– Не убежит, – уверенно произнес Удалов.
Он цапнул себя за сидор, висевший на спине, – как всякий опытный вояка, Удалов знал, что в холодном опостылевшем окопе часто бывает нечего кинуть себе на зуб, поэтому всегда таскал с собою полбуханки хлеба.
– По-моему, здешние псы получают каждый день на кухне по куску мяса, – глядя на собак, задумчиво проговорил калмык, – и на хлеб даже морду не повернут…
– Посмотрим, – голос у Удалова по-прежнему оставался уверенным. – Они не генералы, чтобы только мясо жрать. А потом, Африкан, я один собачий наговор знаю, набормочу им, так они за мной всей стаей понесутся вприпрыжку.
– Неужто? – с сомнением поглядел Бембеев на напарника.
– Да-да, – подтвердил Удалов.
Он достал из сидора кусок хлеба, поплевал на него, затем что-то тихо произнес, – всего несколько слов, Бембеев даже не расслышал их, а сука покорно поднялась и пошла к Удалову. Окружавшие ее псы поспешно вскочили, ринулись было вслед за ней, но Удалов коротким движением руки отсек их. Они картинно застыли в пятнадцати метрах от людей.
Сука, виляя хвостом, подошла к Удалову, ткнулась носом в его руку. Удалов сунул ей в пасть кусок хлеба. Та проглотила его, как лакомство.
– Все, – сказал Удалов. – Эта собака – наша. – Он, хлопнул себя по колену. – Иди сюда, не бойся!
Сука покорно приблизилась к нему, облизнулась. Удалов дал ей еще кусок хлеба.
– А с тем, с немецким псом, мы не можем так обойтись? – спросил калмык. – А то дать ему кусок хлеба, намазанный топленым салом, и он наш… А?
Удалов медленно покачал головой:
– Ничего не получится. Такой фокус можно проделать только с сукой, – он запустил пальцы собаке за ухо, поскреб там. Псина зажмурилась от удовольствия. – Кобель есть кобель. В кобелях всегда проступает упрямое кобелиное начало… У суки этого нет. Пошли, дорогая подруга, в наш окоп, – он вновь хлопнул себя рукой по штанине и по тонкой, слабо пробитой тропке двинулся в обратный путь.
Сука, словно бы привязанная к нему веревкой, двинулась следом, на ходу пытаясь подсунуться черным холодным носом под ладонь человека.
Калмык не выдержал, азартно потер руки:
– Теперь на этого "почтальона" мы точно накинем мешок.
"Почтальона" засекли часа через три – вдалеке, на голой темной земле появилось живое рыжее пятно, застыло на некоторое время, потом переместилось в сторону, вновь застыло… Удалов погладил суку ладонью по голове:
– Ну, подружка, не подведи.
Африкан приложил ко лбу руку:
– Кобель еще далеко.
– Где бы он ни находился – все равно, к нам завернет, – Удалов потрепал суку пальцами по уху. – Правда, голуба?
Сука преданно глянула на Удалова, в глубоких ореховых глазах ее мелькнуло что-то любящее и одновременно насмешливое, она поймала взгляд человека и опустила голову.
"Почтальон" переместился с открытого пространства в лощину, одолел ее по невидимой тропке перед тем, как вновь показаться на просматриваемом со всех сторон пятаке земли.
Он остановился и сделал охотничью стойку: знал "кабысдох", что служба его опасна, могут мигом заарканишь и лишить головы, потому и осторожничал, крутил носом во все стороны, воздух чутко щупал, стараясь сориентироваться и понять, где его подстерегает опасность.
Калмык восхищенно покрутил головой:
– Ну и пес! Осторожен, как австрийский фельдмаршал.
– Это ему не поможет! – не сдержал усмешки Удалов.
Пес той порой одолел опасный участок и вновь остановился, прижался брюхом к земле, с шумом втянув воздух: почувствовал суку. Удалов подсадив под зад, выпихнул её из окопа:
– Давай-ка, милая, зааркань этого хахаля!
Очутившись наверху, собака неспешно отряхнулась, осмотрелась и полной достоинства трусцой направилась к кобелю.
