Важно вышел Терниковский, без прежней суеты рассказывал о своей переписке с генералом Араки, поднимал глаза к лампе с иероглифами, разводил ладонями, точно в мольбе, растягивал слова, говорил с придыханием, чуть ли не шепотом, напустил оккультного дыму, и вдруг в этом облаке Борис неожиданно и не без удовольствия обнаружил, что Терниковский жонглирует его мыслью, которою художник с ним поделился во время случайного спора: история - движение бессознательной массы, политика - искусство манипулирования этой массой (и сравнение политиков с карточными шулерами!). Но основное, что тогда сказал Ребров Терниковскому: человек ничто в потоке истории, история сама катится, как придется, - Терниковский опустил, более того, потихоньку заводясь, он говорил совершенно противоположное: личность, осознавшая свою национальную принадлежность, личность, которая знает свои корни, осознает свою народную, Богом данную миссию, только такая личность творит историю и из букашки превращается в гиганта! В сверхчеловека! В Прометея! Как фокусник, достал портрет Муссолини… и продолжал в привычном ключе: заходился до кашля, сжимал кулаки - аж костяшки белели, антисемитские лозунги из него вылетали, как монетки из треснувшей копилки.
Кунстник съежился; ему было стыдно, что минуту до этого он самодовольно на всех посматривал, несколько гордясь собой, - смотрел на Терниковского и думал: повлиял же!.. Но как только появился портрет и во все стороны полетели слюни, ему захотелось уйти…
Люди оживились. Ерзали и кивали. Сундуков улыбался. Запахло потом. Ребров не выдержал, тихонько вышел на кухню. Там была приоткрытая дверь, что вела в какой-то будуар, Ребров заметил краешек атласного балдахина с кисеей, большое зеркало, в глубине которого был женский силуэт, - дверь тут же захлопнулась. Он подышал в окно. Полегчало. Вышел и Колегаев. Из-за его спины вынырнула девушка, которая встречала в передней, приготовила им чай. Ребров и Никанор с жадностью съели по булочке.
- Опоздал, - качал головой Никанор, - никак не мог найти. Знаю, что где-то за фабрикой, я тут работал три года, пока не выперли, искал, искал, черт разберет в потемках. Фонари почему-то не светят. Два раза пролетел мимо. А лужи!.. А гололед!..
- Да, да, - кивал Ребров, - и гололед, и лужи…
- Ненавижу! Что за мокрядь! Хотел тоже выступить, вот, - показал бумаги, - даже подготовил кое-что, но стал слушать и понял, что не стану. Такие глупости говорят, что и начинать нет смысла.
- Зачем же вы тогда пришли? - вылез из-за шкафчика Сундуков, позвякивая ложечкой в стакане. Рядом с ним Иван, булочку жует, ножкой притоптывает. Колегаев не растерялся.
- А в основном посмотреть на то, что стало с человеком, который арестовывал уважаемого генерала Юденича, - язвительно произнес анархист, вытянулся и заулыбался, длинные пряди белых волос спадали на его большой лоб, желваки играли.
- Эт-то вы-вы о ком?
- Не знаете, чей пьете чай? Чей хлеб едите? - продолжал говорить загадками анархист. - Терниковский! Как был балаховец, таким и остался. Ишь, вырядился! Людей вокруг собрал, чтоб полюбовались.
Видели камень с крестом на груди? Это Тигровый глаз. Камень барона Унгерна! Ну и деньки были… - сказал он в сторону художника. - Барон его у одного бакши выменял, дорогая вещь, удачу приносит… Балахович его в карты у барона в Чите выиграл. Не знаю, за какие заслуги этот камень оказался на груди Терниковского. Знал бы он, что этот камень повидал… Эх-хе-хе…
Никанор ушел в себя, стоял, вспоминал что-то, вздыхал, грустно улыбаясь. Иван перестал стучать ножкой. Сундуков буркнул, что будь тут сам Вонсяцкий, он непременно задал бы ему пару вопросов.
