- Заказы, конечно, бывают, - промямлил он, - я много рисую, - соврал он, прекрасно понимая, о каком портрете идет речь, начал ходить, говорить: - Знаете, бывают дни, когда так много всего в голове. Образы, образы… один на другой, и все мешается… Некоторые картины, кажется, закончил, а всего-то нарисовал в уме, понимаете? В уме. Представил картину так четко, что будто нарисовал, закончил… А потом ищешь эскиз или саму картину, а ее и нету, потому что только представил…
- Но тот портрет я сам видел! - возмущенно воскликнул Китаев. - Он был не в вашей голове, а наяву.
- Да, да. - Курил у окна художник. - Понимаю, что был… так сразу и не вспомнишь… Сейчас. Я посмотрю. - Неохотно полез в чулан.
- Этот?
- Нет.
- Может, вот этот?
- Нет, нет… Там было… в более ярких тонах…
- Ярких? Не этот?
- Да! Именно он! Чей это портрет?
- Ничей.
- Как ничей? Но ведь с кого-то этот человек нарисован?
- Нет, - слегка раздраженно сказал художник, - он ни с кого не нарисован. Я его выдумал. Такого человека нет.
- Как?! Неужели и так бывает?
- Да, а чего тут удивительного? Романисты выдумывают характеры, мешают людей, из семи одного лепят или типаж какой-нибудь общий для всех выводят. Думаете, нарисовать так нельзя?
- Не знаю. Я не писатель и не художник! Мне он нравится. Похож на моего брата.
Ребров потрогал кончик носа и сказал, что портрет не закончен. Придавил окурок в пепельнице.
- Вот и хорошо! Мне так даже больше нравится! - воскликнул Китаев. - И его я тоже беру.
- Незаконченный?
- Да, а что? Так даже жизненней. Жизнь судьбы обрывает, что там портрет! Сколько вы за все хотите?
- Все равно, - Борис махнул рукой.
- Ну, сколько вы обычно берете?
- Сколько дадите, столько и будет.
- Хорошо, - Китаев полез в карман, заодно достал овальный футляр с пленкой, поставил на стол, платок, записка, купюры - выгреб все на стол. Брезгливо отбрасывал от себя банкноты. Разбросав их по столу, решил, что мало, полез в портмоне.
Ребров смотрел на футляр с пленкой: ему чудовищно захотелось узнать, что в этот раз он наснимал, какие глупости, что там за люди… он сглотнул и погладил горло.
- Честно говоря, я передумал.
- Что передумали? Картины продавать передумали?
- Нет, я готов вам напечатать карточки тоже.
- Ах, вот как! Очень хорошо. А что случилось, если не секрет?
- С работой стало плохо. Мало заказов. В ателье не каждый день работаем. А в литографическом совсем ничего. Нужны деньги. Так что будет очень кстати.
- Понимаю, - вздохнул Китаев, - вот, - махнул рукой небрежно в сторону стола, - и тысяча марок сверху, идет?
- Да, конечно, - заволновался Борис, он никак не ожидал получить столько денег. - Не слишком ли?
- Слишком? Это смотря во сколько вы себя цените. Поверьте мне, на аукционе я выставлю ваши картины гораздо дороже, гораздо дороже! Так что берите и не раздумывайте. Да, и я хотел бы знать, что случилось. Почему вы не хотели печатать? Я, честно говоря, когда мне в отеле передали вашу записку, очень сильно смутился. Я шел к вам ругаться.
- Извините, - сказал художник, чувствуя, что сильно краснеет, - это связано с тем, чем вы занимаетесь…
- А чем я занимаюсь?
- Не знаю, но люди говорят…
- Вот видите! Вот видите! Не знаете, а люди говорят… Мало ли что говорят люди! Я вам говорил - я ничем таким не занимаюсь. Так удобней. Понимаете? Я отдавал в ателье. Пришли с обыском. Задавали вопросы. Сейчас сами знаете, за русскими плотно следят. ГПУ орудует и совпреды давят, тем более на здешних-то чиновников надавить - раз плюнуть. Да они и сами рады стараться, с прошлого декабря… Сами должны понимать, с прошлого декабря очень многое изменилось.