Тот, ошалев от радости, мигом взметнулся над землей, сделал стойку. Дом, вкусная сахарная кость, ожидавшая его на финише, в добротно вырытом офицерском блиндаже, были разом забыты. Все его внимание переключилось на эту красавицу, невесть откуда взявшуюся. "Почтальон" наметом помчался к ней, с ходу прыгнул… Сука извернулась вьюном. Пес залаял, взвился восторженной свечой, куснул себя за хвост, вновь попробовал оседлать суку, но та опять увернулась от него.
– Все, кобелек – наш, – удовлетворенно резюмировал калмык, – со всеми своими секретными корреспонденциями, – он хлопнул Удалова по плечу. – Молодец, однако! Быстро сообразил, как на этого хлопунца накинуть плетушку.
– Погоди, вначале надо накинуть.
– Дело, как я разумею, в шляпе.
Собаки тем временем начали резвиться, взлаивать, рычать, носиться друг за дружкою. Люди, сидевшие в окопах, следили за ними.
– Давай, начинай подманивать, – Бембеев толкнул напарника в бок.
Удалов, не отрывая глаз от собак, отмахнулся:
– Рано еще. Пес должен увлечься окончательно.
– А вдруг с немецкой стороны кто-нибудь пальнет?
– Исключено. Собака в Германии, как корова в Индии, – священное животное.
Минуты через три Удалов достал из кармана кусок хлеба, поплевал на него, произнес несколько таинственных слов и свистнул суке. Та мигом оторвалась от кобеля и понеслась к окопам. Кобель кинулся было тоже, но остановился в раздумье. Сука, увидев это, тоже остановилась, скосила глаза на ухажера.
– Вот что бабы с нами делают, а! – восхищенно и одновременно уничижительно произнес Бембеев. – Что у людей, что у зверей – все одинаково. Гибнут мужики!
Удалов вновь свистнул. Сука опять вскинула голову, запрядала тонкими мускулистыми ногами, собираясь бежать, но кобель так и не тронулся с места, и сука с вопросительным видом повернулась в сторону окопов.
– Ну бабы, – не переставал возмущенно кропотать калмык, – ну и сволочи! Вот народ! Ты только погляди, что сейчас она будет с ним делать.
– Ничего делать не будет, – спокойно проговорил Удалов. – Приведет сюда и сдаст нам на руки. Только и всего.
– Но ты посмотри на ее позу!
Удалов свистнул в третий раз. Сука сделала несколько нерешительных шагов в сторону окопов и опять остановилась, высокомерно, будто светская дама, оглянувшись на "почтальона": ну что же ты, мол? Только шерстяные штаны свои способен протирать до дыр в разных зарослях, а как поухаживать за дамой, так сразу хвост к пузу поджал?
Пес намек понял, пристыженно опустил голову, сделал несколько коротких шагов, словно бы собирая дыхание для разбега, потом, разом обрубив в себе все сомнения, совершил длинный ловкий прыжок и в одно мгновение очутился около суки. А та, отзываясь на свист Удалова, побежала к окопам. Кобель, забывший о прочем, – слишком пустой оказалась его собачья голова, – припустил следом.
На ходу пес настиг суку, нежно ухватил зубами ее ухо, сука пролаяла ему что-то в ответ, отпрянула в сторону и через несколько минут уже прыгнула в окоп, к Удалову. Кобель, не колеблясь ни мгновения, махнул следом. Калмык ухватил его за ошейник и притянул к себе. У пса испуганно задрожала шкура, хвост автоматически, сам по себе, прилип к брюху.
– Тихо, тихо, тихо, – ласковым успокаивающим шепотом проговорил калмык и нажал стягивать с его головы ремешок…
В кошельке, притороченном к ошейнику, лежала свернутая в несколько частей бумага, в ней был изложен – с двумя подробными схемами – план прорыва окруженной группы немцев к своим.
Дутов, получив этот план, довольно рассмеялся:
– Это – то самое, что нам нужно больше хлеба!
– Что делать с "почтальоном", ваше высокоблагородие? – спросил Удалов.
– Отпустить.
– Вместе с этой бумажкой?
– Только вместе с нею. Иначе будет потерян весь смысл операции. Через десять минут я отдам вам это послание.