- А то сидит в своей Америке, письма шлет, а их тут зачитывают, из уст в уста пересказывают. Где газета? Почему нет центра? Финансирования? Название партии какое-то странное, к тому же все это не утверждено, не продумано как следует и не оригинально. Кстати, никто из докладчиков ни слова не сказал о том, что в России голод, а это важно и очень хорошо!
- Что ж хорошего? - возмутился Колегаев. - Люди умирают…
- Это очень хорошо, что умирают, - сказал Сундуков. - Теперь поймут, какую власть выбрали, поймут, что за бесхозяйственные мерзавцы страну в свои руки взяли… и грабят! Расхищают! Воры! Вот кому народ страну отдал! Комиссарам, которые ничего не смыслят в экономике!
Стали выходить люди. Доклады кончились. Шли пить чай. Загудели. Голова у кунстника налилась. Хотелось курить. Ложечки позвякивали. Кипятку всем не хватало. Просили кружки сдавать. Ребров быстро отдал свою, и Никанор тоже, а Сундуков пил, тянул, чавкал и насмехался над советской властью, пересказывал анекдоты… и все добавлял:
- Ничего, ничего, скоро придет тот день, когда образумится народ, будет душить и вешать комиссаров!
Кто-то сказал ему:
- Да что ж в этом хорошего? Вешать, душить…
Сундуков опять наговорил гадостей, и над каждой гадостью похихикал. Ребров злился. Колегаев не выдержал и сухим, трескучим голосом сказал ему громко, чтоб все слышали:
- Даже если люди в России что-то и поймут, это ничего не изменит. Для этого надо знать Россию. Там если и поняли что-то, это еще не значит, что начнут какое-то дело делать. Да и давно пора бы понять, с 19-го года этот кошмар все-таки длится, я прекрасно помню, какой Петроград зимой в 19-м был. Что это за призрак был! Не город, а покойник!
- Да наверняка все всё поняли, - поддержал кто-то, и Сундуков скукожился.
- Русский народ, он как русская баба, все простит, все стерпит…
- Да, да, он не станет никого вешать на фонарях… даже комиссаров…
- Вы что, совсем ничего не понимаете? - зло вскричал Сундуков.
- Какая баба?! Мы говорим о народной массе! Во Франции народная масса Бастилию разнесла к чертовой матери! Перво-наперво она должна осознать свою миссию…
- Во Франции… - усмехнулся Колегаев.
- Тем более если осознает свою миссию, - вставил Ребров. - Хотя я сомневаюсь в том, что есть какая-то миссия.
Сундуков обернулся к Реброву, брезгливо поморщился и язвительно сказал:
- Скажите, а вы часом сюда не поесть пришли?
Иван хмыкнул. Ребров поднял подбородок и, не говоря ни слова, пошел к дверям. Колегаев, подкашливая, за ним. Долго искал шинель. Колегаев основательно застегнул свой бушлат, в карман сунул красную брошюру.
- Покажу своим, - перехватил он взгляд художника, - почитаю на собрании - посмеемся…
На следующий день Борис пошел к Николаю Трофимовичу. Собирались на домашний концерт к соседям Соловьевых. Обедали. Николай Трофимович отметил, что Борис плохо выглядит, - художник соврал, что много работы.
За кофе Николай Трофимович из газеты вычитал, что вчера ночью потерпел крушение крупный коммерческий цеппелин, который, помимо нескольких тонн груза, вез почту. Команда цеппелина совершила удачное приземление на можжевеловые кустарники. Никто не погиб.
1931, Ревель
по коридору пробежал призрак Танюши
(внучка фрау Метцер)
* * *
личность - это отблеск булавочной головки, тогда как на самом деле человек, с которым мы перепутали его Schlemel, это металл, из которого отлита игла.
