Над людьми просвистело что-то тяжелое, дымящееся – будто с неба съехал железнодорожный вагон, набитый раскаленным железом – жестяная стерня покорно сломалась, легла, вдавливаясь в землю. Дутов увидел отвал, оставленный неряшливым плугом, прыгнул в него, но долететь не успел, земля перед ним вспучилась грузно, выворачиваясь наизнанку. В лицо войсковому старшине ударило пламя, ноздри забила вонь, он растянулся на стерне и потерял сознание.
Пришел Дутов в себя лишь через несколько суток, с трудом разлепив веки, подивился их тяжести, слоновьей неподвижности, тому, что воздух перед ним подрагивает неровно, а потолок съехал в сторону. Дутов шевельнулся неловко и тут же застонал от чудовищной боли, сдавившей ему голову: он был не только контужен, но и ранен осколком. Рассматривать потолок ему пришлось недолго – тот окончательно сместился в сторону, и перед Дутовым потух свет. Все предметы погрузились в рябую нездоровую темноту, и он вообще перестал видеть.
Как потом определили врачи, войсковой старшина перестал не только видеть, но и слышать – от разрыва случайного немецкого "чемодана" он получил трещину черепа. Тем не менее Дутов быстро поднялся на ноги – молодой крепкий организм взял свое, и в середине октября войсковой старшина уже передвигался по госпиталю с тросточкой – опираясь на нее, ощупывая пространство.
Именно в те дни, шестнадцатого октября шестнадцатого года из царской Ставки, расположенной в Могилеве, пришел Высочайший приказ: войскового старшину Дутова назначить на должность командира Первого Оренбургского Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка. Дутов был доволен: свершилось! Полк считался самым популярным, самым авторитетным во всем Оренбургском войске, портреты командиров в станицах висели едва ли не в каждой горнице, вместе с лубочными картинками…
Однако выехал он в полк не сразу – был слаб, земля колыхалась, а перед глазами плавал одуряющий розовый туман. Ноги иногда вообще отказывали войсковому старшине, не слушались его, и Дутов крутил головой огорченно, пытаясь справиться с собою, стирая со лба пот куском старой, застиранной до дыр простыни.
В одном госпитале с ним, только в палате для рядового состава, лежал Еремеев, тоже пострадавший от того злополучного "чемодана". Он похудел, его остригли наголо, и был виден затылок с костлявыми мальчишескими впадинами, в усах появилась седина, глаза сделались тусклыми, – тугая горячая волна взрыва проволокла его метров пятьдесят по полю, чуть душу наружу не вытащила. Хорошо, Еремеев сознание потерял, в отключке ту боль и перемог, иначе вряд ли ему удалось бы уцелеть.
В госпитале верный Еремеев помогал войсковому старшине обихаживать себя – он-то и выпросил в каптерке старую простынь, постирал ее, а потом наполосовал несколько больших, размером не менее мешка, платков.
Сегодня утром он появился в палате у Дутова с тарелкой, накрытой полотенцем. Войсковой старшина лежал с закрытыми глазами, постанывал тихо. Ночью ему показалось, что у него останавливается сердце, пришлось звать врача. Тот примчался встревоженный, и вовремя это сделал: сердце у Дутова действительно сдавало. Три укола, сделанные с перерывом в полчаса, все поставили на свое место – сердце заработало нормально, измотанный Дутов устало закрыл глаза. Очнулся он от того, что его за одеяло тряс Еремей.
– Ваше высокоблагородь! А, ваше высокоблагородие!
Дутов протестующе завозил головой по подушке: очень не хотелось ему, вконец измятому болью, оглохшему, выплывать из спасительного, такого облегчающего сна: только во сне утихала боль контузии, только во сне переставала плавиться объятая жаром голова.
– Ваше высокоблагородь!
Дутов застонал, облизал сухие воспаленные губы. Открыл глаза:
– Ну, чего тебе?
– Вот, – Еремей протянул ему тарелку, накрытую полотенцем, засиял глазами, будто выступал на арене цирка, и ловко, как удачливый фокусник, сдернул с тарелки полотенце.