Штабные работники, как и обещал Дутов, колдовали над "посланием" ровно десять минут, перерисовали схему, направление прорыва и вновь запечатали бумагу в кошелек.
Удалов отволок сильно перетрухнувшего кобеля в окоп, там подсадил его на бруствер в низинном месте, чтобы немцы не заметили. Пес, пригибаясь к земле, едва ли не волоча свою повинную голову, унесся вначале в лощину, покрытую вереском, оттуда – на пригорок, сделал там стойку и вскоре скрылся на вражеской территории.
Дутов удовлетворенно засмеялся – в нем появилось что-то мальчишеское, будто он вновь ощутил себя гимназистом, решившим испробовать свои силы в кулачном бою. Небольшие медвежьи глазки его нетерпеливо расплылись, сжались в прорези – ему хотелось побыстрее вступить в игру, затеянную подчиненными, он уже видел, во что она выльется. Противнику можно накостылять так, что тот будет кашлять до самого лета, и серые стальные шлемы "фельдграу" ему понадобятся уже для того, чтобы варить в них целебные примочки и снадобья. Дутов засмеялся вновь:
– Главное, чтобы немцы, их главные силы, поверили бумажке, пришедшей от окруженцев, из самой середки слоеного пирога, и ничего не стали менять, – сказал он адъютантам.
В окопы загнали комендантский взвод, хозяйственников, ездовых… Подтянули несколько пулеметов, снятых с других мест, под прикрытием темноты затащили в лесок облегченную горную пушку, потом еще одну, установили орудия без всякой пристрелки, – артиллеристы в полку опытные, на глазок могли бить хоть по самому Бухаресту, лишь бы стволы пушек были подлиннее, – откупорили ящики со снарядами и приготовились встречать гостей.
Было тихо, очень тихо. Земля, которую за день немного разогрело тусклое невзрачное солнышко, теперь отдавала свое тепло людям и пространству – буквально из ничего, из воздуха рождались кудрявые трескучие туманы, лихо слизывая пласты изморози, ломали макушки у засохшей грешной поросли, забивали глаза солдатам едкой, как дым, ватой. В этой непролазной вате глохли все звуки – не слышно было даже голосов.
Дутов обеспокоенно глянул на часы, пощелкал крышкой, не хотевшей закрываться на запор, сунул "мозер" в карман. Рядом с ним стоял Лосев – старый офицер с серыми от седины висками и неприятным тяжелым лицом – также напряженно вглядывался в темноту.
– Не проворонить бы нам супостата, господин командир полка, – пробормотал Лосев.
– Не провороним, – уверенно произнес Дутов – ему не терпелось поскорее ввязаться в драку.
Лосев сжал рот в жесткую, длинную линию, неодобрительно глянул на Дутова. Командира полка он не то, чтобы не любил, нет – все гораздо сложнее, и отношение его к Дутову было сложное. Он считал того обычным выскочкой, генеральским сынком, который благодаря папаше нацепил на себя обер-офицерские погоны. Не одобрял Лосев и дутовскую тягу к удобствам, все эти двуколки и тарантасы, приобретенные за полковой счет. Отдельная тема – неспособность Александра Ильича усвоить мудреные штабные науки, по причине чего он был лишен права носить генштабовские аксельбанты, ну и так далее. В общем, было у Лосева к Дутову много претензий, но до поры до времени он их не высказывал.
Плюс ко всему Лосев одобрительно относился к деятельности солдат-агитаторов, они нравились ему – правду-матку мужики резали прямо в глаза, никого не боясь, – и царя-батюшку тремя популярными буквами крыли, и царицу, и порядки российские; эта откровенность небритых агитаторов-окопников согревала Лосеву сердце. Дутов же приказал подобных краснобаев отлавливать, задирать им куцые шинельки и сечь шомполами. Чтобы знали, какие темы для бесед в окопах приличные, а какие совсем не подходят. Лосев эти действия командира полка осуждал.