* * *
пошел к Соловьевым вернуть журналы; остановила полиция: двое полицейских посветили в лицо, спросили документы - подозрительно. Пропустили. Геннадий Владимирович сказал, что это с тех пор, как в соседнем доме кто-то был выбран в правительство, поставили на улице патруль. "Надо съезжать", - усмехнулся он. Я побыл только с минуту. Ничего не взял. Больше не приду.
Видел жену Н. Т. - спрятался за афишную тумбу - не хотел с ней говорить. Не знаю, заметила или нет. Думаю, нет. Но сейчас пишу и краснею. Хотя в первую очередь, даже если заметила, должна быть довольна, что я спрятался. Не о чем нам говорить.
* * *
очень долго курил, а потом сидел неподвижно у огня, смотрел на пламя, размышляя о единовременности всего живого; мне казалось, что я слышу, как по чердаку кто-то ходит; наверное, хозяйская служка - косая хуторская эстонка - вышел, пошел по коридору, полез по лесенке, посмотрел: никого - послышалось.
***
чувствую, как тишина сгустилась и не отпускает; готовится картина; вдруг что-то схватывает мое внимание, как те лепестки черемухи на ветру, я откупориваю внутреннее око, жду, жду, а потом - запахнувшись - удерживаю, вынашиваю, ощущаю, как разгорается письмо, гудит, как в печи, возникают слова, как образы на пластинке.
крупица в бесконечной галерее
не я один собираю
не я один
и не обязательно носить с собой аппарат, не обязательно записывать - человек сам по себе - чудесная лаборатория, увидел, значит, присоединился; карандаш нужен не больше, чем спиртовка под чашечкой с ртутью (после кокаина и разврата часть пленки памяти засвечена).
* * *
Люди должны жить в страхе. Оттого и ретива пляска под виселицами. Человечество грабит, убивает, т. к. знает наверняка о случайности своего происхождения, бесполезности, кратковременности. Знает, но прикрывается Библией, философией, наукой. Но знает наверняка: нет у людей другого будущего, гармония в этом мире невозможна, человек не изменится никогда, потому что задуман так: убивать и грабить. Борьба и выживание - вот закон эволюции. Племена будут вести войны, чтобы победил сильнейший. Таково развитие. Мир на планете противоречит самой природе. Все это в нашей крови. Другим человек быть не может. Другого закона не дано.
Вот взять бы Леву, да отрезать ему палец и съесть у него на глазах. От ужаса он никому ничего не скажет, он просто сядет в поезд и уедет. Он не станет ходить и толковать: уехать или не уехать… рисоваться не станет, а бросится в поезд или пешком уйдет без оглядки! Он не сможет со мной находиться в одном городе. Так и человечество - как обезумевшее стадо, мчится, убегает, кричит, извивается, потому как ощущает, как некая сила преследует его, пожирая каждый день сотни тысяч людей - ничего себе палец!
* * *
опять послышалось, что на чердаке кто-то есть: ходит, переставляет мебель, даже послышалось, будто прочистил горло, выдвинул и с хлопком задвинул какой-то ящичек, хрустнула дверца шкафа (так у нас хрустела мебель в П., когда топили первые дни в октябре).
Не выдержал. Вышел проверить. В коридоре Стропилин за ухо тянул маленькое существо, сперва даже показалось карлика, обезьянку. Извинился - я обмер и пошел к себе, а потом вышел проверить, по лесенке: на чердаке пусто, совсем пусто, только стоят сундуки, и никого. Спускаюсь - Стропилин, мнется, тянет манжету, приносит робкие извинения, объясняет: это была его теща. Она "убежала". Мямлил, мялся, выясняется - он в чулане ее держит, а она вырвалась.
- Веревку, хитрая бестия, подточила чем-то. Теперь затянул крепким шнуром. Простите за неловкость! Это так нелепо! Так смешно! Она не в себе - за ней глаз да глаз. Такое неудобство для всех. - И шепотом добавил: - Не говорите фрау Метцер. Она не знает, что с нами теща.
- А разве она за нее с вас больше возьмет? Она же за комнаты берет.
