лето, 1932, Ревель
Сергей приезжал: на себя не похож, - казалось, что разговариваю с сильно на него похожим человеком.
Приснился странный сон: лиловая мгла наполняла улицы, в ней тонули деревья и люди, шли солдаты в противогазах, голоса предупреждали: лиловый газ! Эх, если б умел писать так, чтоб ощущалась вязкость сна и тягучесть движений, гулкое течение мысли!
Отчет Ивана Каблукова о деятельности эстонского отдела Братства Святого Антония и о положении в Эстонской Республике на 1931-32. Секретарю Братства Алексею Каблукову
(написано рукой Тимофея Гончарова):
Монархистская организация Терниковского становится откровенно фашистской, что и радует и огорчает одновременно, т. к., по всей видимости, принят неверный подход. Хорошо то, что создан большой отряд юных националистов, которым руководит его сын. Плохо то, что "терниковские" вступили в сношение с доморощенными мелкомасштабными националистами и агитируют русское меньшинство голосовать за вапсов, неумелые действия которых могут свести на нет нашу долгую трудную работу (если начнутся чистки, то выметут всех). Вапсы тут свои, вот и хорохорятся, а мы на ниточке болтаемся, как пуговичка, ветер дунет - и нет нас, а им хоть бы что, потому ведут себя вапсы развязно и неаккуратно, и, по моему мнению, связываться с ними - сильно подставляться. Я решил, что наш очаг себя выказывать сильно не станет. Надеюсь, ты разделяешь мою точку зрения на это. Сильной стороной и надеждой Терниковского является то, что местные националистические силы становятся все более агрессивными и вызывают симпатии народных масс. Недавно в одной немецкой школе у нас на юге, недалеко от Выру, был "день свастики", все школьники носили форму и свастику на рукаве, была разослана листовка с призывом объединяться. Преждевременно. Есть только видимость, что национализм в Эстонии приветствуется как среди наших, так и коренного населения чуть ли не поголовно. Неверное представление. Кажется мне, Терниковский ослеплен этим. Он мне при встрече, не таясь, так и сказал, что на выборах надеется на победу вапсов и на последующую поддержку с их стороны рассчитывает (что вряд ли, хотя кто знает). Даже если и победят вапсы, есть у меня чутье: ничего это не изменит в нашем положении, т. к. имел я несчастье не раз убеждаться в том, насколько местные обеспокоены только своим хутором и дальше калитки ничего знать не хотят. К нашей борьбе их борьба не имеет никакого отношения. В этом я вижу заблуждение Терниковского. Интересна связь Терниковско-го с самим бароном фон цур Мюленом и еще одной крупной фигурой теперь уже общеевропейского значения, Розенбергом. Тут мне не все ясно пока, но есть кто-то при нем, кто осуществляет постоянное сношение с центром в Берлине, предполагаемый некто - Елисеев В. (бывал на конспиративной квартире Терниковского): входил в "Союз верных", савинковец, анархист в прошлом, искренний противник советской власти и участник различных кампаний во время Белого движения. По слухам, он одним из первых, еще в 1921 г., организовал националистическую ячейку в Сербии. Правда, не под своим именем. Как знать, под своим ли именем он теперь?
Были в Ревеле. Посетили Стропилина. У него полное расстройство: поперли из школы и журнал его пошел под откос. Встретились с Б. Ребровым, был он неприветлив, мнителен, надут случайной славой: сделал какую-то картинку, про него написали в газетах, некий богатый коллекционер из бывших наших аристократов - возможно, масон, жид и т. п. - купил эту картинку, увез в Париж или Берлин, и теперь Ребров презирает всех вокруг и толкует только об искусстве. Хорошо его Сундуков обрезал и на место поставил, любо-дорого смотреть было! Предлагаю исключить из Братства как ненужного и бесполезного индивидуалиста. К нам он ходит, слушает, спорит. Шпионом быть не может. Он совсем мелкий тип. Трус. Донести не донесет, но вреден своим присутствием: в смущение людей вводит. (Есть еще анархисты во главе с неким Колегаевым, но это ничто, пустой звук.)