Впрочем, Дутов, в свою очередь, относился неодобрительно к Лосеву, от которого часто исходило слишком явное неприятие. Дутов, очень чувствительный к таким вещам, удивленно поглядывал на Лосева и ждал, когда неприязнь в том проклюнется окончательно и вылезет наружу…
В жидкоствольной темной рощице пела незнакомая ночная птица, пела щемяще трогательно, выводила сложные рулады, словно бы прощалась с кем-то, казаки внимательно слушали ее, огрубевшими, изувеченными холодом ветрами и окопной сыростью пальцами стряхивали с глаз влагу, крестились:
– Это райская птица напоследок слух наш тешит. Отпевает тех казаков, кого сегодня после немецкой атаки не станет….
На низком, черном небе ни одна звездочка не протиснулась сквозь темноту, не свалилась на землю – все осталось там, за плотным одеялом-пологом, под которым даже дышать было тяжело, не только сидеть в окопах.
Калмык и Удалов расположились рядом, неподалеку от них поудобнее пристроил на бруствере свой карабин и трофейную винтовку-маузер Сенька Кривоносов. Ожидание атаки оказалось затяжным, вызывало озноб – по коже бегали шустрые мурашки, выскакивали из-под одежды, шустрили проворными лапками по щекам.
Кривоносов невольно ежился:
– Черт знает что!
– Сыро тут, – недовольно пробурчал Бембеев, – не то, что у нас под Оренбургом.
Лицо у Сеньки будто размякло – слова калмыка вызвали у Кривоносова приятные воспоминания.
– Такую землю, как там, вряд ли еще где найти, – он улыбнулся.
– Говорят, когда нарезали первые казачьи наделы, – включился в разговор Удалов, ему тоже захотелось вспомнить родные места, – то давали человеку аршин и говорили – иди, отмеряй себе землю. Сколько за день человек мог себе отмерить, столько ему и давали.
– День дню рознь, – Бембеев хмыкнул, – летний день – одно, зимний – другое.
– Красивая байка, – Кривоносов почмокал языком, – я ее слышал раньше… Красивая! – Он передернул плечами: холодно.
Немцы пошли в атаку тихо, без единого звука, сразу с двух сторон – с фронта и с тыла. Они планировали воспользоваться растерянностью казаков, смять дутовский полк, пробить брешь и соединиться, но едва подошли к окопам, как неожиданно разом заполыхало несколько копен соломы. Горела она ярко, с пороховым треском и наверняка скоро прогорела бы, если бы сверху все до единой копны не были придавлены дровами. Светло было, как днем.
Немцы шарахнулись от огня в сторону, стали что-то кричать, открыли пальбу. Пулеметный огонь смел атакующих, вдавил их в землю, немецкий прорыв был сорван – враг так и не сумел пробиться к русским окопам. Языки пламени, будто живые, бегали по земле, гоняясь за людьми, гасли, утомленные игрой, потом начинали все сначала. Несколько трупов чадили, будто плохие свечки, – огонь вцепился в одежду убитых и не хотел отпускать добычу. Резко пахло пороховой кислятиной, дымом, горелым мясом, гадкий запах этот выворачивал нутро наизнанку.
Потери полка Дутова в этом бою оказались незначительны, хотя в общей сложности, прикрывая отступающих румын, он потерял половину состава.
В ночном бою пуля зацепила Бембеева – прошла по касательной по голове, содрала кожу с виска. Рана была небольшая, но крови пролилось много.
– Может быть, мне тебя, паря, к фельдшеру отвести? – предложил калмыку Удалов.
– Не надо, – у Бембеева контуженно дернулась щека.
Не хотел он оказаться в таком положении, но вот не повезло – оказался.
– Кровищи из тебя, Африкан, вылилось, как из быка. Вдруг у тебя голова пробита – того гляди, мозги наружу выплеснутся?
– Не боись, не выплеснутся. Лучше помоги перевязаться. Ладно?
Африкан оказался человеком запасливым – у него не только чистая холстина и вода в оловянной немецкой фляжке оказались в сидоре – в небольшом госпитальном пузырьке, замкнутом деревянной пробкой, плескалась и водка. Удалов выдернул деревяшку и восхищенно потянул носом:
– Ну ты, брат, даешь, я бы ее давно на лечение мозолей пустил.
– Каких мозолей?
– Тех, которые в желудке. Чтобы они не допекали, их надо регулярно смазывать водкой.