- Все равно не говорите, пожалуйста. Я не сказал, когда вселялись, побоялся - больной человек, никто не знает, что на уме, - за вас неудобно-с.
- А я тут при чем?
- Вы все-таки поручились. Потому не сказал, побоялся, а теперь как-то неловко… post factum. Понимаете, как это выглядит? Как человеческая контрабанда!
- Так это она по чердаку шастает?
Он развел руками.
- А вы не слышали, как кто-то по чердаку ходит?
Он пожал плечами. Пошел. Он так говорил про тещу, словно не с ним все это, не про свою жизнь, а про соседа. А может, он жизнь воспринимает, как лунатик. Немудрено: был учитель и редактор журнала, а теперь никто.
Вот опять что-то грохнуло. Нет - на этот раз в дверь стучат.
Ребров отложил записи. Встал. Открыл: Стропилин. В костюме, с галстуком. Платок из карманчика. И надушен!
- Извините за беспокойство.
- Да ну что вы, никакого беспокойства, - угловатым жестом Ребров пригласил писателя войти. - Пожалуйста! Вы куда-то собрались?
- Нет, я к вам. Вы так не мерзнете?
- Нет, я привык.
- Холодно у вас. - И воздух понюхал.
- А у вас, все хорошо? Ничего не случилось?
- Случилось? Нет. То есть да. За этим и пришел.
Евгений Петрович порывисто сделал два шага, но не успел разогнаться, остановился перед полкой с книгами, обернулся вокруг своей оси, оглядываясь, куда бы сесть. Посмотрел на мольберт, прикусил губу.
- Простите за вторжение! Честное слово, я никоим образом не хотел прерывать вашей работы…
- Пустяки. Я и не работал вовсе. Только краски переводил. Чай, вино?
- От бокала вина не откажусь. - Стропилин сцепил и расцепил пальцы.
- Присаживайтесь в кресло. - Ребров схватил с кресла распахнутый том, поставил на полку. - Так что у вас случилось?
- Все-таки работали. - Стропилин покосился на стол: чернила поблескивали, тетрадь раскрыта - строки свежие…
- Это чепуха, - сказал Ребров, отодвигая подальше к окошку тетрадь, зажигая еще две свечи. - Для себя.
- Все мы это для себя… Извините, я хотел вас одну вещь спросить, - начал Евгений Петрович, - только не знаю, как начать…
- Да начните как-нибудь, - сказал Ребров, протягивая бокал вина. У Стропилина было напряженное лицо, он улыбался, но улыбка эта была натянутой, и ногой потряхивал.
- Благодарю, - пригубил. - Хм, крепкое!
- Да, хуторское.
- Тем лучше! Тем проще будет разогнаться с этой историей.
- Да что за история, Евгений Петрович?
- Попробую начать с того, что уже несколько лет я пытаюсь… Хм… Нет, не оттуда зашел… Мы недалеко от порта жили, как вы помните, - Ребров кивнул, - а там велись судостроительные работы. Шумно бывало, наш малыш часто просыпался, сильно кричал… Вот, особенно днем, если начинался скрежет или грохот в порту, он так кричал, что сердце сжималось. Я тогда сильно беспокоился, не может ли это отразиться на его душевном спокойствии? Ведь такие вещи могут сильно потревожить человека. Любого. Не только младенца.
Писатель взглянул на Реброва - Борис пожал плечами.
- А как вам у нас? - спросил художник. - Здесь вроде тихо.
- Тихо, спокойно.
- По ночам разве что вагоны ухают.
- Пустяки. А какие у вас открытки замечательные! Что это?
- Это Юрьев, ничего особенного. А у меня бессонница, все слышу, бой часов фрау Метцер считаю - сколько ударов до утра осталось… а вагоны бухают…
- Вагоны, часы - это музыка! Такое не сведет с ума.
- Нет, конечно, такое - нет.