- М-да…
- Все хотят знать - не занимаемся ли чем? Не причастны ли? Кто-нибудь да причастен. Только не я. Я и большевики - это смешно! Но они у вас тут в Эстонии, кажется, недовольны чем угодно: с большевиками вы или против, - они вас арестуют. На всякий случай. От греха подальше. Крохотное государство, чудовищные опасения. Чем меньше зверек, тем больше трясется. Мирное соглашение есть мирное соглашение. Скажите спасибо, что всех не выслали. У меня, между прочим, французский паспорт. Меня так просто не вышлешь. А что на пленке дипломаты и министры, так у меня с ними дела. А какие, это никого не касается. Так вот, чтобы лишний раз не объяснять…
- Да, вы говорили.
- Но вы не поверили, вам нужно что-то еще. Если вас вдруг вызовут в полицию, так и скажите: делали фотокарточки для господина Китаева, и дайте мой рижский адрес.
- Хорошо. Ладно, - задвигался Борис, упаковывать картину. Бумаги, веревки…
- Что? Уже выгоняете? Сейчас дождь пойдет. Неужели выгоните?
Ребров посмотрел в окно. Было светло, дождь и не намечался, но у него потемнело в глазах, он поверил, что верно сейчас грянет гром, и вдруг услышал, как предлагает Китаеву выпить вина.
- Давайте, - равнодушно сказал гость.
- Домашнее, эстонское, с хутора мужик возит и хлеб, и овощи, немка у него покупает сразу мешками, и жильцы заодно.
- Все равно, - буркнул Китаев, усаживаясь в кресло. Он был доволен этой маленькой встряской, в голове мелькнуло, что спать будет хорошо.
Борис наполнил стаканы.
- Поверьте мне, ничем вы не рискуете, - продолжал Китаев менее энергично, он потягивал вино, плавно успокаиваясь. - Это вы от скуки придумываете себе детектив, потому что все гораздо проще - жизнь штука плоская. Человек живет и думает, что в жизни его будет когда-нибудь большая любовь, обязательно приключение, завязка, кульминация и красивый конец. Всякий о себе думает, уж он-то чего-нибудь да стоит, каждый воображает себя героем романа, думает, что не наступил в моей жизни тот самый час, высшая степень развития сюжета впереди, меня еще что-то там ждет - высокое, великое… Олимп! Но вдруг человека хватил удар, потянул шнурок на ботинке - и удар! Или еще смешней - подавился рыбной костью, обычная инфекция - пьяный хирург и - помер, ни тебе кульминации, ни большой любви, ничего! Гроб вместо Олимпа, обычный деревянный, суковатый. La vie n’est pas un roman. Вы, кстати, что-то писали. Должны понимать. - Он постучал пальцем по кипе журналов. - Как, печатают?
Борис неопределенно пожал плечами.
- Я возьму парочку журналов почитать?
- Берите. Только романов там нет.
Китаев сидел и листал журналы, читал оглавления, бормотал имена вслух:
- Зуров… кто такой этот Зуров?
- Он немного о войне писал.
- Служил?
- Кажется.
- А кто такой Симкин?
- Он пишет о Печорах, очерки.
- А стихов-то, стихов!
- Да, стихов много пишут. Еще вина?
- Да.
Художник пополнил стаканы. Китаев распахнул портсигар, закурили. Некоторое время пили молча. Китаев наблюдал за молодым человеком. Его сковала странная грусть. Сигарета в руке художника дрожала, и дымок завивался.
- Так что у вас с документами? - спросил Китаев наконец.
- Ничего, - сбил пепел. - Как все… Нансеновский паспорт.
- Как все… С этим далеко не уедешь. Хотите, попробую узнать насчет настоящего паспорта?
- Если вас не затруднит.