Африкан и холстину заранее приготовил так, как только в госпитале и могли приготовить – скатал в два длинных рулончика. Как бинт. Для перевязки "бинты" были великоваты, поэтому Удалов оторвал часть от одного из них, намочил водкой.
– Подставляй-ка, паря, бестолковку. Я, конечно, не сестра милосердия, но раненых мне приходилось перевязывать.
Бембеев скривился в ожидании. Удалов это заметил, подмигнул Кривоносову, с интересом наблюдавшему за процедурой, потом аккуратно смыл водкой застывшую кровь, наложил холстину Африкану на голову и похлопал того ободряюще по плечу:
– Терпи, казак, атаманом будешь.
Бембеев с трудом раздвинул спекшиеся губы:
– Какого войска? Оренбургского?
– Калмыцкого.
– У нас там свой атаман имеется. Нойон – князь… Он всем командует. Единолично.
– Не слишком ли жирно?
– Да и с оренбургским можно проскочить мимо. На это место наш командир полка в будущем обязательно станет претендовать.
Кривоносов сплюнул на дно окопа:
– Ну, ему до атамана так же, далеко, как Африкану до своего нойона, – сказал он и умолк.
– Для этого нужно быть генералом, – подхватил Удалов, – а до генерала Дутову еще служить да служить. Знаешь, сколько хлеба и соли надо смолотить?
С перевязанной головой калмык выглядел картинно – походил на древнего воина, невесть каким образом прорвавшегося сквозь времена и очутившегося в этом сыром, грязном окопе. Он поднялся, ногой отодвинул в сторону снарядный ящик, на котором сидел.
– Хоть красные мухи перестали перед глазами роиться, – чужим сиплым голосом произнес он.
– Может, тебя все-таки сдать на руки какой-нибудь симпатичной сестричке милосердия, – предложил Кривоносов. – Отдохнешь, кашей подзаправишься… А?
– Не надо.
– Смотри, паря. Вольному – воля…
На рассвете, когда природа сделалась тусклой, невзрачной, деревья будто слиплись друг с другом, а высохшая трава в нескольких местах покрылась хрусткой изморозью, вновь появился пес-связник. Его заметили на подходе к линии казачьих окопов – осторожного, подрагивающего от холода и ощущения опасности, с поджатым хвостом, растолкали дремлющего под брезентом Удалова.
– Твой приятель опять приперся…
– Какой приятель?
– Пес немецкий. Который туда-сюда бегает.
– А-а, – Удалов с хрустом потянулся, зевнул. – Этого "кабысдоха" надобно снова словить.
Пес обошел казаков стороной, на бегу схватив какую-то полезную для живого организма травку, в лощинке присел, огляделся. Посмотрел на макушку высокого раскидистого дерева, которую облюбовали для ночевки крупные мрачные вороны, потом пробежался взглядом по длинным брустверам казачьего окопа и, поспешно вскочив, понесся к окруженцам. Через несколько секунд он исчез.
– М-да, – тусклым голосом проговорил Удалов, ухватился рукой за небритый подбородок, подвигал его из стороны в сторону, будто деталь некого механического агрегата. – Времени у нас есть часа два. Надо снова идти в деревню, за подругой для этого хахаля.
Он потянулся, сладко похрустел суставами, потом всадил носок сапога в выбоину в боку окопа вместо ступеньки и ловко вымахнул наружу. Скатился в ложбинку, из нее перебрался в лесок – здесь неприятельская пуля уже не могла достать. Тут Удалов распрямился, подождал Кривоноса – на этот раз в походе в деревню сопровождал его он, а калмык остался в окопе, – и потрусил скорой походкой по натоптанной тропке к домам, украшенным высокими соломенными крышами.
В деревне Удалов решил повторить свой прежний фокус – достал кусок хлеба, перекрестил его, сделал несколько пасов пальцами, произнес пару нужных слов и поднял над головой. Громко свистнул:
– Фьють! Собака!
Но собака не появилась – то ли забилась в глухой угол и теперь спала, ничего не чуя, то ли ее убили, то ли поймал какой-нибудь рачительный хозяин-румын, привыкший, чтобы всякая скотина была приставлена к делу, и посадил на цепь. Удалов огорченно пошмыгал носом: