Перед Временным советом стояло несколько задач. Первая – подготовить новый съезд, вторая – оградить казаков от дурной агитации, проникшей на фронт, и третья… Третья задача обычно проходит во всякой повестке дня под формулировкой "разное". Этого "разного" было много.
С графом Келлером Дутов больше не связывался.
Своего помещения у Временного совета не имелось, – Савватеева с заместителем футболили, как хотели, в разные углы. Побывали они всюду, даже в душном темном подвале, забитом сломанными столами и стульями, с крысиными норами по углам.
Дутов, оглядев подвал, брезгливым щелчком сбил с кривоногого пыльного стола несколько продолговатых колбасок крысиного помета и молвил, морща нос:
– Это не для нас. Надо искать еще…
Лучше всего было бы заполучить несколько комнат в каком-нибудь штабе – в сухопутном ли, морском ли, безразлично. Комнат требовалось немало, шесть-семь, поскольку только членов Временного совета было тридцать четыре, – от тридцати казачьих войск, – не говоря уже о разных барышнях, денщиках и специалистах разогревать полковые самовары. Неплохо было бы разжиться местом и в Главном управлении казачьих войск, чтобы быть поближе к "рулю и веслам", но в казачьем управлении места было совсем чуть, генералы там ютилась плотно, сидя буквально друг на дружке. Ни Савватеев, ни Дутов ущемлять своих никак не хотели и продолжали искать подходящее.
В конце концов Временному совету выделили две комнаты в Главном штабе, а Дутова вообще включили в штат Главного штаба – этой авторитетной военной конторы, разрабатывающей все наземные операции. В общем, Савватеев и Дутов уселись за генеральские столы, подремонтированные, заново отлакированные, покрытые зеленым начальственным сукном.
…Выпив пару стаканов чая, Дутов покрутил головой, глянул в окно на мостовую, где медленно таял поздний грязный снег, а между камнями текли мутные говорливые ручьи, опустился в кресло и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Теперь мы всем покажем, где раки зимуют.
Через несколько дней Савватеев остался в Петрограде "на хозяйстве", как было принято тогда говорить, а Дутов отправился на фронт. Через сутки он уже находился на передовой.
Было тихо, низко над землей ползли серые тяжелые тучи, цепляясь за макушки кустов, путались в сучьях, прилипали к деревьям. Иногда к линии окопов подползало какое-нибудь особенно тяжелое брюхатое облако, повисало над землей, плоть облака рвалась, и из непрочного мешка вниз летели крупные холодные хлопья. В марте весна всегда борется с зимою.
Смешанный казачий полк, потерявший лошадей, состоявший из сибиряков, разбавленный уссурийцами, держал линию обороны между двумя небольшими белорусскими городками, готовился к грядущим сражениям, но сражений не было – немцы тоже выдохлись, они теперь по большей части отдыхали и не хуже русских выпивох научились глотать местный "горлодер".
В полку каждый день появлялись агитаторы, пробовали подбить казаков на измену, на замирение с немцами, на уход с позиций, но казаки – усталые, завшивевшие, от агитаторов только отмахивались, но из окопов не уходили. Агитаторы покидали неуступчивую воинскую часть раздосадованные.
– Нет, с вами, с казаками, супа не сваришь… – недовольно кропотали они, сшибая с рукавов шинелей крупных белесых вшей и исчезали, чтобы уступить место другим, более удачливым ораторам.
Дутова, не побоявшегося появиться в грязном, залитом талой водой окопе, слушали со вниманием. Он рассказывал о недавнем съезде, о спорах, драчках и расквашенных носах оппонентов, о том, как проходит подготовка ко второму съезду…
– И чего же вы, господин хороший, будете добиваться от второго съезда? – испытующе щурились фронтовики, разглядывая залетного войскового старшину – своим его признать никак не могли, поскольку он принадлежал к другому войску – Оренбургскому.
Дутов тоже умел испытующе смотреть на людей, – остановил свой взгляд, немигающий, спокойный, острый, на одном из казаков – горбоносом, с быстрыми светлыми глазами, и выпалил, будто выстрелил:
– Резолюции!
Горбоносый невольно съежился, стрельнул исподлобья в Дутова настороженным взглядом и спросил вкрадчиво:
– А какая это будет резолюция, господин хороший?
Дутов загнул один палец:
– Во-первых, нам нужна единая и неделимая Россия. Во-вторых… – он загнул еще один палец, – широкое местное самоуправление. В-третьих, – к двум загнутым пальцам присоединился еще один, – война до победного конца. В-четвертых, – еще один – почетный мир. В-пятых, – до созыва Учредительного собрания вся власть должна принадлежать Временному правительству, – Дутов решительным движением притиснул к загнутым пальцам последний – большой.