Ответ Алексея Каблукова:
Что касается "терниковских", тут я с тобой согласен: не сливаться (его философия и выступления нам понятны и могут быть полезны; за тем, что он пишет, надо наблюдать, ничего упускать из виду нельзя, но вступать в их организацию ни к чему, т. к. за нами Дальний Восток, там своих мыслителей хватает), от вапсов держаться подальше, но наблюдать - авось что и выйдет у них. Будем ждать, что придет via America. Вонсяцкий что-то мудрит. Я ему написал, чтоб установил связь с Араки, а он думает: полгода думает! Надеюсь, ты получал оттуда с пан-арийским приветом (подробнее не пишу).
С Ребровым отношений не рвать - пусть приходит, попроси, пусть мне пишет - хочу знать все, что говорит, думает, делает, куда ходит, что пишет, читает, чем он живет? Все хочу знать. Надо понимать, что он - экземпляр, из которых и Россия, и русская эмиграция в какой-то степени состоят, потому наблюдать за тем, как реагирует этот тип русского интеллигента, как развивается его взгляд на наше движение, очень полезно. Если понадобится, я пришлю некоторые корректировки, как и что сказать, что спросить (посмотрим, что он скажет, как поведет себя). Будь терпелив и не руби с плеча, хитрей надо быть.
Напиши поподробней об анархистах! Постарайся узнать о них побольше. Поговори с ними. Может, кто-нибудь из них поймет, что с нами иметь дело важней.
Жди посылки из Харбина с подробным докладом.
(Письмо сожги!)
Ноябрь 1932, Юрьев
Ждал поезд на Ревель, сидел, как в Петербурге, ожидая, когда в шесть часов подойдет поезд, набитый котелками, шляпками, сумочками, муфтами, фуражками, перчатками, руками, ногами, билетами, чиновниками и барышнями с покупками, желто-зелеными костюмами служащих, которые в основном сойдут в Царском, а мы поедем дальше, домой, в кармашке годовой билет (III класса по льготному тарифу в продувном шарабане от Петербурга до Павловска на весь 1915 год), выходишь на вокзале, а там музыка… постоим, послушаем, идем - домой.
Сознание, как ртуть, отражает и прошлое и будущее одновременно.
24 декабря 1932
мне тридцать
Глава вторая
1
Дорогой мой, наконец-то, свершилось! Во-первых, моя статья "Христианство и фашизм" напечатана, а во-вторых, воплощена в пакте, который был подписан в Токио на Пасху, и теперь, когда русские фашисты Дальнего Востока протянули руку через океан фашистам Америки, слилось и образовалось наше чудо - Всероссийская Фашистская Партия, членом которой ты, Ваня, теперь можешь стать. Предлагаю тебе незамедлительно написать в штаб, я о тебе уже замолвил слово, будешь корреспондентом "Нашего пути" и ассоциированным членом Академии Христианских Социологов. С чем я тебя от всей души поздравляю! Наконец-то дело сдвинулось! Не без участия генерала Араки, надо заметить; если б не этот мудрейший философ, вряд ли что-нибудь получилось. Я проследил, чтоб пакт был составлен как надо, и первая статья, самая фундаментальная, была записана мною лично: Всероссийская Фашистская Партия считает своим источником и основой святую Христианскую и Православную веру и ведет работу по советам и под руководством Русского епископата во всех своих начинаниях. Теперь жди посылки! С Богом!
Твой брат, Алексей
Отчет Ивана Каблукова о деятельности эстонского отдела ВФП и о положении в Эстонской Республике на 1934 г. Секретарю Академии Христианских Социологов Алексею Каблукову
(написано рукой Тимофея Гончарова):
Получил с пан-арийским приветом 7 экземпляров "Нашего пути" по 1.25 доллара, инструкции и т. п., помимо опросника, который заполнил и отправил, спрашивают: могу ли я взять на себя представительство газеты из 25 % и корреспондировать в газету? Ответил, что работать буду с радостью, в этом единственный смысл своего существования только вижу, сообщил, что работу придется вести конспиративно: устраивать собрания и распространять фашистскую литературу у нас запрещено, хотя наша работа ничего против Эстонии не замышляет.
