- Двуколки, телеги, извозчики, один автомобиль промелькнет раз в несколько часов… Я о Ревеле говорю. Помните?
- Да, конечно, помню.
- Я пять дней просидел в отеле у окна. Пять дней! Пил, курил да в окно смотрел. Ни одного автомобиля за пять дней мимо не проехало. Ни одного!
Ребров хотел рассмеяться, но сдержался.
- Мы скоро уедем, - сказал Засекин помрачнев. - В Ригу или Варшаву. Насовсем, молодой человек, насовсем! Вот так-то.
- Разумное решение.
Борис был взбешен и сконфужен одновременно. Много выпил у Засекиных, задержали до самой темноты; от цирка, который ему устроили эти люди, кругом шла голова; поспешил через парк к Тимофею. У того заседали. Иван во главе стола что-то вещал, все слушали; художник сел, в надежде, что тот скоро кончит, но подходили новые и новые заговорщики, заглядывали, уходили, принесли печенье, картошку, вино. Иван не уставал повторять для вновь пришедших сказанное. Ребров устал слушать, тоже сходил за вином и печеньем. Был повод: Тимофей получил гражданство. Все его поздравляли.
- Наконец-то, и ура!
- Надо и мне хлопотать подданство эстонское, - бормотал Слепцов, чавкая.
- Как? Как ты будешь хлопотать? - спрашивали его.
- Неужто деньжата завелись? - спросил Каблуков.
- Денег нет как не было, может, какое-нибудь липовое. Какой-никакой, а паспорт нужен. Сам видишь, сколько волокиты из-за Нансена. Стыдно за этой жидовской грамотой в карман лезть. Как достанешь его, так и думаешь: ну все, сейчас начнется, того гляди продержат сутки и тогда только отпустят, да еще с наказом как можно скорей прочь. Уверен, что вся эта выдумка была не Нансена, а большевистско-масонского интернационала. Ну, Нансен тоже недаром в Совдепию ездил…
- Да зачем им это выдумывать? - бросил Ребров, которому надоело слушать этого неотесанного дурака.
- Как это зачем? Сами пораскиньте-ка мозгами! Это так просто, как на ладони! Приструнить эмигрантов! Держать их в узде. На постоянном учете. И распоряжаться: кому дать визу, а кому нет. Знать, кто куда поехал, сколько где пробыл. Нет, совершенно очевидно, что все европейские государства входят в заговор с ЧК и содействуют!
- В чем? - не выдержал Ребров, выпустил улыбку: вот болван! Думает, что следят за ним. Паспорт Нансена ввели, чтобы отслеживать, куда этот болван ездит, о чем думает! Дурак! - Вы хоть вдумайтесь в то, что вы говорите.
- Да вы вообще с луны свалились, или я просто не понимаю, Иван, что он говорит? Врангеля отравили в своем доме! Климович…
- ГПУ зверствует, и всюду жиды - это ясно как день! - поддержал Каблуков.
- Поэтому стоит обратиться к твоим источникам на Дальнем Востоке и попросить посодействовать с документами. Оставаться собой у всех на виду под колпаком нет смысла. Как думаешь, Иван, если вступить в ВФП, они окажут помощь с документами? Помогут перебраться в Харбин? Там ГПУ не достанет…
- Ты прежде сомневался.
- Я не сомневался. Просто не нравится мне это их подделывание под Муссолини и Гитлера. В том номере "Нашего пути", что ты мне показывал, огромный портрет Родзаевского, так он и прическу и усы носит, как Гитлер, и мне это не нравится. Как и сам Гитлер!
- Я же давал тебе "Мысли" Первухина, ты читал?
- Читал.
- "Крест и свет"…
- Читал.
- Ну, так там ясно сказано, что не надо смешивать гитлеризм и наше дело. Национал-социализм Гитлера - это не то же самое, что русский фашизм. Национал-социализм отдельно от Гитлера надо понимать как общечеловеческое дело в борьбе с жидовским марксизмом, а наше дело - в первую очередь освобождение России!