– Ну, насчет всей власти Временному правительству – тут, по-моему, перебор, господин хороший…
– Это почему же? – Дутов не удержался, растянул губы в язвительной улыбке.
– Нет у этого правительства в народе популярности…
– У меня совсем другие сведения.
– И доверия нет, – добавил горбоносый.
– Так что же, ты считаешь, Россией должен командовать какой-нибудь немчик по фамилия Пшикман? Или Поносбург с Чихбергом? Так считаешь? – Дутов грозно повысил голос, но горбоносый солдатик – явно из примаков-интеллигентов, чинил где-нибудь в елисейских деревнях швейные машинки "Зингер" – нагло осадил войскового старшину, Дутову даже дышать тяжело стало:
– Приказ номер сто четырнадцать рекомендует офицерам обращаться к солдатам и казакам на "Вы". Как в строю, так и вне строя…
Дутову показалось, что у него перед глазами закрутились крупные зеленые звезды. Приказ № 114, подписанный Гучковым, исключал из обращения выражение "нижний чин" – его заменили простым, невыразительным словом "солдат". Полностью отменялось также всякое титулование: вместо "вашего превосходительства" к генералам теперь обращались скромно "господин генерал" и так далее. А ведь отменить старое обращение – это все равно что во главе воюющей армии поставить сопливого подпоручика.
Дутов поморщился и извинился перед горбоносым – агитационную инициативу нельзя было упускать. Через два часа он уже находился в другом спешенном полку, в других окопах…
Тридцатого апреля, ночью, Гучков подал в отставку. Офицеры вздохнули свободнее.
– Жил смешно и умрет грешно, – предположил один из казачьих офицеров, зашедший в комнатенку Временного совета, в которой сидел Дутов.
Казак этот не ошибся.
В мае семнадцатого года Дутов вместе со своим коллегой из Временного совета был принят Керенским. Разговор продолжался полтора часа.
Дутов Керенскому понравился. Настолько, что, когда прощались, Керенский долго тряс ему руку и говорил, будто купец, которому удалось продать залежалый товар:
– Заходите еще, обязательно заходите! – жесткий ежик на крупной голове Керенского смешно дрожал, кожа на лице была какой-то лиловой, странной. – Как только появятся новости – милости прошу!
А, между прочим, "залежавшимся товаром" этим была Россия.
Оставаясь один, Дутов иногда думал о своих однополчанах – как они там живут? Чем дышат? Как воюют? Сведений о том, что его полк вел какие-то успешные действия, к Дутову не поступали. Линия фронта деформировалась, фронт перестал быть фронтом, и это беспокоило Дутова.
Керенский о толковом, умеющем четко и логично рассуждать войсковом старшине не забыл – вскоре Дутов был приглашен на заседание Военного министерства. Именно он, а не Савватеев, и не член совета Греков, с которым они вместе были на приеме у бывшего адвоката, внезапно вознесшегося на высоты российской власти.
Дутов довольно потер руки:
– Этак меня скоро будут приглашать на заседания всего правительства.
Он был недалек от истины. Сидя у себя в кабинете, шумно гонял чаи с баранками, принимал посетителей и удивлялся: "Неужели так легко можно пролезть наверх?.."
Второй казачий съезд открылся первого июня семнадцатого года. Председателем съезда был единодушно избран Дутов. Стремительное движение вверх продолжалось. Все лозунги и постулаты, о которых Дутов много рассуждал у себя в кабинете в Питере, или выступая в окопах перед солдатами в рваной форме, были на съезде приняты.
После съезда Дутова начали приглашать на все заседания Временного правительства. То, о чем он мечтал, сбылось. Темные блестящие глаза его горели – Дутов был доволен собою.
Фронт тем временем развалился совсем. Солдаты, застрявшие в окопах, думали не о том, как поскорее переломить хребет грозному противнику – а ломали голову над другим: как бы смотаться в хлебный Питер, поиграть в демократию, попить самогонки, да пощупать на чердаке какую-нибудь задастую бабенку. Дисциплина в армии была вообще забыта – особенно после того, как Керенский подписал "Декларацию прав солдата" и приказал развесить ее по всей России на заборах.
Россия покатилась вниз, будто с крутой горы тяжелый поезд, все больше и больше набирая скорость. Керенский лихорадочно прощупывал свое окружение – он не знал, на кого можно сделать ставку, кто способен остановить это страшное разложение страны. Наконец он нашел такого человека. Это был Корнилов – решительный, жесткий, умеющий воевать генерал.