Под полотенцем аппетитной горкой высились фиолетовые, покрытые сизым густым туманом плоды.
– Что это?
– Румыны угостили. Свежие сливы.
– Свежие сливы? – Дутов мучительно наморщил лоб. – Уже зима на носу, какие могут быть в эту пору сливы?
– Румыны умеют сохранять их до самой весны свежими – до мая месяца. Сливы бывают такие, будто только что с ветки сорваны. Сладкие, от сахара даже лопаются. Съешьте, ваше высокоблагородие. Вам легче станет.
Войсковой старшина поморщился, двинул головой по подушке в одну сторону, потом в другую, задышал хрипло.
– Больно, ваше высокоблагородие? – шепотом спросил Еремей.
– Больно.
– Это пройдет… пройдет, – Еремей зачастил словами, завздыхал шумно, сочувствующе. – Обязательно пройдет. Ешьте сливы, и все пройдет.
Дутов не сдержался и, несмотря на боль, растянул губы в тяжелой улыбке – чем-то Еремей напомнил ему старого училищного дядьку Пана, не хватало только крохотных очочков-капелюшек, которые тот натягивал на крупный облезлый нос, – а так и тон тот же, и поза, и голос.
Вслепую Дутов нащупал на тарелке сливу, помял ее пальцами и отправил в рот. Нехотя разжевал.
– Ешьте, ешьте, ваше высокоблагородие, – произнес Еремей одобрительно, – сливы очень помогают выздоравливающим людям. Я вас поздравляю, ваше высокородь, – Еремеев запоздало вскинулся, приложил руку к виску.
– Кто же прикладывает руку к пустой голове? – укоризненно произнес Дутов. – На голове должна быть фуражка. С чем хоть поздравляешь-то?
– С новым назначением. С командиром полка, ваше высокоблагородие!
– Эка невидаль, – стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно, произнес Дутов, но голос все равно дрогнул обрадованно, выдал Дутова. – Нашел, с чем поздравлять.
– А что? Лучше вас командира полка и придумать трудно. У вас и авторитет, и популярность – все для этого есть. И солдаты за вами пойдут.
– Поживем – увидим, – неопределенно отозвался Дутов.
Хоть и мягкая зима обычно в Румынии, а в этот раз в природе что-то не сработало, какую-то гайку на небесах не довернули, оставили щели. С севера в эти щели и подуло лютым полярным холодом, мягкий нежный снег, лежавший на виноградных посадках, отвердел. Солдаты катались с сугробов, будто с ледяных горок – наст выдерживал вес человеческого тела. А вот лошади проваливались, до костей разрезая себе ноги, сшибая копыта, вспарывали животы, ржали печально – наружу выпрастывались их теплые дымные внутренности.
Румыния, недавно вступившая в войну на стороне России, союзником была слабым. Кашу румынские солдаты умели есть на "ять" – только треск за ушами стоял – драпать умели также. Они одинаково лихо употребляли немецкий шнапс, мадьярскую палинку, болгарскую сливовицу, чешскую боровичку и русскую водку, а вот воевать не могли совсем и искусство это одолевали с трудом.
Поэтому, чтобы не дать уничтожить доблестный румынский корпус, солдаты в котором были крикливы словно петухи, требовалось отсечь от корпуса немцев. Такая непростая задача была возложена на полк Дутова. Войсковой старшина ругался. Казаки не слезали с седел, спали, не вынимая ног из стремян – полку требовался отдых, но отдыха этого не давали.
Как-то Дутов выстроил в одной из деревень штабной эскадрон, подчинявшийся лично ему, молча объехал строй, также молча развернулся и, достигнув середины конной шеренги, тронул своего жеребца рукой за шею. Жеребец остановился. Дутов выпрыгнул из седла, поправил на себе ремень с шашкой. Приказал:
– Всем спешиться.
Конники послушно попрыгали на землю, замерли в пешем строю. Прозвучал новый приказ:
– Снять седла!