- Не затруднит. - Китаев резко захлопнул журнал, глянул в сторону окна. - Ну что, небо светлеет, пожалуй, пойду.
Встал. Ребров тоже поднялся, качнулся.
- Держитесь! - Борис ощутил, как его подхватили крепкие руки, потянули, усадили. - Какой вы худой. Быстро напились. Раз-два и готово. Это от недоедания. Сходите теперь же, покушайте. Я журналы беру почитать. Вам их вернут.
- Возвращать не надо. Берите так.
Дверь хлопнула. Внутри все погасло. Он закрыл глаза.
Скука… От скуки ходит и изображает что-то. И мне денег дает от скуки. Там могли быть, конечно, непонятные гуманистические идеи, в которых сам он запутался. Что-нибудь придумал себе. Атрофированная филантропия зажравшегося аристократа. Воображает себя Мамонтовым.
На минуту уснул. Снова стучат. Вскочил.
- Лева! - обрадовался он.
- Промок до нитки! - объявил тот вместо приветствия, шарил глазами, не зная куда деть изодранный зонт. - Но это чепуха! Ха-ха-ха!
Борис тоже засмеялся. Ему мгновенно захотелось обнять друга, рассказать что-нибудь. В голове все мешалось. Сколько всего там было! Круговерть! Он наполнил стаканы.
- Мало того что промок, - посмеивался над собой Лева, - так еще и собака чуть не покусала. Представляешь! Иду - бросается волкодав, отбиваюсь - зонт в клочья! И тут дождь. Промок, продрог и занемог. Ха-ха-ха!
Засмеялись.
- Вот, выпей! - предложил Борис. - И давай я затоплю, что ли…
- Лучше себе тоже налей! Выпьем!
- Да, да, налью, вина много…
- И свечи, зажги свечей побольше! Мрачновато у тебя.
- Да, да, - приговаривал Ребров, шурша спичками. - Свечей побольше. Чтоб празднично на душе стало!
Свечи неохотно выпускали лепестки. В воздухе поплыли дымки.
- Ну, прозит!
Выпили.
- Так был все-таки дождь? - спросил Борис.
- И до сих пор идет. - Лева сел в кресло. Борис пополнил стаканы. - Ты что, не видишь? Да у тебя окно паутиной заросло. Еще б ты видел!
- Опять засмеялись. Выпили. Свечи добавили веселья в глазах Левы. Кокаин, вдруг подумал Ребров. - Так лил… так хлестал из всех труб… Только ноги, кажется, и сухие! - Лева вытянул ноги, показывая дорогие английские ботинки.
- Купил-таки?
- Не удержался, - самодовольно улыбнулся Лева. - А то грязь у нас. Особенно у тебя, пока дойдешь - все ноги промокнут. Теперь буду частым гостем.
- Ну, ты даешь! Целое состояние!
- И ни гроша у отца не взял! Они стоят смертельного риску. - Лева подмигнул.
- Надо обмыть!
- Наливай!
Выпили. Лева зевнул. Закурили.
- Дело сдвинулось, - загадочно покачивая головой, сказал он. - Закупки в Данциге оправдали себя, можно себе позволить роскошь.
- Борис молча слушал, с восторгом глядя на Леву. - Сегодня не выдержал - купил. Зато ноги сухие!
Борису вдруг мучительно захотелось произвести на друга сильное впечатление, рассказать что-нибудь такое, что вытеснило бы кокаин и эти английские ботинки… чтоб высечь на его лице две-три морщины сочувствия.
- А у меня две картины купили, - сказал он.
- Ого! - воскликнул Лева. - Поздравляю!
Интересно, спросит, какие?
- Ты становишься знаменитостью! За это надо выпить!
Чокнулись, выпили.
Он и не знает моих картин… Да и какая разница?
В голове засвистело. Еще свечей…
- Как твой роман? - спросил Борис. Лева сделал кислую мину.
