве вот что… Знает ли кто из вас, что такое эсеры?
- Эсеры?
- Придется, видно, мне вам все разжевывать. Эсеры, надо вам знать, по-русски то же самое, что соцдемы по-венгерски. Вначале, конечно, они идут с большевиками, но не потому, чтобы они хотели революцию, а только потому, что, по их мнению, так лучше работать для нашей гибели. Вот я и говорю, они такие же негодяи, как и наши соцдемы, только не такие трусишки, - эсеры не делают сейчас же под себя, стоит им увидеть детскую пушку. Вот, кто такие эсеры - вы теперь знаете. Но это еще не все. Надо вам еще знать, что такое Кремль. Никто из вас не слыхал? Так вот: Кремль - это в Москве то же самое, что у нас в Буде замок, только он гораздо обширнее и древнее, а потому красивее: с постройками не так, как с женщинами, - там красивее то, что старше… Ну, дело сейчас не в этом… Словом, вот что такое Кремль, и мы, рота венгерских большевиков, там жили - там я и увидел впервые Ленина: он - хотите верьте, хотите нет - жил в одном этаже с нами. И вот в тот день, о котором идет речь, мы собирались варить гуляш, раздобыли себе мяса и даже паприки - не знаю уж как и откуда. От поджариваемого лука шел такой дух, что живи сам царь в Кремле, и тот побежал бы отведать. Поджариваем мы это лук, Оська Вереш уже картошку чистить кончил, как вдруг врывается к нам Самуэли и принимается орать что есть сил: "Скорей, ребята, за мной!" Как, думаю я себе, бежать, - тут лук пригорит, но видя, что все кинулись следом за Самуэли, натягиваю и я на себя гимнастерку, хватаю винтовку и мчусь вслед за другими. Те уже были за мостом и, как я им ни кричу, чтоб обождали, продолжают нестись дальше. Бегу к я, высунув язык, и слышу, как Самуэли и остальные товарищи самым неподобающим образом поминают имя всевышнего. Ну, думаю, тут что-то неладно. Надо их во что бы то ни стало догнать, чтобы разузнать, в чем же тут, чорт возьми, дело. Но не успел я их догнать, как Кун вдруг кричит: "Ложись, ребята, ложись!" Только что успел я броситься наземь, как уже над моей головой засвистали пули: эти негодяи засели в четырехэтажном доме и оттуда жарили в нас из пулемета. Мы тотчас же открыли по ним пальбу, затем вскочили и ринулись к воротам. Вмиг ворота были взломаны, и мы бросаемся вверх по лестнице… Ружейные выстрелы… Я спотыкаюсь, падаю на бедного Оську Вереша - бедняга лежит с простреленной головой. Ну, погодите, чорт побери! Прикладом по голове я укладываю одного из негодяев. Еще одного! В соседней комнате взрывается ручная граната… Какой-то раненый вцепляется зубами мне в ляжку - сапогом я ударяю его в лицо… Внезапно команда: "Прекратить огонь!" и крики: "Победа, победа!" Негодяи сдались, - мы отобрали у эсеров захваченную ими центральную телефонную станцию. Действовали они совсем как наши соцдемы. Тысячи раз клялись нам в верности, а когда усыпили нашу бдительность, то и воткнули нам нож в спину. Но под конец пришлось им самим расхлебывать то, что они заварили. Да… У большевиков всегда голова на плечах, и бьют они наверняка… Так-то…
Анталфи умолк и богатырски зевнул.
- Ты, стало быть, был поваром? - спросил Готтесман.
- Я был всем, чем только можно быть: сапожником, портным, поваром, учителем, врачом, подпольщиком, солдатом, короче - большевиком.
- А что ты делал в мирное время?
- Сколько раз будешь ты меня об этом спрашивать? Актером - вот кем я был.
- Комедии, значит, разыгрывал?
- Да-а-а… Такую же ослиную голову, как у тебя, на себя напяливал… такую же ерунду нес, как ты несешь, - а публика над этим потешалась и платила мне так, как только мечтать можно.
- Ну, пора спать. Завтра ведь тоже день…
Красная армия переправилась через Тиссу. Румыны недешево отдали свои позиции, но вели себя героями, лишь пока красные не ступили на их берег. Тогда они пустились наутек.
Два дня и две ночи все шло, как по маслу. На третий день мы обнаружили, что у нас в тылу румыны. Нас ее разбили, и все же приходилось отступать. А это было гораздо труднее, чем итти вперед: пушки румын обстреливали дорогу, а французы сыпали бомбы с самолетов.
- Эти бомбы предназначались русским большевикам, теперь, когда мы во всю задвигались, они достались нам… Но, ребята, носов не вешать! - утешал Анталфи свою поредевшую роту. - Не всегда так будет, мы еще двинем на румын, чорт подери…
Румынские орудия ни на минуту не умолкали, но наши не могли уже отвечать на их хриплый лай. Пушки у нас еще были, но красные артиллеристы бежали.
У Готтесмана пулемет валится с плеч, и он, споткнувшись, с трудом удерживается на ногах: - Подстрелили, подлецы!
Петр подхватывает его подмышки, меж тем как Анталфи бросается к пулемету.
- Сюда, ребята, сюда! Не достанется пулемет румынам!
Он кричит, зовет, но никто его не слушает. Румыны палят во всю. "Спасайся, ребята, спасайся!" У всех одна лишь мысль - бежать без оглядки.
Пулемет остается лежать в пыли, вокруг валяется множество винтовок. Сейчас винтовка - одна лишь помеха. Бежать без нее легче.
- Черти! Это что ж - социализм?..
- Убью, как бешеную собаку, того подлеца, кто завел нас сюда, в эту гнусную бойню!..
- Из Будапешта легко приказы рассылать…