Приказ был выполнен. Дутов, молча шевеля губами, будто что-то считал про себя, прошелся вдоль строя. С каждым шагом лицо его делалось все темнее и темнее. Наконец он остановился, раздосадовано хлопнул плеткой по голенищу сапога.
– Не жалеете вы своих коней, дорогие мои земляки, – проговорил он, – совсем не жалеете. У двенадцати лошадей здорово побиты спины. Это много для одного эскадрона. Очень много… – Дутов удрученно крякнул. – За это командира эскадрона надо немедленно снимать с должности, понятно? Поэтому слушайте мой приказ. Казаков, чьи лошади оказались покалеченными, с побитыми спинами, – на две недели перевести в пешую команду.
Проштрафившиеся повесили головы: пеший дивизион во всех боях, во всех дырах – первая затычка: где бывает горячо, туда дивизион и бросают. Конных казаков берегут, перегруппировывают по тактическим соображениям, сбивают в кулаки для внезапных ударов. А пеших, приравненных к обычным безлошадным стрелкам, легким на подъем, – швыряют туда-сюда, из-под одних пуль под пули другие. Счет боевым потерям почти не ведут, особенно, когда выпадают дни наступлений.
– Ваше высокоблагородие, мы исправимся, – начал гугнить высокий казак с косой седеющей челкой, выбивающейся из-под козырька фуражки, – куда же мы от наших коней.
– Отставить, Коренев, – оборвал казака Дутов, – пусть кони отдохнут от вас… А ты раз провинился, то имей мужество искупить свою вину и не ной перед строем.
Казак замолчал, обнял одной рукой морду коня и повесил голову.
В тот же день двенадцать казаков были переведены в пеший дивизион, которым командовал есаул Дерябин.
Драпанув от Бухареста верст на шестьдесят, румыны постарались закрепиться на позициях, заранее для них подготовленных. Полк Дутова, прикрывавший отступление союзников, отошел на короткий отдых. Однако отдохнуть не удалось – немцы поднажали на вислоусых каларашцев и буковинцев, и те побежали вновь.
Дутовцы были сняты ночью с отдыха и брошены навстречу немцам: тех надо было остановить во что бы то ни стало, иначе германцы протаранят пространство до самого Днепра. Казаки плевались, костерили на чем свет стоит каларашцев, – но делать нечего – оседлали коней и ринулись навстречу немецкому клину.
В отчаянном ночном бою Дутов потерял восемьдесят с лишним человек. Мелкий, жесткий, плотно прилипший к земле снег от крови сделался клюквенно-красным. Кровавые пятна эти, освещаемые мятущимися факелами в ночи, казались черными. Воздух студенисто дрожал от криков, мата, ржания лошадей и выстрелов. Немецкая лава была остановлена. Пеший дивизион вгрызся в землю, закопался в нее – наспех были вырыты окопы.
Поскольку отступление румынских вояк было беспорядочным, и немцы, несмотря на свой хваленый "орднунг" тоже наступали беспорядочно, то образовался слоеный пирог с довольно сложной начинкой – перед дутовскими окопами сидели немцы, готовые в любую минуту рвануть в наступление, и за спиной, внутри наших позиций, километрах в двух, также оказались немцы.
Узнав об этом, Дутов только покачал головой:
– Как бы нам не оказаться между двумя железнодорожными вагонами…
Хорошо еще, что между оренбуржцами и немцами, сидящими в тылу, оказалась еще одна прослойка, которая в случае чего должна смягчить удар, – стрелковый полк, изрядно вымотанный, поредевший, но живой.
– Лучше бы румыны в войну не вступали, – изучив обстановку, мрачно молвил Дутов, – воевать-то приходится и за себя, и за них.
Днем немцы предприняли вялую попытку атаковать полк, но попытка была настолько неподготовленной, что Дутов даже не вылез из штабного окопа, накрытого трофейным брезентом – изучал там карту. Атаку отбивал адъютант полка. Хотя ухо из-под брезента войсковой старшина все-таки высунул – интересно было, зашевелятся немцы, находящиеся внутри кольца, за спиной, или нет? Те не зашевелились, и Дутов удовлетворению качнул головой, вновь исчезнув под брезентом.