Корнилов потребовал от бывшего адвоката, возглавившего правительство, восстановления смертной казни.
– Иначе ни на фронте, ни в России порядка не навести, – заявил он. – Надо, чтобы люди боялись хоть чего-то, сдерживали себя. Если этого не будет – всем нам придет конец!
– А что скажет на это Совет рабочих и солдатских депутатов? – заколебался Керенский.
Казачий совет поддержал Корнилова. Дутов поехал в Ставку, встретился там с новым главнокомандующим; вернувшись в Питер, поблескивая глазами, заявил:
– Корнилов – действительно наше спасение. Другого спасения нет!
Керенский засуетился – понял, что появилась решительная сила, человек, который, если понадобится спасать Россию, может во имя этой цели смести кого угодно, в том числе и самого Керенского. Он совершил несколько спешных поездок на фронт. Поездки эти вызвали у офицеров горькие улыбки. Неприязнь фронтовиков министр уловил очень четко и не на шутку разозлился.
– Я единственный, кто выступал против смертной казни, теперь все – хватит! – заявил он громко. – Пусть Корнилов поставит всех вас под дула винтовок!
Керенский, как всегда блефовал – он считался большим мастером по этой части. В конце концов поняв, что никогда не овладеет тонкостями военного дела, Керенский сдал свой министерский портфель террористу Борису Савинкову, сам же решил сосредоточиться на управлении разваливающимся государством. Ощущал себя Александр Федорович по-прежнему неуверенно, опасность, как он считал, продолжала исходить от Корнилова, и Керенский метался из одного угла в другой – то ночевал в Гатчине, то во Пскове, то на одной из питерских квартир.
Печать тем временем заговорила о предстоящем выступлении большевиков – партия Ленина решила вооруженным восстанием отметить полугодовой юбилей Февральской революции и преподнести Керенскому подарок. Александр Федорович заметался еще пуще – ему стало страшно.
Корнилов для наведения порядка двинул в Питер конный корпус под командованием генерала Крымова. Керенский перетрухнул совсем – хоть пеленки под человеком меняй: он посчитал, что конники, находившиеся уже совсем недалеко от столицы, первым делом повяжут его, – и снял Корнилова с поста главнокомандующего, а корпусу Крымова велел возвращаться на фронт.
– В окопах для ваших лошадей найдется больше овса, чем в Питере, – сказал он.
Корнилов отказался подчиниться приказу, честный генерал Крымов меж двух огней не выдержал и застрелился. А Керенский только руки потер, будто получил от этого горького спектакля удовольствие, более того – велел вооружить питерских рабочих.
– Они покажут Корнилову кузькину мать, – злорадно пообещал он, – пусть только этот генералишко сюда сунется. Питер – не Берлин.
"Генералишко" Корнилов, – особенно после побега из австрийского плена и побед над немцами в долине реки Быстрицы, когда ему сдалось более семи тысяч германских солдат и почти полторы тысячи офицеров, – был одним из авторитетных в русской армии генералов. Буквально две недели назад, двадцать седьмого июля семнадцатого года, приказом по армии и флоту Корнилову была присвоено звание полного генерала – генерала от инфантерии. И вдруг пренебрежительное: "генералишко"! Нет, явно у председателя Временного правительства не все в порядке было с головой – перегрелся во время поездки на автомобиле по фронтам.
Керенский очень, – буквально до обморока, – боялся потерять власть, а Корнилов боялся потерять Россию, – "генералишко" прекрасно понимал, к чему все идет, понимал, какие козыри вброшены в колоду и что вообще поставлено на кон.
Тем временем в газетах появились более точные данные о мятеже, который большевики готовили в Петрограде. Были названы два дня, когда начнутся беспорядки: двадцать восьмое и двадцать девятое августа.
Ночью двадцать седьмого августа, в темноте – пора прелестных белых ночей уже миновала, где-то около полуночи Дутов срочно собрал совет Союза казачьих войск. На заседании он рассказал о дневном визите в штаб Петроградского военного округа, о распрях между Керенским и Корниловым, о фактах бегства с фронтов целых дивизий…
Члены совета сидели в дутовском кабинете с вытянутыми шеями, словно собирались задать какой-нибудь каверзный вопрос. Дутов ощутил, как по ключицам у него забегали колючие мурашки, и неожиданно понял, почему так странно и старательно вытягивают шеи собравшиеся: они ждут, не раздадутся ли на улицах выстрелы! Но было тихо, – напряженно, тревожно, но тихо.
