Борис сгорал по ночам от бессонницы, а если засыпал, в снах ему являлся Алексей: он приезжал на шикарном автомобиле, за рулем сидел человек в цилиндре, у Алексея голова была непокрыта, одет он был странно, в нечто подобное рясе. Алексей распахивал дверцу, приглашал Реброва. Художник стыдился, но почему-то не мог противиться, садился с ним рядом и, подавленный, ехал, а тот ему говорил странные вещи, которые забывались тотчас по пробуждении. Ребров вскакивал мокрый, его трясло от омерзения и стыда. Он клялся, что разоблачит негодяя перед всеми - в первую очередь перед его родным братом. Я им докажу, что их за нос водят, они поймут, я им открою глаза… но быстро успокаивался, ему хотелось плюнуть на них на всех: пусть подыхают, если им так нравится, пусть загибаются от своей борьбы! Значит, им это необходимо. А этот пользуется, подстегивает, в костер листовки подбрасывает - и пусть горят!
Но все равно не мог перестать думать, не давали ему покоя вести от Тимофея, опять он писал, что дела совсем плохи, опять жаловался на судьбу; Борис отвечал ему, чтоб он бросил все это! Пиши стихи! Ты талантливый поэт, зачем тебе этот фашизм? Занимайся поэзией, учись, работай, ходи в кружок и т. п. Что угодно, только не Иван со своими "азбуками". Но тот крепко вбил себе в голову, что виноват в том, что случилось с Иваном. Борис понимал, что тут образовался мертвый узел. Переубедить Тимофея не получится. Даже если он переубедит Ивана, мальчишка все равно будет виной привязан к нему. Плевать на них всех. Никого Ребров разубеждать не хотел, даже думать об увечном не мог (увечье не пробуждало жалости к этому человеку, наоборот: оно усиливало отвращение). Вместо этого Борис снова пытался понять Алексея. Где совесть? Как же так - родного брата, калеку-туберкулезника, толкать в могилу, ведь Иван ему пишет: дела идут из рук вон плохо… и Тимофей ему пишет, что с Иваном совсем плохо… Тимофей даже настоятелю в Печерский монастырь писал и какому-то митрополиту, у которого Алексей секретарем был в Берлине, тоже писал: напишите Алексею, чтоб прислал нам средств… пусть вывезет брата! Тот прислал им что-то… и снова: пачки из Харбина, бюллетени, письма, отчеты… Видимо, не человек с той стороны пишет, уже не человек…
Бессонной ночью как-то поднялся и впотьмах, не зажигая свечей, набросал что-то, но так и не уснул: писал весь день. В творческом припадке за двое суток написал картину, на которой изобразил Алексея Каблукова в дорогом английском твидовом костюме, лицо его было пустотелой маской, за которой располагался крохотный штаб лилипутов с пишущими машинками, типографским станком, большими счетами и сейфом, в разрезе тело этого существа было чем-то вроде крепости, оснащенной различными машинами, которыми управляли другие лилипуты, изможденные, почти скелеты, они тянули канатики, заставляя вращаться шестерни. Борис назвал картину "Мессия" и даже взялся писать поэму "Антихрист" - воодушевился, несколько дней ходил сам не свой, по ночам вскакивал и записывал, все у него образы в голове всполохами возникали: то кровавые закаты, в которые на дирижаблях уплывали генералы испражняться на толпы, то огромный шатер, в котором человек из цилиндра вынимал младенцев, - но быстро охладел, собрал все стихи и спалил в печке, пил вино, курил и жег с ненормальным наслаждением.
Их не было дома. Вдоль стены росли хризантемы, насмешливо покачивались. В коридоре у двери на вешалке пальто, на полке кепка. Борис так пачку прямо и поставил у двери, где у них безобразно стоптанная обувь стояла, со злостью на грязные башмаки пачку и поставил. Сам пошел к Засекиным. С Милой поговорить. Тоже точку ставить. Пора! Хватит! Достаточно измучил себя. Булавка! Сейчас припомню тебе булавку!
Доплелся. Позвонил. Была одна. Входить не стал.
- Я на два слова, - сказал он угрюмо.