- Да помню. Я и говорю, с этим согласен в основном, а вот с младо-россами, с этими я вообще не согласен!
Иван презрительно хмыкнул:
- Младороссы… Их вера в эволюцию коммунизма - это просто тупость! Идиотизм, если не преступление, такое же, как и сменовеховство! Верить в то, что кровопийцы сами по себе из скотов превратятся в людей, наивно! Каннибалы не перестанут есть людей. Если не свергнуть коммунистов, они ни при каком повороте истории не станут людьми, потому что они прокляты! И дети их! И дети детей! В веках! А что касается младороссов, так они просто-напросто боятся интервенции, боятся сношений с западными идеологиями, так как закоснели в себе.
- Вот и я говорю, - всколыхнулся Слепцов, - почему они тогда не против существования лимитрофов на земле русской?.. А? Шли бы и спросили русских, которые живут в Польше, Финляндии, захотят они во исполнение идей господ младороссов стать частью великой новой Триэсэрии?
- Нужно понять раз и навсегда, что отторжения территории - явление временное и неизбежное, а так называемая интервенция - необходимое вливание новой крови во имя свержения Сатаны! Русская кровь все равно льется и без нашего в том участия. Так какая разница, будет интервенция или нет, если народ и без того страдает? Нужна вторая гражданская война! И более решительная, чем прежняя - аристократическая. Всякие Милюковы и князья только мешают. Они в новой идеологии ничего не понимают. Спорят в Париже о том, кому на престоле сидеть! Обойдемся без старых генералов. Я согласен не с Терниковским-отцом, но с сыном его согласен: нужно действовать! Я рад, что они готовы идти в дело. Взрывать мосты и пускать под откос эшелоны - это отчаянно и красиво! Я согласен, что это ужасно: пострадают русские люди, отравление источников - это, согласен, ужасно, но такова необходимость: в нашем деле не обойтись без жертв. Хоть мы и не можем сейчас с ними открыто поддерживать отношения, я, тем не менее, радуюсь. Новые люди народились и окрепли. Они готовы на предельное самопожертвование. Они и поведут новые полки на Совдепию и будут биться во имя Христа и Отечества!
Иван обмяк, в бессилии упал на стул, хватая ртом воздух. Пот струился по его лбу. В остекленевшем глазу вспыхивали блики будущих пожарищ новой гражданской войны. Все глядели на него и переживали, напрягались, будто пытаясь дышать вместе с ним. Тимофей изменился в лице. Слепцов прикусил губу. Другие застыли в оцепенении. Оракул полулежал на стуле, держась за грудь. Тимофей поднес ему кружку. Каблуков пил, его руки тряслись. Все молчали, прислушиваясь к его дыханию. Ребров в ужасе наблюдал за происходящим.
Сумасшедший дом какой-то, подумал он, и вдруг ему вспомнился один из детских страхов… Ему было лет шесть, когда он забрался на чердак и нашел там огромную паутину. Такой большой он еще не видел. Мохнатая, она таинственно колебалась на сквозняке, отливая пепельно-голубым. Опускаясь и поднимаясь, паутина навевала покой. Как завороженный, Борис протянул руку и прикоснулся к ней: мягкая. И вскрикнул от неожиданности. Отовсюду ринулись невидимые до того пауки. Он отдернул руку и в слезах бросился с чердака, а ужас за спиной нарастал.
Иван сильно побледнел, глаза его закатывались. Казалось, он мог упасть в обморок. Уговорили лечь. От лекарства, о котором заикнулся Тимофей, отмахнулся.
Пришли другие участники заговора (из Печор). Принесли сухарей. Тимофей снова поставил чайник на огонь. Дальше обсуждались дела куда более прозаические; говорили спокойно, без вскриков и агонии, деловито, как бухгалтеры.
- Подписчики появились…
- Угу, угу…
- …желающих восемь человек, ну, и там будет человека три, только они пока не решаются подписаться…
- …да и мы тут посмотрели - осуществление подписки сопряжено с некоторыми сложностями…
- Так, так, что за сложности?