У нас тут демократия себя постепенно изживает, грызня между-партийная страшная, поливают друг друга грязью и зловонными помоями, несостоятельность управленческого аппарата очевидна, коррупция и личные интересы, стремление к роскоши и легкой жизни. Дай Бог доморощенным фашистам взять власть в свои руки! Масонство разваливает нашу Православную церковь, хотят снести собор Александра Невского (не верю, что эстонцам это сколько-то надо: зачем?). Сам посуди: Русский Национальный Союз - в нем почти и русских-то нет! Этот Союз умышленно ссорит русское население с эстонцами, все переворачивает с ног на голову, добиваясь полной конфронтации и взаимной ненависти, идет вразрез с направлением эстонского народа, и никаких других целей, кроме умышленного ввержения русских в яму беспомощности, не преследует.
Я указал также в своем послании в Харбин, что у нас безденежье страшное, отметил, что пересылка денег за газету невозможна. Пусть пересылают через тебя или via America. В случае принятия меня в ВФП попросил партийный билет, значок, а также карточку корреспондента на мое имя, если предусмотрено. В опросный листок я не стал, как ты, писать, что мы из купеческого сословия, а написал правду - что мы крестьяне, что образования полного не имею, что ты - православный миссионер при англиканской церкви и публицист.
(Вижу, ты себе клише красивое сделал и экслибрис! Что ж, идея замечательная, и мне она нравится. Думаю, я себе тоже сам что-нибудь отолью на досуге, идея у меня будет попроще - ты-то у нас секретарь Академии теперь! - придумал я себе такое: древнерусский воин на страже восходящего солнца с мечом и щитом со свастикой. Надеюсь, тебе понравится!)
* * *
Мила прислала открытку с видами Тарту:
Скорее приезжай!
Вся твоя.
М.
Ребров не ожидал, что ее муж будет дома. Он стоял и мыл руки. Без пиджака, в белой рубахе с подтяжками. Вытирал руки большой тряпкой, тщательно, как хирург.
- А вот и наш художник! - воскликнула Мила, и шепотом: - Проходи, проходи…
- А я в моторе копался, - сказал Засекин, протягивая руку, - машину у входа видали?
Реброва усадили, распахнули все те же альбомы, которые он уже видел. Муж хотел похвастать своими достижениями: машины, лошади, поезда, Рига, Варшава, Берлин…
- Сам снимал! - восклицал он, щелкая пальцем в какую-нибудь ерунду. - Сам делал! Все сам!
С деланной усталостью Борис сказал то, что не раз говорил в подобных случаях:
- Сегодня, когда фотоаппарат каждый может купить в магазине, все вообразили, что могут фотографировать, и штампуют ужасные фотографии. Это то же самое, что сказал Стропилин о современной поэзии и русской литературе вообще…
- А кто это, Стропилин? - спросил Засекин.
- Редактор одного журнала, человек пишущий, мыслитель, он преподает в русской гимназии литературу, и еще ведет один кружок, выступает с лекциями, человек думающий… Так вот, он сказал, что гимназисты, едва научившись писать, берутся сочинять паршивые стишки и мнят себя поэтами, а потом из таких вот поголовно мнительных молодых людей растет чащоба русской непроходимой литературы, в которой отыскать воистину ценное произведение уже не представляется возможным, да и нужно ли? Имеет ли смысл искать? Ведь то редкое, после стольких поисков, разве оно возместит страдания, доставленные всеми теми блужданиями вокруг да около…
Мила захохотала. Засекин сделал ей большие глаза и повел Реброва показывать лабораторию, которая находилась в туалетной комнате. Там уже было все готово. От него ожидали только одного: всплеснуть руками и восторженно онеметь. Все блестело и затаилось в предвосхищении экстаза. Вот где он свой мир создает. Ребров молча помыл руки. Сели за стол. Засекин говорил о Германии, выражал какие-то опасения.