- Ну, как хочешь…
Кошачья улыбочка, масляные глазки, нега во всем теле, покачивание юбки и локон на палец накручивает, накручивает…
- В общем, между нами все кончено. Было это неинтересно, и нет в этих отношениях смысла, - выпалил он, не глядя ей в глаза, и пошел вниз.
- Еще совсем недавно тебе нравилось! - крикнула она ему вслед.
Ступеньки. Ступеньки.
- Передумаешь, я не обижусь!
- Не передумаю! - крикнул, не оборачиваясь.
- Не зарекайся!
Смех, ступеньки, смех, ступеньки…
По пути к Каблукову ему встретилась Варя.
- А я и не знала, что вы в Тарту!
- Я и сам не знал, что возьму и приеду. Я, никого не предупреждая…
Она принялась щебетать:
- А Борис Вильде, представляете, у Жида живет!
- Что? - вздрогнул Ребров. - Какой Вильде, простите?
- Ну, Борис Вильде - писатель наш. - Варенька взмахнула рукой и изобразила в лице нечто: поморгала - видимо, так она изображала Вильде или нечто писательское. - Раз, и у Жида!
- У какого жида? - смутился Ребров.
- Как у какого? Ну, Андре Жид, писатель! Знаете?
- Ах! Ну, ну… А что, он не мог получше устроиться?
- Куда уж лучше-то?! Самый популярный сегодня в Европе писатель, если не в мире…
- Да?
- А вы и не знали?
- Признаться, первый раз слышу.
- Неужели? Фу, какой вы! - Она толкнула его легонько, и вдруг понизив голос быстро проговорила: - Кстати, он собирается жениться, и это на вторую неделю в Париже!
- Кто? Жид?
- Да не Жид - Борис Вильде!!! Да что с вами?
- Не знаю. А что?
- Вы как не в себе. Он приехал из Германии и сразу со всеми познакомился, представляете, гол как сокол, без второй пары брюк и костюма, а его принимают в салонах и всюду вхож, все от него в восторге! Он почти ни слова по-французски, а через две недели пишет: теперь я проживаю у Андре Жида… мои рассказы на французский переводят… и еще - я женюсь… На принцессе! Представляете!
- Да, да…
Что за глупости! Жид, какое мне дело до какого-то писателя во Франции? До какого-то Вильде! До принцесс! Чихать я хотел на принцесс! Проглотил все это. Извинился. Варя предложила зайти в кафе; он извинился. Дела… Снял шляпу, отступил на шаг. Дела… Вечером поезд. Шаг… Нет времени. Простите. Пошел опять к Каблуковым. Никого! Где черти носят? Но пачка пропала. Бродить у реки не стал - ветер с дождем. Пошел в кафе: ужасная трата денег - и совершенно бессмысленная. Один смысл в этой поездке есть: избавиться одним махом от всех. Не бросаться же в реку из-за них! И засмеялся. Он сидел в кафе, курил, пил кофе с коньяком, смотрел на улицу и смеялся. В самом деле, не бросаться же из-за всех этих дураков в реку! По лицу его бежали слезы. Из-за этих… Никак было не остановить смех. Неужели истерика? Да, точно - настоящая истерика! Руки тряслись. Он сжал их. Еще коньяку, еще… Неожиданно поймал на себе взгляд - на улице стояла Варенька, смотрела на него, вот только отказавшегося с ней зайти в кафе посидеть, стояла и смотрела, сделала губки, сказать, наверное, хотела: вот вы какие! Он отвернулся. Встал, подошел и заказал себе еще коньяку и кофе. Мне все равно, твердил он про себя. Сел и сижу. Как мне это все опротивело! - вдруг всплеснуло в голове. - Вот если б вы, Варенька, знали, вот если б все знали: как мне все опротивело! Вы бы там не встали так и не смотрели на человека сквозь стекло… Если б вы все что-нибудь… хоть что-нибудь знали о человеке, на которого так смотрите… Если б вы, Варенька, знали, со сколькими вещами и людьми приходится сталкиваться, чтобы погладить одежду! Чтобы выглядеть что называется "прилично"… если б… думать обо всех этих мелочах вместо главного… и еще смеете ждать от человека чего-то… если б вы знали, что человеку приходится с собой делать, на что идти… А вы приходите без предупреждения, рассказываете байки о том, как кто-то где-то женился, застрелился, подвесил вам крысу, заставляете с чужими женами танцевать, целоваться, бегать с пачками ненавистных газет, смеетесь, допрашиваете, вынуждаете слушать ваши глупости… принцессы, кокаин, проститутки… шубку распахнула, а под шубкой ничего… Вот под шубкой той как раз - мое!