- …официально никак не получается…
- …а доставать валюту дороговато: фунт на черном рынке за двадцать крон и более идет…
Каблуков поморщился:
- Все валится к черту с этой почтой и валютой. Еще бы не валилось! Вчера марки, сегодня кроны… Я тоже узнавал, что касается календариков, которые выслали, их можно было бы продавать, но таможня наложила пошлину, жидовское государство! Сорок шесть крон! Да и те, за прошлый год, то есть на ныне текущий, так и не разошлись. Потому что все это интересует только людей бедных, вроде нас с вами. А толстосумам-то чего думать о России, им и так хорошо… А странно, в прошлый раз на календарики не было пошлины… Да и "Азбуку" получили без пошлины… В Ревель возить все это неудобно, - заметил он. - Каждый раз ехать, везти с собой… вот если б они разок в Ревель прислали… Кому там можно было бы доверить? Кто бы взял на себя смелость получить в Ревеле? Ребров, вы как, струсите? Или вы выше всего этого?
- Чего вы хотите от меня? - притворился, будто не понимает, сам взвешивал: очень не хочется, чтоб все решили, что струсил. Все смотрели на него.
- Вот если б вас попросили, получить разок на почте посылку на свой адрес в Ревеле, сходили б?
С другой стороны, они знают, как я отношусь к их борьбе. Но в том-то и дело: если это все мышиная возня, то почему я должен бояться?
- Ах, ну это ж пустяки, - сказал Борис. - Пусть пришлют. Я и за таможню заплачу, у меня вроде бы и деньги есть пока…
- Вот и отлично! Тогда я в Харбин направлю ваш адрес - они вам пришлют коробку с литературой, надеюсь, никакой пошлины не будет.
2
Иван и Тимофей приехали к Реброву смотреть посылку. Борис не стал покупать перронный, ждал в зале. Всклокоченный Каблуков со своей повязкой был страшен, как бандит. Но страшнее всего были их ботинки. Они были так сбиты, точно по ним били камнем, чтобы превратить в лепешки.
- Ну, что? - спросил Ребров вместо приветствия. - Как добрались?
- С горем пополам, - ответил Иван, выглядел он сильно помятым, бледным, утомленным. - Было много остановок, досмотр, крутили-вертели, - жестикулировал он тоже порывисто, - на фотокарточки смотрели. А там я с глазом еще. Стали проверять. Пришлось повязку снимать. Указали на это. Тыкали пальцем то в лицо, то в паспорт. Вопросы задавали. Пришлось объяснять…
- Понимаю, остановитесь у меня. Я устрою… Фотокарточку, хотите сделаю? Ничего стоить не будет.
Иван замялся, Тимофей его опередил:
- Спасибо, Борис Александрович, вы нас здорово выручите.
- Спорить много не будете? - сказал Иван. - Я устал, слаб после болезни.
- Не буду, обещаю. Идемте!
Пошли. Поскорее с вокзала: люди смотрят.
- Как чувствуете себя?
- Лучше, - сказал Иван.
- А ты как? - спросил он Тимофея.
- Слава Богу, Борис Александрович, спасибо! Можно вас спросить, стихи мои читали?
- Да, Тимофей, отличные!
- Спасибо вам! Спасибо…
Но тут резко влез Каблуков:
- Однако и весело тоже было в поезде. Встретили фашистку, совсем неожиданно, а, Тимка?
Тимофей поддакнул, улыбнулся.
- Едем, смотрим - сидит, читает "Наш путь"! Откуда, спрашивается? Она: передали… и оказывается, чуть ли не через пятые руки! Читают люди, читают! Она сказала, что это получше "Искры"… ругала "Искру"… Живет на отшибе у эстонца на мельнице, света божьего не видит, в церковь вот, говорит, вырвалась, да на кладбище могилки стариков прибрать. Так вот глухо живет русский эмигрант! Мы ей пообещали только появившийся "Клич", нам из Финляндии прислали, и книгу Горячкина про Столыпина - такого она еще не читала! Видите, мне и не надо тянуть за собой, люди сами тянутся.