- У меня есть нехорошие предчувствия, - говорил он, чмокая. - Всё это - Гитлер, Муссолини, Терниковский - у меня вызывает разнородные и противоречивые опасения.
- А при чем тут Терниковский? - воскликнула Мила (Ребров заметил, что она при муже другая: ведет себя дурашливо, старается выглядеть глупее).
- Да, действительно, - вставил Ребров, - вы как-то странно его поставили в один ряд с этими…
- А очень просто! - прорычал Засекин. - Я слушаю его, слушаю, и у меня возникает ощущение, будто что-то назревает. Я вот и сейчас, стоило вспомнить, как разнервничался. Всего трясет!
- Простите, а где вы его слушаете? Вы в Ревель ездите его слушать?
- И в Ревель, и у нас он бывает. Приезжал, читал лекцию, призывал… Он все время нас к себе приглашает, я уже и не езжу. Мила иногда ездит. Что там было, расскажи?
Ребров посмотрел на нее в ожидании. Любопытно, в Ревель ездит, а у меня не бывает…
- Да, - сказал он с ехидной улыбочкой, - было бы интересно узнать.
- Ну, как всегда, перед тем, как мы отправились в театр, он отвел нас всех на свою квартиру, где у них проходят встречи, и там три часа читали статьи… собрались люди… но я же ничего не понимаю в этом, я привезла, что он давал, брошюры и листки…
Ребров покачал головой. Ему захотелось рассмеяться, встать и уйти.
- Да, - встал из-за стола Засекин и вышел. - Где-то были эти листки… я вам сейчас покажу…
Художник почувствовал на себе ее руки, а затем - губы, язык нырнул в ухо.
- Ах, ты лживая шлюшка, - прошипел он.
- Вот! - донеслось из другой комнаты. - Тут они были…
- Ты с ума сошла, - пытался вырваться Ребров, но Мила не отпускала, она впилась в его ухо и шептала:
- Я их переложила, он будет долго искать, он никогда не помнит, что где лежит. - И уколола его в ляжку булавкой. Это было так неожиданно, что он чуть не вскрикнул. Но она крепко сжала его рот и держала так, продолжая лизать ухо и шептать: - Не вздумай кричать. Это глупо. Подумаешь, немножко кольнуло…
Он еле сдержался; боль была молниеносной; она его ослепила; по голове пробежали мурашки; с удивлением Борис почувствовал, что сильно возбудился.
Она отпустила его, взяла бутылку, наполнила его бокал.
- Вот полюбуйтесь. - Засекин вошел в комнату, дал ему "Новый свет", - взгляните-ка. Шульце, фон цур Мюлен, Терниковский… фашизм являет собой национально идеалистическое и общественноэкономическое учение…
Художник взял из его рук газету.
- …волевое движение к идеалу Христианского Государства, намеченному в частности в России гением Владимира Соловьева, - подхватил он с очень серьезным лицом. - Вот так, значит.
- Не трудящийся да не ест! - воскликнул Засекин и захохотал.
- Каждый должен работать! Без работы ни один человек не имеет права участвовать в наслаждении благами земли! - прочитал художник с иронией в голосе. - Вот как просто!
- А теперь не трудящийся ест? Теперь наслаждается ли? Благами… даже если 16 часов работает, ничего! Шиш с маслом - и того нет! - восклицал Засекин. Выпил и громко поставил бокал. В движениях его было что-то дикое. - Он приезжал к нам, тут выпивал, ел, я не знаю, он трудится или нет.
- Вы знаете, Терниковский - он…
- Он поехал дальше, со своим фон цур Мюлем, кажется, в Берлин.
И зачем он все время нас к себе приглашает?