- Пока медленно. Хочу туда все вложить. Вылазки в Германию, Швецию, Финляндию. Всё! Ты не представляешь, каждый раз какая-нибудь история. Так много всего, так много, не знаешь, за что браться. Зачин мне теперь совершенно не нравится. К чему в этом романе мое бессмысленное серенькое детство? В нем же ничего интересного не было. Смерть матери разве что, но… Какое это имеет отношение к моей теперешней жизни? Вот Солодов и Тополев - вот персонажи, вот о ком стоит писать! Ты бы послушал их истории: германская война, гражданская… А какая Маньчжурия! Нет, надо переписывать, или все заново начинать. Детство - в журнал, разве что. Стропилину.
- Хмыкнул. - Роман, я решил, буду печатать не здесь и не так скоро. Даже если напишу через год, то два года ждать буду, смотря как дела наши пойдут. Мы задумали кое-что…
- Разумеется, - пьяно сказал художник, сделал паузу, подождал. Лева не стал делиться замыслами, и Борис продолжил: - Кстати, встретил тут на днях Стропилина. Знаешь, оказывается, Тополев и Солодов живут по соседству с чревовещательницей.
- Какой чревовещательницей? - Лева брезгливо свернул губы. Хмелеет, понял Ребров. Налил еще.
- Да писательница одна, которая про медиумов пишет. Гончарова.
- Ах, эта ведьма… Я и не знал, что она писательница.
- Да. Вот оказалось, что писательница. Стропилин мне по секрету сказал, что она предрекла смерть тому самому генералу, который пропал не так давно.
- Который? Они все пропадают!
- Тот, что сапоги Северо-Западной армии продал эстонцам. Аферист.
- Ах, этот. Так он что, умер? Это установлено?
- Не знаю, умер, не умер, но Стропилин утверждает, что она ему среди прочих предсказала скорую гибель, и вот нет его, а большинство русских, она говорит, сгинут в сороковом, что ли, году.
- С чего бы это в сороковом?
- Что-то будет, наверное. Стропилин так считает. Он тоже занимается, читает что-то…
- Да, он еще тот каббалист!
- Вот он и считает, что что-то будет. Великий Потоп или Страшный суд. Кто знает? Я, кстати, у нее был…
- Да? Ну и как?
- Никак. - Борис вспомнил, как Гончарова сидела в снопе света у окна, и его охватило волнение. - Ужас. Нищета. У нее чахотка. Грязь. Тараканы. Я просто хлеб им отнес, они чуть ли не с голоду помирают.
Мне так жалко их стало… Даже не то слово. Думаю теперь же сходить. Отнесу денег немного…
- Когда теперь же? - ухмыльнулся Лева, разглядывая Реброва.
- Вот сейчас дождь кончится и пойду.
- Ну, может, сегодня и не кончится, - сказал Лева, допил вино и вдруг выпалил: - А что! И я с тобой!
Вынул из кармана бумажку с кокаином, взвесил на ладони и подмигнул.
- Да? - Ребров покосился на крохотный сверток. - Пойдешь?
- Да, посмотрим, что она скажет. - Лева развернул аккуратно бумажку и негромко спросил: - Будешь?
- Если только разок…
- Тут разов на восемь будет…
Борис быстро выудил подвернувшийся дагеротип: конка с Невского, 11 июля, 1907. Протер платком. Лева высыпал немного порошка. Борис достал купюру.
- Ай, как хорошо, - говорил Лева, глядя на картинку и порошок.
- Сейчас мы им настоящие рельсы проложим! - Осторожно разделил игральной картой серый порошок. - Сейчас, сейчас, полетят, как на крыльях, пегасы, - шептал он, искривив рот, с азартом растягивая на дагеротипе две тоненькие полосочки. - Сейчас взбодримся и пойдем…
Борис, жадно допил вино, глубоко затянулся.
- …узнать дату своей смерти, чем не развлечение, а? - сказал Лева, прочистил нос и склонился над дагеротипом.
