В девять часов утра Дутову позвонил Савинков, – голос хриплый, просквоженный, усталый, – даже этот железный человек оказался подвержен коррозии.
– Поездка в Ставку отменяется, – заявил он.
– Почему? – Дутов почувствовал, как нервно задрожали губы: недаром говорят – с кем поведешься, от того и наберешься.
Повелся с психопатом Керенским – от него и набрался.
– Правительство пришло к выводу, что ваше посредничество запоздало, – сказал Савинков, – так что распаковывайте, господин Дутов, чемоданы.
– А я их и не запаковывал, – резко проговорил Дутов.
Он думал, что его фраза прозвучит остроумно, но Савинков повесил трубку. Дутов недовольно приподнял плечо, на котором косо сидел мятый мягкий погон с полковничьими просветами, и ожесточенно покрутил рукоять телефонного аппарата:
– Барышня, соедините меня с номером… – он замялся – не знал, откуда ему звонил Савинков, – с которым я только что разговаривал…
На его счастье, это была телефонистка, которая соединяла Савинкова с Союзом казачьих войск, она быстро нашла нужное гнездо. Раздался недовольный голос Савинкова:
– Алло!
– Борис Владимирович, расскажите хоть, что случилось? – попросил Дутов.
– Гм! – было слышно, как Савинков раскуривает папиросу.
Дутову показалось, что он почти наяву видит знаменитого анархиста, видит и его желчную улыбку, и синий дымок над папиросой. – Вы же прекрасно и без моих рассказов понимаете, что могло случиться.
– Понимаю.
– Тогда зачем спрашиваете?
– Затем, что совет Союза казачьих войск усматривает в отказе министра-председателя недоверие, – голос Дутова сделался сухим, каким-то скрипучим, незнакомым, – а раз это так, то мы снимаем с себя всякую ответственность за дальнейшее развитие событий.
– Как хотите, так и поступайте, – равнодушно произнес Савинков, – меня это уже не касается. Я вышел из состава правительства. – и он повесил трубку.
Это была новость! Некоторое время Дутов сидел оглушенный, отказываясь верить в то, что услышал, вяло постукивая пальцами по столу, потом позвал к себе Караулова. Следом – Аникеева.
Оба явились невыспавшиеся, с одутловатыми красными глазами, Дутов вкратце рассказал им, что произошло, затем выругался матом.
– Это – по-казачьи, – усмехнулся Караулов.
– По-нашенски, – поправил его Дутов и, в назидательном жесте подняв указательный палец, сказал: – Наше решение о снятии всякой ответственности надо оформить бумагой, документально, – он потыкал пальцем в воздух.
Так и сделали. Бумагу отправили к Керенскому. Тридцать первого августа Керенский вызвал Дутова в Зимний дворец. Дутов схватился руками за поясницу, изогнулся подбито и заохал жалобно:
– Ох, проклятый ревматизм! Совсем доконал, зараза. Все свое здоровье оставил в окопах… О-ох!
В кабинет Дутова примчался войсковой старшина Греков:
– Что?
– Плохо. О-ох!
Греков и поехал вместо Дутова к министру-председателю.
Керенский, взвинченный, с влажными опухшими глазами, нервно ходил по кабинету, хрустел пальцами, подергивал шеей, – в его организме словно все разладилось, потеряло прежнюю прочность, вид у Александра Федоровича был расстроенный. Увидев Грекова, он остановился, глянул колюче и спросил хриплым надсаженным голосом:
– Откуда, товарищ?
Керенский считал себя последовательным демократом, знал слово "товарищ" и умел им владеть.
– Из Союза казачьих войск, – ответил Греков.
– А где Дутов?
– Заболел.
Керенский все понял, усмехнулся пренебрежительно. Уголки его губ задергались.
– Ну-ну! – Керенский, сунул руки за спину, похрустел там пальцами, произнес еще раз с прежней обидной усмешкой: – Ну-ну!
Голос его наполнился силой, стал звучным. Греков поспешно щелкнул каблуками.
– Союз казачьих войск должен осудить генералов Корнилова и Каледина! – Керенский резко взмахнул кулаком, рассек воздух. – Корнилов – изменник, Каледин – мятежник.
Эта странная формула "Корнилов – изменник, Каледин – мятежник" уже несколько дней сидела у министра-председателя в голове, никакой ветер не мог ее оттуда выдуть.
– Приказываю сделать это немедленно! – Керенский вновь повысил голос, ткнул костяшками кулака в воздух, словно хотел подчеркнуть, что такого решения от казаков сам Господь Бог требует: – Не-мед-лен-но! – по слогам повторил глава кабинета министров.
Греков побледнел, его лицо сделалось подбористым, худым, и он упрямо мотнул головой:
– Этого сделать я не могу.
Керенский вскинулся, будто в живот ему больно ткнули кулаком.
– Почему?
– Не имею полномочий.
Керенский рассвирепел:
– Ну так поезжайте к себе и соберите эти полномочия! К вечеру резолюция чтоб была у меня!
Греков вытянулся.
– Вот-вот, – одобрительно проговорил Керенский. – Иначе Временное правительство откажет в доверии Союзу казачьих войск.
Это было уже серьезно.
Когда Греков вернулся к себе, Дутов сидел за столом и что-то писал – о болезни своей он уже позабыл. Увидев Грекова, отложил ручку в сторону:
– Ну что там, рассказывай.
– Керенский, требует, чтобы мы срочно приняли резолюцию…
– "Корнилов – изменник, Каледин – мятежник"? – перебил его Дутов.
– Так точно!
– Не дадим мы ему такой резолюции.
– Тогда Керенский вызовет нас к себе и арестует.
Дутов с сомнением покачал головой:
– Вряд ли. Не осмелится.
– Настроен он решительно.
– Керенский всегда настроен решительно. Только проку от этого…
Греков оказался провидцем: назавтра Керенский пригласил к себе членов президиума Союза казачьих войск, всех до единого, – и повторил свои требования. В кабинете повисла гнетущая тишина – ни один звук не долетал сюда извне.
– Мы же приняли резолюцию, Александр Федорович, – произнес Дутов, – и предложили свои услуги по наведению мостов… Даже в Могилев собирались ехать.
– Это ничего бы не дало, – Керенский привычно загнул на руке палец, – поскольку с переговорами и вы и мы безнадежно опоздали. А также потому – Керенский загнул еще два пальца, сразу оба, – что решение казачьего офицерства, а не трудовых казаков. Рядовые казаки меня знают и поддерживают, не то, что вы… Можете быть свободны. Сегодня вечером я жду резолюцию.
Дутов ощутил, как по спине у него пополз холодный пот – в голосе Керенского прозвучали зловещие нотки. "А ведь чего доброго, этот отставной адвокат возьмет, да засунет нас в каталажку, – невольно подумал он, – а потом, после короткого разбирательства, поставит под стволы винтовок. Время ныне мутное, горячее, человеческие жизни никто не считает… Греков был прав".
Внешне, однако, Дутов выглядел спокойно. Керенский, словно угадав, о чем он думает, ухмыльнулся неожиданно ехидно, понимающе и помотал перед лицом казачьего предводителя сухой ладошкой:
– Вы мне совершенно неопасны, я хочу, чтобы вы это понимали. На вашей стороне – казачье офицерство, на моей – трудовое казачество. Вот и все, сударь, – Керенский сделал ловкое движение, будто стянул с себя шляпу и провел ею по воздуху, – можете быть свободны, – повторил он. – Но к вечеру я жду резолюцию, где черным по белому должно быть сказано, что Корнилов – предатель, а Каледин – мятежник. Именно такая резолюция нужна Временному правительству и никакая другая.
День тот выдался в Петрограде мирный, с высоким белым небом и ласковым ветром, прилетавшим откуда-то из гатчинских предместий, но Дутов чувствовал себя неуютно. В шесть часов вечера он собрал на заседание Совет, где рассказал о последней встрече с премьером, о требованиях Временного правительства и злополучной резолюции.
– Ну а сами-то вы, Александр Ильич, за эту резолюцию или против? – спросил кто-то из прокуренного угла кабинета.
– Против, – коротко, не раздумывая, ответил Дутов.
Пока заседали, пришло сообщение, что Корнилов и Каледин объявлены вне закона: одному прилепили, как и требовал Керенский, клеймо изменника, другому – поддержавшего его мятежника. Хотя оба они были безмерно преданы России.
Дутов недоуменно покачал головой, сжал пальцами виски.
– Это уже слишком, – произнес он с горьким вздохом.
Заседание прервали – позиция Совета была ясна, и Дутов совместно с Карауловым засел за письмо министру председателю. Оно далось трудно, покорпеть над ним пришлось полтора часа.
Письмо было осторожное, состояло из очень аккуратных слов, но в мягкую оболочку был засунут жесткий штырь. Суть "железной начинки" была проста: и Корнилов, и Каледин – казаки, а у казаков принято разбираться со всякими обвинениями детально, до мелочей, и пока не будут выяснены все обстоятельства проступков "изменника" и "мятежника", они не могут быть осуждены. Это – раз. И – два. Каледин является выборным атаманом, за него проголосовал Донской войсковой круг, поэтому нельзя снимать его повелениями сверху, для этого войсковой круг надо созывать вновь.
Бумага была спешно обсуждена на Совете, получила общий "одобрям-с", и ее запечатали в конверт.
Дутов вызвал из дежурной каптерки урядника, награжденного Георгиевским крестом, – это был Еремеев, недавно прибывший с фронта в Петроград лечиться. По ранению он мог надолго прописаться в госпитале, но душа казака не выдержала, он разыскал Дутова и добился откомандирования из полка в Совет. Дутов отдал в руки Еремеева пакет, сказал:
– Возьми четырех казаков и – в Зимний. Доставишь пакет Керенскому. Скажешь, чтобы отдали лично, – Дутов поднял указательный палец. – Проникнись важностью исторического момента!
Еремеев поправил повязку на голове и неуклюже притиснул один сапог к другому, звук получился тупым и деревянным, будто сомкнулись два трухлявых пенька. Улыбнулся белозубо:
– Будет исполнено все в точности!
– Александр Ильич, почему пакет решили отправить с простыми казаками, а не с офицерами? – встрял Караулов. – Ведь все-таки – к председателю правительства…
– Хочу, чтобы в окружении Керенского знали – это точка зрения не только офицеров, но и простых казаков.
Отношения между Керенским и Союзом казачьих войск натянулись. Но это никак не повлияло на дальнейшую карьеру Дутова, который уже давно понял, что судьба вознесла его на такую высоту, с который лишь один прыжок – и ты в лидерах, в генералах. Дутов уже видел, как воздух вокруг него делается золоченым и ласковый жар дорогого металла приятно теплит щеки, голову, тело, а в душе от восторга начинает что-то ласково петь. Однако всякая высота – штука опасная…
Шестнадцатого сентября Дутов получил телеграмму. Надо было срочно отправляться в Оренбург. Там старые казаки решили спешно собрать войсковой круг, который уже объявили чрезвычайным.
В Оренбурге царила золотая осень. Деревья стояли будто бы облитые жидкой медью. Ночью позванивали легкие морозцы, убивали разную мошку, комаров, мух. Днем те оживали и с недовольным гудением, будто аэропланы, барражировали над городскими улицами, пикируя на пешеходов.
Обстановка в Оренбурге сложилась совсем иная, чем в Петрограде, спокойная. Здесь вообще попадались люди, которые не слышали ни о Керенском, ни о Временном правительстве, ни о большевиках, ни о революции, ни о том, что на фронте целые километры окопов остались пустыми, – жили своими интересами, своими заботами, поливали герань на подоконниках и регулярно проверяли, как созревают подсолнухи на огородах. Дутов им втайне завидовал.
В отцовском доме все, кажется, помнило его. И стены, и половицы, и чистые, хорошо вымытые рукастой неугомонной экономкой окна, и портреты на стенах, и тяжелые монументальные занавеси, будто бы отлитые из металла, и обновленные свежим лаком стулья, и два огромных шкафа, похожих на крепостные сооружения… Все-все здесь помнило Сашку Дутова, юного, быстроногого, горластого…
И он многое помнил. Если раньше в памяти случались некие провалы – вроде бы обрезало свет, и из головы уносились целые куски прошлого с людьми, событиями, обстановкой, пейзажами – то сейчас они все чаще и чаще стали проступать из непрозрачной глубины на поверхность. Со временем память становилась избирательной и делалась острее.
Переходя из одной комнаты в другую, вместе с шагами перелистывая страницы памяти, Дутов обошел весь дом, постоял в своей комнате – губы расстроенно задергались сами по себе, и он прижал ко рту ладонь, но понял, что вряд ли это поможет, и поспешно покинул комнату… Остановился у окна, пальцами отжал нарядную бронзовую задвижку, открыл форточку – ему не хватало воздуха, в ушах поселился болезненный звон.
Вечером у входной двери раздался звонок. Дутов, одетый в шелковый немецкий халат, привезенный из Петрограда и помещенный на видное место в гардероб, вышел в прихожую. Запахнул халат поглубже и открыл дверь.
За дверью стояли две женщины – стройные, в ладных, хорошо подогнанных гимнастерках, с офицерскими погонами на плечах – по одной звездочке при одном просвете, что соответствовало чину прапорщика в инфантерии или подхорунжего в казачьих войсках. Красивые лица были знакомы Дутову, но он не мог вспомнить, откуда их знает… И только когда заговорила та, что постарше, он вспомнил – одна из них была вдовой старшего брата Богданова, а вторая так и не успела выйти замуж за младшего.
Дутов отступил на шаг в глубину прихожей.
– Милости прошу, заходите, – проговорил он обрадованно. – Сейчас нас с вами угостят пирожками с печенкой, с яблоками, домашним крекером и хорошим китайским чаем. Заходите! – Дутов посторонился, давая возможность казачкам войти в дом.
– Может быть, в следующий раз… барин, – сказала старшая.
Это прозвучало неожиданно, в свободолюбивой казачьей среде такое обращение было чужим.
– Какой я вам барин? – укоризненно покачал головой Дутов.
– Извините, ежели что не так, ваше высокоблагородие, – гостья прижала к груди руку.
– Все так, все так, – успокоил ее Дутов, – только раз уж пришли в гости, положено в дом заглянуть и чаю испить… Иначе, какие же это гости?
Потоптавшись еще немного у порога, женщины все же покинули прихожую и, войдя в комнату, оробели.
– Как у вас зде-есь…
– Как? – с улыбкой спросил Дутов.
– Как в губернском музее. Очень много всего.
Уже за столом, после первого стакана чая, гостьи поведали, зачем явились к командиру полка.
– На фронт нам велено больше не возвращаться, – сказала Авдотья, – война, мол, для баб кончилась.
– Это кто же вам такое наплел? – спросил Дутов.
– Ваш заместитель… есаул Дерябин.
Дутов крякнул в кулак, хотел было высказаться, но сдержал себя, по-птичьи подергав крупной, коротко остриженной головой и подсунул черненый серебряный подстаканник с плотно всаженной в него посудой под кран самовара.
– Глупости все это!
– А раз велено не возвращаться в воинскую часть – значит, надо искать себе работу, – со вздохом добавила Авдотья, – чтобы стариков Богдановых накормить и самим без еды не остаться.
– Не спешите только, – поучительно произнес Дутов, – война еще не кончилась. Костер этот скоро разгорится так, что не только людям – всем чертям сделается тошно. Да и разве в станице, по хозяйству, работы нет? Или станичники отказались от земли и перестали ее обрабатывать?
– Отказались, Александр Ильич.
– Как это? – не понял Дутов.
– К нам примаки городские напросились, они теперь и станут землей заниматься. Половину урожая будут отдавать старикам Богдановым.