- Терниковский, прежде всего, артист…
- Ха! - усмехнулся Засекин. - Артист.
- Да, он играет в театре, много пишет, он…
- Ха! В театре!
Ребров присмотрелся к Засекину: он пьян или просто дурачится?
- Я боюсь, что все это может плохо кончиться, - поднимая бокал, сказал Засекин. - У меня дурные предчувствия.
- Скорей всего, вы правы, - сказал Ребров, поглаживая ляжку.
- Ха-ха-ха! Давайте выпьем за дурные предчувствия! Ха-ха-ха!
Выпили.
- Ну, дорогой, - сказала Мила, обнимая мужа и посматривая на художника, - Терниковский - просто актер, он играет, это его театр, жизнь ведь театр, не правда ли?
- Несомненно, - сказал Борис, глядя ей твердо в глаза.
- К черту! - Засекин отбросил ее руки, схватил порывисто бутылку, наполнил бокалы. - Давайте еще выпьем! Сегодня хочется быстрой езды! Настоящей русской быстрой езды!
- На лошадях! - воскликнула Мила.
Выпили не чокаясь.
- Ай, правда, - настаивала Мила, - поедемте куда-нибудь, покатаемся!
- Не, - сказал Засекин и набросился на еду, он был сильно пьян и зол, отрицательно мотал головой. - Не-не, не поедем, - он не хотел никуда ехать, - нет, дорогая, не сегодня. - Снова налил - теперь только себе - выпил один, жевал, шумно орудовал вилкой: тык! тык! тык!
Художнику сделалось как-то не по себе от этих звуков; скрежет ножа по фарфору его нервировал.
- Я с Терниковским тоже общался, - сказал Ребров нейтральным голосом, - и на меня он произвел…
- Поэтому я перестал появляться у них, - Засекин живо пополнил бокалы. - Мила может ездить… сколько угодно, если тебе тут скучно у нас… Ты ведь все равно там не выступаешь, да и вообще… не состоишь и не значишься…?
- А вы бы могли нас сфотографировать? - спросила Мила и небрежно бросила Реброву фотоаппарат. - У нас совсем нет хороших фотографий, где мы вдвоем! Правда, дорогой?
И поцеловала мужа; Ребров фальшиво умильнулся.
Они полдня гуляли по городу. Художник тащился за ними то на гору Домберг, то на Ангельский мост, Мила прижималась к мужу, целовала его; Ребров терпеливо фотографировал. Засекин не хотел, но она настаивала, вешалась ему на шею. Он убегал от нее по мосту, отворачивался от аппарата; Мила ловила его своей шалью, он отмахивался, скакал, как жирная курица. Раскраснелся. Мила громко смеялась. Художник притворно улыбался, но он был бел от ярости. Ему хотелось отхлестать ее по щекам и во всем признаться Засекину, но одновременно он чувствовал, что надобности в этом не было никакой: он сам ей изменяет на каждом шагу, с кем попало, и в бордели наверняка ходит… Конечно, ходит. У такого типа людей это в порядке вещей, обычный моцион, rien de plus! Тем смешней моя роль в этом фарсе.
Засекин старался произвести на художника сильное впечатление и в конце концов все-таки затащил его одного в свой автомобиль, погнал на большую дорогу, пока ехали, сыпал непонятными для художника техническими словами, цифрами, названиями, уверял, что Германия - это та страна, которая перевернет мир, совершит технический рывок.
Художник молча кивал, с серьезным видом переспрашивал:
- Неужели? Да что вы говорите!..
- Да, уверяю вас. Поверьте моему слову! В Германии настоящий расцвет, ренессанс! Это у нас - завал, болото, лужа грязи и навоз. Наше дело, как ни старайся, а никак не идет. А в тридцать первом совсем, ох, что был за год! Думал, не выкарабкаемся. Я вам честно признаюсь, мы выжили благодаря сбережениям. На улицах машин почти не было, автобусов тоже… Помните?
- Ну, да…