Похоже, начиналась позиционная война. Только вот сколько она продлится, никто не знал.
В походах, в "куковании" на каком-нибудь хуторе, когда приходилось поджидать тыловые службы, вечно отстающие от передовых рядов, Дутов любил устраивать свою жизнь с комфортом – не все же время под немецким брезентом сидеть. Чтобы и самоварчик горячий каждый день на столе стоял, призывно пофыркивал и пахнул дымком, и чтобы к чаю варенье разных сортов – войсковой старшина любил побаловать себя сладким, и чтобы еда была свежей, яичница жарилась из яиц, взятых прямо из-под курицы, а антрекоты вырезали едва ли не из ляжки живого быка, с кровью… Имелся такой "бзик" у военного человека.
Став командиром полка, он начал потихоньку обзаводиться хозяйством. В одном из румынских сел Дутов за сущие копейки приобрел у сельского старосты роскошную разборную кровать с бронзовыми львами по углам, которых Еремеев называл на свой лад "левами". В общем, в хозяйстве кроме самовара появилась кровать, а к кровати – пара изящных венских стульев, бронзовый таз для мытья ног, два утюга, один надо было нагревать на огне, другой работал на горящих углях.
Обозники, когда к ним попадал личный груз войскового старшины, пренебрежительно фыркали, отказывались везти. Дутову эти отказы надоели и в один из холодных декабрьских дней шестнадцатого года, когда немцы объявили перерыв в боевых действиях, он написал в штаб корпуса специальную бумагу, отправив ее с конным нарочным. В бумаге той он просил денег на приобретение экипажа для собственных нужд и лошадей.
Прочитав послание, граф Келлер выругался, потом, поразмышляв немного, – все-таки Дутов относился к числу его любимчиков, – ухватил письмо двумя пальцами, будто лягушку за лапу, и отнес его начальнику штаба.
– Разрешите этому любителю цивильных удобств приобрести двуколку, – граф разжал пальцы и письмо шлепнулось на зеленое сукно стола, за которым сидел начальник штаба. Келлер платком вытер руку и добавил: – Этого будет достаточно.
Так в обозе элитного казачьего полка появилась новенькая, окрашенная в защитный цвет двуколка и, как приложение к ней, – пара сытых выносливых меринов неведомой немецкой породы.
– Двуколка – это хорошо, – довольно потирал руки "дядька" Еремеев.
Послал Дутов письмо и оренбургскому вице-губернатору Пушкину с просьбой подтвердить его права на потомственное дворянство – очень уж хотелось Александру Ильичу потешить душу, приятно пощекотать самолюбие, – в чем, в чем, а в этом он никак не мог себе отказать. Вице-губернатор с великой русской фамилией прислал в ответ нужную бумагу, в которой охарактеризовал командира Оренбургского полка самыми лестными словами – похоже, вылил на него все запасы губернского канцелярского елея. Дутов засиял, как новенький целковый.
Тем временем в расположении полка неожиданно появилась собака – смышленая, с крупным телом и большими лапами, очень похожая на овчарку. Удивленные казаки, – там, где шли бои, собак не было, они убегали, напутанные стрельбой, ошалев от запаха крови и горелого пироксилина, – попытались подманить пса куском хлеба, но тот, даже не глянув на хлеб, отбежал от них на безопасное расстояние.
Шею пса обтягивал кожаный ремень, под который было что-то подсунуто – то ли конверт какой, то ли кошелек.
– А ведь пес этот – почтальон, – догадался Бембеев и потянулся к карабину.
Пес это движение засек, шарахнулся в сторону.
– Циркач, – задумчиво проговорил Бембеев. – Надо бы за этим псом последить. Он в наших окопах обязательно появится.
– Ты так думаешь? – засомневался Удалов.
– Уверен.
– Может, действительно его лучше шлепнуть?
– Можно и шлепнуть, но вначале надо посмотреть, что за почту он носит.