– Лихо, – Дутов осуждающе качнул грузной головой, взгляд его сделался задумчивым. – Откуда же приехали эти примаки?
– Из Орла. Рабочая семья. На заводе работали, а потом решили подняться с места и уехать. Я спросила у них: "Что, в Орле голодно стало?" Они ответили: "Голодно".
– Так степь наша и станет иногородческой, – озабоченно произнес Дутов. – Надо бы вопрос об этом поднять на казачьем круге, – он взял опустевший Авдотьин стакан, наполнил его чаем. Следом наполнил стакан Натальи. – Пейте, дорогие казачки. Угощайтесь.
Пирожки в доме Дутовых всегда пекли славные, кухарки у них всю жизнь работали знающие, понимали в стряпне толк – через пятнадцать минут в большом фаянсовом блюде, расписанном китайскими драконами, уже не было ни одного пирожка.
– А насчет того, что без дела останетесь, без денег – не беспокойтесь, – сказал Дутов на прощание своим гостьям, – не останетесь. Это я вам обещаю. И дело будет, и заработок.
Казачки поклонились Дутову в пояс.
Из Петрограда Дутов привез тяжелый тюк с газетами, Еремеев едва с ним справился: когда вытаскивал из вагона, хрипел, как мерин, которого надсадили неподъемным грузом.
В газетах тех была опубликована статья Дутова "Позиция казачества". Он решил, что в зале, где будет проходить войсковой круг, эта газетка никак не будет лишней. Тем более, что подавляющая часть казаков думала так же, как и Дутов, в этом он был уверен. Похоже, что казаки скоро станут единственной силой, способной удержать Россию на ногах. Того и гляди, страна шлепнется в грязь, как пьяная баба.
Ход был правильный, газеты, разложенные на креслах, сделали свое дело: Дутов стал в Оренбурге персоной номер один, каждый старик считал своим долгом подойти к "сыну генерал-майора Дутова Ильи Петровича" и пожать ему руку. "Сын генерал-майора" со стариками был особенно учтив. Старики во всяком казачьем войске – сила не просто большая, – лютая! Любую другую силу, даже если она вооружится артиллерией, перешибут запросто, а подружившись со стариками можно и до атаманской булавы дотянуться.
Планы Дутова распространялись далеко, цель была ясная, он видел ее отчетливо, до мелочей, до самого крохотного заусенца, – в общем, Александр Ильич знал, что делал. Именно тогда, в сентябре семнадцатого года, он понял уже окончательно, что станет лидером, генералом – исторической личностью, словом.
Триумф выпал на первое октября – в этот день Дутов стал Оренбургским войсковым атаманом: его кандидатуру делегаты, поддержанные стариками войска, предпочли всем иным. На плечи ему накинули шинель с генеральскими отворотами, на голову нахлобучили папаху с алым верхом, в руки сунули тяжелую булаву и усадили в широкое резное кресло: командуй, атаман!
– Любо, атаман! – выкрикнул кто-то громко, будто из пушки пальнул, и приветственный клич этот волнами покатился по залу: – Любо, атама-а-ан!
Люди оглушали друг друга криками, радовались тому, что Оренбургское войско обзавелось новым предводителем, вхожим, как гласила молва, во все властные структуры, вплоть до первого лица в России, самого главного начальника. Казаки смеялись счастливо, будто новая казачья власть сумеет сделать их богатыми и сытыми. Дутов радовался вместе со всеми.
Первым нового оренбургского атамана поздравил донской атаман – генерал Каледин, "мятежник", против которого так усердно "рыл землю" Керенский, но ничего не получилось.
Утром Дутов распахнул окно в доме, по пояс высунулся наружу, дохнул крепкого, позванивающего от лихого морозца воздуха, глянул счастливыми глазами в небо.
– Ну вот, я и вернулся к тебе, Оренбург… На белом коне вернулся.
Городские крыши тускло поблескивали в утреннем свете, над головками церквей плавал розовый цепкий туман, желтые сонные деревья стояли тихи – ни одна веточка не шелохнется, где-то недалеко горласто и беззаботно орал петух. Хорошо!