- Да, - севшим от волнения голосом сказал Ребров, глядя на порошок. - Сейчас только дождь кончится, и пойдем… узнаем…
3
28 октября 1925, Ревель
Лева решил непременно выяснить дату своей смерти. Мы понюхали немного кокаину, и он преобразился в Германа, он топал и пел:
Придет, чтобы силой узнать от тебя
Три карты, три карты, три карты!
Под драным зонтиком мы почти бегом направились к старухе. Мы так спешили, так яростно сверкали наши глаза, что я в лужах замечал отблески, и лошади и люди шарахались от нас. Мы так решительно бежали, словно спешили убить проклятую гадалку. "Три карты! Три карты! Три карты!" - ревел Лева, размахивая зонтиком. Пока шли, Лева сломался и раскрыл свои планы. Вернее, это были не только его планы, а Т. и С. В общем, это были их общие планы. И он просил, чтоб это было только между нами. Не собирался он со мной делиться ими, но тут кокаин его вывернул наружу. Они ждали корабль из Англии с каким-то капитаном, который по уговору должен был привезти им кокаин или опий - и все недорого (определенно за этим кто-то стоит). Капитан не раз привозил гашиш, опий, кокаин, но малыми порциями. Да у них и денег не было купить много сразу. Теперь они скупали золотые кольца в ломбардах и серебро, несмотря на бурные кутежи, у них все время было много денег, и еще были драгоценности, о которых Лева сказал краем рта. Что-то совсем нечистое. Не знаю, правда ли, будто бы Тополев и Солодов в Берлине ограбили фургон с деньгами, который шел из типографии в какой-то торговый дом, и закупили на это несколько сот литров спирта и сколько-то кокаина! Может, осколки романа, который он думает, что еще сочиняет, - хотя кто знает…
Бывают такие дни, когда и свет, и звуки, и запахи в тебя проникают с тревожащей сердце ясностью, они тебе что-то сообщают, каким-то образом участвуют в твоей судьбе, и ты понимаешь: сегодня произошло нечто, после чего ты уже не сможешь избежать своей судьбы и будет именно так, как будет, еще вчера было иначе, еще вчера не было предначертано, еще сегодня утром ты жил с неопределенностью и, стало быть, вечностью впереди, наступил вечер, и участь твоя решена, смерть обозрима, ты - смертен, неизлечимо болен смертью, жизнь твоя летит в одном направлении, и грош ей цена.
У самого дома нам попалось сразу двое сумасшедших. На углу с цветочками сидела на скамейке безумная кухарка, в прошлом полковая потаскуха, у нее к голове была на веревочках привязана крышка от кастрюли, а сама кастрюля стояла перед ней, в нее с крыши стекала дождевая вода, сумасшедшая ложечкой помешивала, будто варила суп! Мы прошли мимо. Навстречу из дома выскочил Чацкий. Он стал совсем похож на тень. Проскользнул между нами, как глист, оскалившись улыбкой покойника, шепнул что-то. Он был бледен, как напудрен к съемке, а может, и в самом деле пудрится.
Нас впустил Тимофей. Он был как будто напуган и тих. Его мать лежала на кровати, она смотрела в потолок и тяжело дышала. Мальчик сказал, что мама в трансе, у нее сейчас сеанс.
- Никому нельзя быть…
Лева нетерпеливо достал деньги, швырнул их на стол, отодвинул мальчика небрежно и сказал громко, обращаясь к сумеркам в комнате, что он пришел и немедленно желает услышать свою судьбу, смерть - все как полагается.
- За меньшим не пришел бы, - сказал он и стукнул зонтиком в пол, как шпагой. - Подавайте мне мою смерть, и немедленно!
Сумерки вздохнули. Лева сел на стул перед столом, где было пусто, ничего на столе не было (только свеча горела на блюдечке), и закурил бесцеремонно. Забросил ногу на ногу. Я тоже сел, у окна, где в последний раз сидел. Он дал мне папиросу.
- Какая скука, однако, - сказал он, покачивая английским ботинком.