Уехать!
Уехать?..
Нет! Как раз поэтому и не уеду! Буду дальше в Ревеле у вас под носом сидеть и на всех вас плевать, мучиться, слушать ваши глупости и сидеть тут.
Осторожно глянул на улицу. Варенька исчезла.
Может, померещилось…
Выкурил две сигареты, допил кофе. Вышел. Вечер выдался жиденький. В ушах стучало, а может, ветер выл. Пьяный. Борису показалось, что человек, что курил на противоположной стороне улицы, чем-то ему знаком. Было в нем что-то… неприятное… Человек отклеился от столба, пошел за ним следом по узкой улочке, неся на плечах желтый свет фонарный, противно шаркая, как шпана. Борис подумал: хвост… слежка! И захохотал. Сделал петлю, шарканье не отстает. Прошел между колоннами Ангельского мостика, поднялся наверх, встал - верно: тоже поднялся! тоже встал! Комедия! Настоящая комедия! Борис, нахально улыбаясь, подошел к нему. Человек в картузе не смутился. Только воротник приподнял. Стоит, курит, даже сплюнул вниз. Типичное эстонское лицо.
- Следите? - сказал Ребров. - Ну, следите, следите. - Человек стоял и смотрел на него с безразличием собаки. - Я вам докладываю: иду к Ивану Каблукову. Так и доложите вашему начальству! Запишите сразу. Продиктую и адрес! Не хотите? Что смотрите? Доложите вашему начальству: Ребров ходил к Каблукову!
Человек даже не моргнул. Ему было все равно. Он стоял и мимо плеча художника смотрел куда-то. Из приоткрытого рта шел дымок. Художник усмехнулся, покачал головой, воскликнул: Quelle betise! - повернулся и пошел вниз по ступенькам.
Каблуков и Тимофей были у себя. Что-то клеили. Иван вырезал ножом куколок, а Тимофей их обклеивал. С порога Ребров бросил Ивану листовку, письмо, сказал, что заходить не станет, даже раздеваться не станет, и пошел в атаку:
- Передайте вашему брату, чтоб эти, из Харбина, мне больше ничего не слали! Я в тюрьму по вашей милости угодил! Двое суток просидел. Пять раз вызывали на допрос, не кормили и спать не давали. Напишите брату или кому он там пишет, чтоб на мой адрес не присылали. Если хотят и дальше это поддерживать, пусть с Солодовым или с Сундуковым в Ревеле спишутся. А со мной - всё! Слышите? Кончено! Никаких штучек. Никаких посылок я никому слать не стану. Ишь как! Посылаешь кому-то, а там, оказывается, другой человек получает, а меня по вашей милости…
- Да замолчите вы, слушать тошно вас! - заорал Каблуков, сорвавшись со стула, взлетела лиловая пыль, что-то вспорхнуло. - По вашей милости, по вашей милости… - передразнил он, кривя рот так, что жилы на шее вздувались, а ноздри вздрагивали, как у лошади. - Это меня по вашей милости неделю продержали в холодной! Открылось кровотечение аж! Все он там наболтал, все выболтал: меня попросил Каблуков, Каблуков сказал… Каблуков, Каблуков… Понаписали там невесть чего… везде Каблуков… Все, чего и не было! В каждом предложении - Каблуков, как запятая! Кто вас просил? Сказали б, что просто вашим именем подписался кто-нибудь…
Его лицо горело от гнева. Ребров потерял дыхание. Сглотнул. Закашлялся. Заговорил.
- Учить будете? Я вам не дам на меня орать!
- Это я вам не дам тут орать!
- Я вам тысячу раз говорил: меня это все не интересует. Не надо меня впутывать в ваши комбинации!
- Вас спросили - вы согласились.
- Бросайте это недостойное занятие!