- Вот-вот. Мир сводит людей с ума. Мир безумен, - тихо сказал Стропилин. Ребров насторожился, предчувствуя, что сейчас польется. - Вернее, мир населен безумцами. Оглядитесь, что творится. Мне давеча дохлую крысу подбросили.
- Как! - такого Борис никак не ожидал. - У нас?
- Да-да, у нас, в этом самом доме!
- Но как?
- Хотел бы я знать! Сижу, пишу. Вдруг слышу смех какой-то с улицы. В окно выглянул - никого. Опять пишу. Вдруг стук по стеклу и убежало. Я посмотрел в окно - пусто. Пишу, снова стук, стук. Вижу - повисло, болтается, стучит. Окно распахнул - крыса.
- Как?
- На веревке.
- С чердака?
- Наверное. Я не разглядывал. Дернул, сорвал, выбросил. Представляете, как я был взбешен! А если б жена моя нашла, что бы она сказала? Или малютка, что было бы, если бы он увидел… Это же… это…
- Так вы затем и выходили в коридор? На чердаке смотрели? Я не первый день слышу, как по чердаку ходят.
- Нет, не смотрел, - Стропилин покачал головой, и Борис заметил, что в глазах его было что-то детское. Обида, понял он. Как ребенок, которого наказали. - Как вы думаете, мог это Федоров сделать?
- Да вы что! Федоров - в последнюю очередь подумал бы на него! Нет, - отмахнулся Ребров, - он такой нерешительный человек. Да у него и со спиной что-то…
- С ногой, он был ранен в ногу.
- Вот видите, он бы не полез на чердак, у нас там лестница, видели какая? Не осилит.
- Да, вы правы. Тогда, наверное, это были ученики.
- Какие ученики?
- Мои ученики.
- Почему?
- Досаждали.
- Так вам и раньше приходилось сталкиваться с подобным?
- Нет. С подобным? Нет, что вы! Если бы я вообще слыхал когда-нибудь, что подобное бывает, заведено - шутка или розыгрыш, un true ridicule et bien inoffensif - я бы первым посмеялся! Того гляди, привык бы. К чему не привыкаешь! Но там, где я жил, такое было невозможно, там такой дом был… У Егорова… Там бы не осмелились.
- Так с чего вы взяли, что ваши ученики знают, где вы теперь живете? Вы ведь в школу больше не ходите.
- Могли на улице выследить.
- Ну, не знаю, странно это как-то. Кому надо? Что это за ученики такие? Зачем следить?
- Вот я вам и говорю - безумие, безумие кругом, начинаешь всех подозревать. Я с этим и пришел. Хотел это все написать, но так меня сильно взбудоражило, что решил: пойду и с вами поговорю, чтоб мы вместе с вами здраво рассудили. Потому что написать все что угодно можно, пока один сидишь и пишешь, знаете - крыса станет слоном, а облако - Везувием, я решил пойти и ваше мнение услышать.
- Это потому что я под рукой, тут рядом? Могли бы поговорить с кем-нибудь более компетентным. С господином Ристимяги, например. Он куда лучше знает местное население и нравы. Может, он вам сказал бы верней - случаются такие игры или нет.
- Я с ним поговорю. Спасибо за совет.
Выпили молча. Борис еще налил. Стропилин смотрел, как он наливает, смотрел и вдруг сказал:
- А я на вас сперва подумал.
- На меня?
- Потому и пришел. Понимаю, что не вы, а перестать думать на вас не могу. Как увидел вас на лестнице, так сразу и подумал, что вы это сделали.
- Уверяю вас, что это не я. Зачем мне вам крысу подсовывать?
- А зачем ее вообще подсовывать кому бы то ни было? Сами рассудите, зачем? И ладно бы я вам подсунул…
- Вы? Мне?
- Да. Вот если б я вам подсунул крысу, это было бы логично, - с довольным видом сказал писатель.
- С какой стати вам мне крысу подсовывать?
- От зависти.
- От какой? Чему завидовать?