- У меня есть что вам сказать на это, - ответил Ребров сухо, - да только не стану - обещал: не спорить.
- Потом… потом поспорите…
Пришли.
- Ну, показывайте! - От нетерпения Иван чесал ладони.
Борис открыл чулан.
- Пожалуйста!
- Ох, ты! - воскликнул Иван. - Здоровенный, как гроб! - кулаком по нему стукнул, скинул пальтишко, согнулся пополам, рыкнул и потянул: ящик шел со скрипом. Кряхтение Ивана и скрип по полу ящика слились в жуткий нечеловеческий стон.
- И как вы его притащили? - удивился Тимофей.
- Доставили, пришлось уплатить, - сказал Ребров. - У нас есть знакомый конюх, возит нам, недорого берет…
- А, понятно, это возместим, - сказал Иван, вскрывая гроб (вылетела пыль). - Только не сейчас… Сейчас никак не можем заплатить…
- Борис Александрович, у нас совсем плохо с деньгами…
- Ну, что ж, - развел руками художник, - потом как-нибудь…
Иван извлекал пачки газет, похлопывал их, как младенцев, приговаривал что-то. Лиловая пыль распространилась по комнате…
Несколько месяцев к Борису ходили люди, спрашивали "новости с Востока"; он выдавал листки, которые Иван указал: "эти можно выдавать", - газеты увез. Борис не успел ничего возразить, он и не понял, что значит "можно выдавать", стал понимать, когда началось хождение к нему молчаливых, вытянутых до болезненности личностей, которые ждали каких-нибудь "особенных вестей" из Харбина; он давал им листочки, они были недовольны, требовали каких-то брошюр, газет.
- Велено это давать, - сухо отвечал он, замечал в них недоверие и злился, говорил еще жестче: пусть обидятся и совсем не приходят! Но они шли и шли; скоро листки кончились, но они все равно приходили, он говорил, что нет ничего больше, они спрашивали:
- Когда будут?
Он говорил, что больше не будет.
- От меня больше не будет, - уточнял Ребров. - Сюда не приходите.
Они зло смотрели на него: волчий прикус сменялся на ехидную ухмылку, наглую, как у шпаны, - уходили… но крутились возле дома. Кунстник долго ждал, что нагрянут с обыском, но обошлось.
3
осень 1934, Юрьев - Ревель
Лето промелькнуло как поезд: Tallinn - Tartu, Tartu - Tallinn. Омытый дождями. Все лето на деревянной скамеечке. Быстро вызубрил ландшафт. Ярко и душно. Мухи, комары. Дождь так и не намочил: налетал, пока был в поезде. Они все еще зовут его - Юрьев. У Веры Аркадьевны все пропиталось жасмином, лавандовой водой, чайной розой - запахи старости. Хорошо от реки веет. Приятно, успокаивающе плещет. Как на каком-нибудь острове в Санкт-Петербурге, да, именно так: как на островке. И Вера Аркадьевна - как с ней спокойно! Как с теткой!
Варенька сказала: "Это потому что в ней Бог", - и она тоже в этом РСХД, все там.
* * *
В начале осени все как-то опять резко сузилось. Странное чувство. Будто огонек внутри гаснет. Было око все лето распахнутым, как зонтик, а пришел сентябрь, и оно закрылось. (Может, с заболеванием моим связано.)
Странный день был в конце сентября, улыбающийся, как старик, тихий, с проблеском забытого: люди, их речь, неспешность, с которой говорили, - всё это отливало чем-то из далекого прошлого. Приехал, один прошелся по всему городу, никого не искал, никого не встретил, гулял, а потом до реки дошел и стало совсем спокойно. Стою, вода движется. Как после тифа, подумалось неожиданно, - и точно ведь!