- Ах, ты какой! - Каблуков всплеснул руками по-бабьи, хрустнул в коленях и, повернув слепое око к Тимофею, заговорил с ним краем рта, страшно поглядывая на ботинки художника, лицо и вся фигура его были жутко перекошены, во всем облике Ивана неожиданно сгустилась угроза, голос его звучал глухо, слова он проговаривал медленно: - Посмотри-ка на него, Тимка. Это твой друг. Пришел нас агитировать отречься от родины. Сам отрекся и нас зовет. Куда, спрашивается, зовет он нас? Посмотри на него и подумай, куда зовет тебя этот человек? Ну, что скажешь, Тимка? Сколько их вокруг, на каждом шагу, и каждый отречься подбивает. Мало нам того доктор-ишки, из-за которого меня в кутузке держали, так и этот еще понаписал… А теперь стоит, уму-разуму учит, я, значит, во всем виноват, а он вишь, какой - верно поступил. Эх! - Потряхивая кудрявой головой, он по-мужицки крякнул, словно выпил водки, губы даже утер рукавом, сел и, изменившись в лице, сосредоточился на письме. - Так, ну это-то нам все понятно. - Отложил письмо, развернул отчет, углубился. - Ага…
Он сидел так, словно художника не было. Ребров хотел было пойти, но тут он почувствовал, что так и не получил от Ивана твердого ответа, который гарантировал бы то, что присылать ему посылки больше не будут.
- Послушайте, - сказал он более спокойным голосом. - Вас я никак обидеть или сдать полиции не хотел и не хочу, я там написал "Алексей Каблуков", а ему тут навредить не могут… вашего имени я не упомянул…
- Я и брат - это одно и то же, - буркнул Иван, не отрываясь от бумаг.
- Хорошо. Но послушайте, там уже знали про встречу на квартире у Терниковского…
- Об этом весь город знал, - сказал Иван, не отрываясь от бумаг.
- Там знали, что мы с вами были на той квартире! Про нас кто-то донес!
- Кто-то донес… Теперь вы можете говорить что угодно: там знали, кто-то донес… После того, как вы там побывали, можете говорить что угодно… Той квартиры уж год как нет.
- Значит, так, хватит! Больше мне ничего не присылать. И сами угомонились бы…
- Да поняли мы, - сказал Иван, не глядя на него. Тимофей поставил стул перед художником и сказал виновато:
- Чай будете? Только что вскипел. - Поставил чайник на стол.
- Нет, - сказал Ребров. - Спасибо, не буду. Только что кофе пил.
- Кофе… - ухмыльнулся Иван. - Да от вас водкой разит. - Взял свою кружку, подул, все так же просматривая харбинский доклад и приговаривая себе под нос: - Этот докторишка тоже ползал тут, пил у всех… чай… проживал то там, то здесь, даже у нас остановился на ночь, рериховец, о евразийстве толковал, иконы изучал, интересовался обществом Зиндера-Франка. Да и что там интересоваться, чистая масонская лавочка, а он изучал, иконы рассматривал, в прочие общества влиться хотел, шпион, а водку хлестал, только налей - стакана нет, большевистская выучка! А потом в полицию побежал, нашу "Азбуку" понес совпредам, и те наслали к нам с обыском, понял как! - Иван вскочил, бросил бумаги на стол, скривился и, громко стуча пальцем по столу, стал изображать полицейского: - По всем пунктам мирного договора Эстония должна наказывать всех лиц, что ведут антикоммунистическую пропаганду, ибо Эстония дружественное Совдепии государство, понял? - Оглянулся на Тимофея.
- И ты, и я, может быть, все мы под колпаком не у эстонской политической полиции, а у большевиков! Вот перед кем отвечаем, понимать нужно. За всем стоят комиссары! - Обернулся к Реброву, согнулся и, выгибая шею, как собака, стал шипеть: - Я неделю просидел, а вы два дня и заскулили, всех сдали. А я неделю, с туберкулезом! Так что вы мне теперь скажете? А? Что скажете, я вас спрашиваю? По вашей милости, ваша милость, по вами написанной писуле я, может, вообще…? а?
- Хотите прощения, чтоб просил перед вами? - огрызнулся Ребров.
- Не дождетесь! Не чувствую за собой вины.
- Откуда вам чувствовать-то? - Каблуков отвернулся. - И не ждали…
- Бросьте кривляться, Каблуков! На меня эти спектакли не произведут ровным счетом никакого впечатления. Одумайтесь и бросьте, пока не поздно. Вот же вам пишут в письме - в связи с принятым в Эстонии законом… Сидеть тише воды, значит.