Пес тем временем мелькнул рыжей спиной на старой нескошенной меже, невольно вызывающей в хозяйственном человека ощущение досады и глухой тоски – разве можно бросать землю? Потом он вымахнул на плешину, затормозил на несколько мгновений, осматриваясь, – ему, как толковому вояке, надо было сориентироваться, – сделал длинный прыжок и исчез.
Бембеев озадаченно почесал пальцами нос, сплюнул себе под ноги.
– Чего плюешься, земеля? – спросил Удалов.
– Думаю, как бы его перехватить. Чую, шмыганье этого пса туда-сюда нам добра не принесет.
Удалов вытянул голову и приложил к уху свою твердую, в наростах мозолей ладонь.
– Слышишь?
– Чего? – калмык тоже вытянул голову.
– А ты послушай…
Серый плотный воздух сухо потрескивал, словно где-то горел большой костер, стреляя сухими сучками. В недалеком, разбитом снарядами лесочке ворона пыталась расправиться с сосновой шишкой, стараясь вышелушить клювом семена, но ничего у нее не получалась, и ворона досадливо крякала. Других звуков не было.
– Слышишь? – вновь спросил Удалов.
Где-то далеко, за полями, раздался крик петуха.
– Петух прокричал, – сказал калмык.
– А что это значит?
– Что?
– Что нас выручит деревня.
– Каким образом? – вид Бембеева сделался задумчивым, будто он в слабом крике том засек нечто такое, что позволит ему разгадать тайну бытия. – Петух, петух… Извини, не могу скумекать… – калмык стукнул себя пальцем по лбу.
– В румынских деревнях полно скота разного, а коли есть скот – значит, есть и собаки.
Калмык блеснул чистыми ровными зубами, обрадованно хлопнул Удалова по плечу:
– Молодец, земеля! Не пальцем сделан!
– Ну что, проведем операцию по поимке вражеского лазутчика? – Удалов с азартом потер руки, будто заглянул в прорезь прицела. – А?
– Не лазутчика, а обычного связного, – поправил его калмык, – а это класс поменьше.
В деревне стояли коноводы, расположились два штаба – стрелкового полка и дутовский, в избах на окраине разместился комендантский взвод, еще жили музыканты и отделение пулеметчиков.
Командиру казачьего полка Дутову отвели место в середине деревни – в отдельном флигеле со светлыми большими окнами, полном звонких сверчков, – ночью эти маленькие скрипучие музыканты голосили так, что невозможно было спать. Еремеев, видя, как мается "Их высокоблагородие", предложил съехать из флигеля, переместиться в хату с меньшим количеством "оркестрантов", и сказал, что уже подобрал справную чистую избенку, но Дутов отказался. Сказал:
– И так сойдет.
– Ваше высокоблагородие, там – ни сверчков, ни клопов, ни тараканов – никакой пакости нет. Очень уж хозяйка-румынка чистоплотная. Нашим бабам у нее поучиться надо. Давайте переедем, а?
Дутов был категоричен:
– Нет!
Еремеев поджал губы, – сделал вид, что обиделся. Но Дутов если принимал какое-то решение, то редко отступал от него, переубедить его было очень непросто, это Еремеев тоже знал и с сожалеющим вздохом отстал от командира полка.
Калмык и Удалов, стараясь не попадаться на глаза начальству, прочесали деревню от края до края, присматриваясь к населению и справным румынским дворам. Отметили, что больше всего псов колготилось около полковой кухни – там и светло, и тепло, и сытно, – самое лучшее место при постылой собачьей жизни. Понаблюдав малость за сворой, вожделенно поглядывающей на закопченный котел, они отметили, что для задуманного дела лучше всего подойдет крупная лобастая сука с темной спиной и желтыми, как у совы глазами. Вокруг нее расположилось три здоровенных лохматых кобеля – явно ждали, когда сука снизойдет до них и одарит любовью.
– Ну как? – приподняв бровь, спросил калмык у напарника.
– По-моему, очень даже.
– Как будем ее ловить?
– Просто. Как? На кусок хлеба.
– Убежит ведь – хрен догоним.