Я тогда воспринял смерть всех совсем спокойно, как должное, и когда барон наклонился мне сказать, что я один остался, я уже знал: по тому, как доктор смотрел? как шептались вокруг? Не знаю как, но знал. Чувствовать и плакать потом стал, когда силы пришли, а неделю после тифа не мог и плакать. Все это можно объяснить истощенностью организма. Но это спокойствие, с которым я вышел к реке, не объяснишь слабостью. Я был так спокоен, что мне даже стало страшно - тем притупленным страхом, когда уже не можешь противостоять. Неизбежность. В этом спокойствии было ощущение неминуемого. И когда я увидел бревно в воде, похожее на утопленника, я даже вздохнул с облегчением, но когда понял, что не утопленник, а всего-то бревно, подумал: быть утопленнику. В этом было что-то фатальное.
Вера Аркадьевна долго говорила о Тимофее. Интонации у нее были совсем материнские. Сказала, что он болеет, что она переживает за него и т. д., и т. п. Я успокоился только тогда, когда пришли Ольга и Варенька, и при них Вера Аркадьевна говорила о детишках с теми же интонациями, что и о нем, хотя он давно не ребенок. Вечером доктор Фогель зашел, все вместе пили ликер с кофе, и д-р тоже говорил о Тимофее дольше, чем говорят в таких случаях. Молниеносным росчерком осенило, что меня сюда выманили затем, чтоб я занялся Тимофеем. Ужасно глупо. En plus: до того я был втайне убежден, что В.А. меня приглашала ради своей сестрицы (а может, все вместе?); да, почему бы им меня не женить и тут же опекуном к нему не приставить? Они тут так опекают друг друга! Все добрые! Все благородные! И меня по своим правилам хотят переделать: чтоб я в благородство с ними играть начал. Дудки! Благородный порыв, не обусловленный общинными нормами, я принимаю, но как только человек с добром к вам лезет, потому как в обществе это считается добром, тут я на дыбы встаю. Добро только там добро, когда само из тебя рвется, и ты ничего поделать с собой не можешь. Уж лучше прослыть циником, чем добрым. Я насмотрелся на эти балы! До сих пор стыдно в город выйти - всюду стоят с подписными листами и бантами, улыбаются… и под каждым Библия, как плита! Вот на чем вся эта благотворительность держится: каждый трусит, Бога боится, боится настоящим быть.
Смерть писательницы они приняли как всеобщую вину, и сына ее теперь хотят запоздалой заботой всячески окружить.
После Тимофея говорили об Иване. Вера Аркадьевна ругалась. Судя по тому, что врач говорит о Иване, он совсем слаб умом стал.
- У него истощение на почве полового воздержания, - сказал д-р tete-a-tete.
- Неужели от полового воздержания может возникнуть истощение? - спросил я.
- Нервное истощение, понимаете? Психика нуждается в телесном общении, в семье, в продолжении рода - этим жив человек, - оживился д-р Фогель. - Залог здоровья человека в его нормальном природном функционировании, когда все в теле в соответствии с назначением используется.
- Тогда мне недолго осталось! - засмеялся я.
Он махнул рукой:
- Не вы один. Вон их сколько, целыми днями хожу, всех не обойти, изо дня в день, город с гулькин нос, ходишь, ходишь, а он не кончается!
У всех тут истощение, половое воздержание и слабоумие. Не только у Каблукова: вон Варя на улице на руке виснет, сплетни разносит, Ольга так и стреляет глазками по сторонам и глупости бормочет, Мила готова в окно голой вылезти. Барышни сидят по домам, стишки по десять страниц в день строчат, и все чушь. Не знают, чем занять себя, придумывают женские союзы какие-то, состязаются в том, кто длинней шарфик свяжет, у кого стишков в альбомчиках больше и с романами полка длинней. Мне этот доктор решительно нравится. Правда и у него hobby есть странное: собирает билеты - проездные и театральные. У меня тоже в конце спросил:
- Вы свой билет не выкинули?
Я не сразу понял.
- Какой билет?
- Вы на поезде приехали…
- Да.