- Так вы и письмо прочли? - Ухмыльнулся Иван. - Ну-ну… - Сел и опять уставился в бумаги.
В это неожиданно влез Тимофей, ввернул какое-то слово, что пора бы приостановить борьбу.
- Да, - сказал Борис, перебивая Тимофея, - верно. Это безумие теперь было бы продолжать заниматься этим. Кроме прочего, это ставит под удар теперь и меня, так как за мной и шпион ходит, и я к вам пришел и согласился, чтоб послания и письма приходили на мой ре-вельский адрес, полагая, что будут просто письма, но я ни в коем случае не хотел, чтобы присылали литературу из Харбина и календари! Мне ни в коем случае этого не надо! Я еще и за таможенную пошлину не получил обратно…
Каблуков поморщился.
- Пошлину вспомнил, - пробормотал он, играя желваками.
Тимофей, не заметив оскомины на лице Ивана, сказал:
- Борис Александрович правильно говорит, сейчас на самом деле было бы правильно приостановить… Да, может, следовало бы совсем призадуматься над тем, что писал Алексей о церкви и РСХД, может, Иван, тебе следует послушать брата и поехать в Болгарию, учиться в Богословский Институт, как и пишет брат…
Каблуков снова вскочил, листки полетели на пол, Иван кинулся теперь на Тимофея, толкнул его на кушетку, навис над ним и зашипел:
- Отступиться хочешь? Отступиться? Давай! Предай до петухов три раза! Давай! Я не против. Уходи к учителке, с ней живи, с детишками! Только одна заковырка есть: хочешь отступить, верни глаз! Ты его завещал России! Забыл? Если отступаешься, давай глаз сюда! Он тебе не принадлежит!
В руке у Каблукова при этом откуда-то взялся нож. Борис почувствовал, как его ноги слабеют и во рту все сохнет, горло сдавило, он хотел подойти, взять стул, разбить его о голову Ивана, у него аж потемнело в глазах от решимости, само желание съездить по густым каштановым волосам мгновенно его опустошило, и руки затряслись. Расстегивая пуговички на воротнике, он сказал слабым голосом:
- Каблуков, вы с ума сошли. Прекратите немедленно.
- А вы не лезьте не в свое дело! - грубо ответил тот, глянув порывисто на него через плечо. - Это между нами только. Как в семье. Брат с братом говорит, не лезьте. Так и тут.
- Да вы что, это, конечно, не так. Вы и не братья…
- Тебе почем знать, братья мы теперь или нет?
- Все равно. Так нельзя. Хоть бы и с братом…
- Да что нельзя?! - развернулся к нему Каблуков, и художник почувствовал облегчение. - Кто вы тут решать, что можно, чего нельзя! Не лезь, говорят! Иди своей дорогой! Тебе на судьбу России плевать, а на нас и подавно должно быть. Что не плюнешь? А? Что тебе этот слюнтяй? Он тебе зачем? Кто он тебе?
- На твою Россию - да, а на глаз его нет, не плевать. На всю Россию и весь народ ее - да, плюю прямо сейчас на пол, - и Ребров сплюнул, почувствовав в себе силу и жар, мурашки пронеслись по спине и волосам, - а вот за глаз его смертным боем с тобой биться буду!
- Давай! - резво крутанулся на месте Каблуков, пружиня в коленках, будто танцуя: живость в нем была необыкновенная. - Я тоже буду. Потому что глаз этот от России уже неотделим! И если хочет уйти, пусть глаз отдает. А если ты не дашь, я за этот глаз, как за Россию, с тобой, гадом, биться буду!
На лбу Ивана блестел пот, глаз тлел, как уголек, волосы шевелились и отливали пламенем, мотыльки порхали вокруг него, как нимб. Он был одержим. В руке поблескивал нож. Иван сделал шаг в направлении художника. Борис почувствовал, как в животе что-то вздрогнуло, в паху пробежал холодок и волосы зашевелились.
- Ты не прав, Иван, пойми, ты не прав, - заговорил художник сдавленным голосом. - Так нельзя. И в одном ты ошибаешься - мне не плевать на Россию. И он, и ты - вы оба - моя Россия, или не понял ты этого еще? Когда поймешь?