– Вопрос перед нами стоит один, – вздохнув, проговорил Дутов, – это извечный российский вопрос: что делать? Прошу высказываться!
Вначале все молчали, продолжали прислушиваться к тиши, стоявшей за стенами бывшего Главного управления казачьих войск, – управление это Керенский расформировал, а здание передал Дутову, – потом заговорили разом, перебивая друг друга, давясь словами, захлебываясь, будто радуясь тому, что пришел конец этой страшной обрыдлой тишине…
Гомонили примерно час, затем утихли, выпили традиционного чаю с сушками и бубликами и приняли следующее решение: послать своих представителей в Могилев, к Корнилову, на переговоры, следом послать представителей к Керенскому – также на переговоры. А потом свести их вместе, Керенского и Корнилова… Междоусобица России не нужна. Решение было разумным.
Дутов позвонил во дворец, где, как он знал, проходил поздний ужин с несколькими министрами, в том числе и с легендарным Савинковым, узнал, что Александр Федорович уже освободился, но спать пока не ложился, – и получил приглашение прибыть к премьеру… Все-таки крикливый адвокат, чьи поступки не всегда были понятны, а широкой публикой просто воспринимались враждебно, хорошо относился к Дутову и тот вздохнул благодарно – такое отношение надо ценить.
Ночь шла на убыль, небо изрезали темные длинные полосы облаков. Пустые улицы были таинственны и тихи, где-то далеко горласто и горько кричали вороны – то ли кто-то разбудил их, то ли увидели валявшегося посреди тротуара покойника. К Керенскому поехали втроем; кроме Дутова – Караулов и Аникеев, казачьи обер-офицеры.
Керенский нервно носился по кабинету, хрустел костяшками пальцев, громко сморкался в надушенный батистовый платок. В углу, в роскошном кожаном кресле, сидел мрачный Савинков. Увидев появившегося в дверях Дутова, Керенский ткнул в него пальцем, будто стволом пистолета, и выкрикнул истончившимся от переживаний голосом:
– Корнилов – изменник!
Дутов вытянулся, словно принял эти слова, как приказ к действию, ощутил, что внутри у него образовался мелкий пузырь, пополз вверх и застрял в глотке. Видеть нынешнего правителя России таким было неприятно. Керенский перевел взгляд на Савинкова, как будто хотел услышать его мнение о Корнилове. Савинков по-прежнему мрачно молчал. Керенский досадливо подергал уголками рта и сказал Дутову:
– Ваш совет должен принять однозначное решение: Корнилова объявить изменником, а Каледина – мятежником.
Каледин – донской атаман, видя, что происходит в России, не дрогнул и поддержал Корнилова, потому и впал в немилость.
– Ваше высокопревосходительство, – Дутов обратился к Керенскому по военной старинке, как уже не обращались, отметил, что такое обращение премьеру понравилось, – я предлагаю сделать попытку примирения – чтобы и волки были сыты и овцы целы…
– Интересно, за кого же вы меня принимаете, за волка или овцу? – неожиданно спросил Керенский.
Дутов смутился, сбился, Керенский покровительственно улыбнулся.
– Не смущайтесь, – сказал он, – поводов у вас для этого нет.
Караулов и Аникеев молча стояли в дверях, в разговоре участия не принимали.
– А что… В идее примирения что-то есть, – ожил Савинков, достал из самшитовой папиросницы, лежавшей на небольшом лакированном столике одну папиросу, привычно смял пальцами ее мягкий толстый мундштук. – Почему бы не попробовать, Александр Федорович?
Некоторое время Керенский ходил по кабинету молча. Движения его были резкие, нервные, быстрые, лицо нехорошо подрагивало – он не совсем владел собою. Наконец он остановился, закинул руки за спину и, покачиваясь с носков на пятку несколько минут, не произнося ни слова, рассматривал Дутова.
– Хорошо, – со вздохом произнес он, – я согласен. Только есть несколько "но". Первое "но" – ваш совет должен предоставить письменное заверение в лояльности к Временному правительству. Второе "но" – полное примирение невозможно, возможна только попытка примирения, – Керенский хрустнул за спиной пальцами. – Это будет подчинение Корнилова тому решению, которое приняло Временное правительство. Нужно убедить зарвавшегося генерала – пусть подчинится… На таких условиях я согласен – пусть ваша делегация едет в Ставку…
Небо за окном посветлело. Через пару часов в городе могли загрохотать выстрелы. Но пока было тихо. Возвращались посланцы к себе молча, – собственно, говорить было не о чем, все понятно и без слов. Дутов хмурился и недовольно шевелил губами.