Потапов оказался настоящим колдуном. На виду у часовых достал из кармана нож, легко обрезал им проволоку, на которой болталась свинцовая плошка пломбы, и с грохотом отодвинул дверь вагона. Из темного нутра пахнуло вкусным духом съестного.
– Давайте, мужики, запузыривайте в вагон, – скомандовал Потапов, подталкивая казаков, подсаживая их и направляя точно в проем, – берите все самое лучшее. И сладкое не забудьте.
– А ты, Потапыч?
– Мне нельзя. Кто тогда этого деятеля из РСДРП будет держать в состоянии божественной нирваны? – Потапов показал на работягу.
Вагон явно был генеральский, либо штабной: какой-то уж чересчур заботливый хозяйственник подбирал товар для чьих-то личных нужд, учитывал начальственные вкусы.
Казаки взяли все самое отборное. Потапов искусно соединил проволоку, чуть сдвинул пломбу, прикрывая ею срез, – и пошел на часовых первым. На плече он нес коробку с мармеладными ящичками. Отходили кучно, мимо часовых – ни один из них даже бровь не приподнял при виде мужиков, уносящих из вагона добро. До своего логова добрались без приключений.
– Ну, Потапыч, ну, Потапыч! – восхищенно забормотал Удалов, сбросив с плеча ящик с банками бекона. – За такого талантливого артиста неплохо бы выпить. Жаль только нечего.
– Почему нечего? – вопросительно стрельнул в него одним глазом прапорщик, приподняв свой сидор. – Найдем и это.
Фляжка у пограничника оказалась бездонной. Прошлый раз ее выхлебали досуха, ни капли в ней не осталось, а сейчас Потапов взял, встряхнул ее – внутри глухо булькнула жидкость: фляжка была полной. Этот прапорщик с нарисованными на погонах звездочками умел делать то, чего не умел весь Первый Оренбургский казачий полк.
– Чудеса! – не удержался от восторженного восклицания Удалов.
Спирт из фляжки вылили в алюминиевую кружку, добавили воды – напиток получился крепкий и такой хмельной, что мог свалить с ног коня, – выпили за Потапова, за Гордеенко, за то, чтобы дальше держаться всем вместе, одной командой.
На станции выли, подавали тревожные голоса паровозы – железная дорога была перекрыта мертво.
Конечно, неплохо было бы пойти к Каледину, соединиться с ним, но и Каледин пока впустую, безуспешно тыркался на Дону, увязая в мелких стычках. Дутов тоже погрязал в стычках, в теоретической войне, в состязании с большевиками – кто кого объедет на кривой козе, – ни Дутов, ни Каледин не имели достаточно сил, чтобы пойти на соединение.
Дутов с Акулининым делали все, чтобы нарастить силовой кулак, дать ему возможность потяжелеть, а потом уж крушить им все и вся. Но люди шли к Дутову неохотно, как неохотно стали идти и к красным – все устали от войны, от крови, от неизвестности, не понимали, каков у них будет завтрашний день. Добравшись до родного порога, вчерашние солдаты уже старались не выходить за ворота. Такая позиция просто бесила Дутова, он вращал черными от гнева глазами и громко хлопал по столу:
– Большевики сожрут нас! Вместе с костями и требухой сжуют, за милую душу… Неужели вы этого не понимаете, станичники?
Станичники не понимали, и это рождало у Дутова мрачные мысли.
– Большевики победят, – говорил он Акулинину, морщился горько – ему не хотелось верить словам, которые он произносил, но против фактов не попрешь.
Акулинин молчал. Был он человеком деликатным, из тех, кто не пытается обскакать на резвом коне командира, умел хорошо читать карты и планировать отступления. По части наступлений дело у него обстояло хуже.
Дутов подошел к окну, с треском разорвав бумагу, которой рама была оклеена по периметру. Зимой, когда природа обрушивала на Оренбург лютый снег, смешанный с песком, затем полировала сугробы ветрами, все помещение тут через малую щелку могло наполниться снегом, поэтому хозяйки оклеивали рамы особенно тщательно.
В кабинет ворвался студеный ветер, обдал лицо атамана колючим холодом. Дутов высунулся по грудь наружу, широко распахнутым ртом хлебнул свежего воздуха – сколько мог захватить. Вкус у воздуха оказался жестким, горьким, родил в Дутове тоскливую оторопь и желание удрать из Оренбурга куда-нибудь подальше.
– По моим данным, у большевиков под штыком находится уже пять тысяч человек, – просипел он простудно – каленый воздух обварил ему глотку.
– По моим – больше, Александр Ильич, – произнес Акулинин, – шесть с лишним.
– Нам нужна помощь, – Дутов постучал кулаком по переплету рамы, – необходимы совместные действия. С Калединым. С атаманом Мартыновым Василием Патрикеевичем и его Уральским войском, с Анненковым, который, говорят, собрал целую армию и успешно действует сейчас под Омском….
– С Борисом Владимировичем Анненковым я знаком по фронту, – Акулинин поспешил заполнить образовавшуюся паузу, – очень храбрый офицер.
– Я тоже встречался с ним на фронте, Анненков под пулями ходил, будто на базаре мясо для шашлыка покупал – не пригибаясь… Григорий Михайлович Семенов, говорят, установил свою власть в Забайкалье… Надо послать ко всем своих людей. Только совместные, скоординированные действия принесут нам удачу. А по отдельности каждого из нас перегнут через колено, сломают и закопают. Тем дело и закончится, – Дутов вновь стукнул по раме. – Готовьте, Иван Григорьевич, гонцов… Постарайтесь подобрать надежных офицеров, которым вы доверяете, как самому себе. B общем, – самых, самых…
Ночевал Дутов в штабе. Обстановка менялась каждый час. Отряды Кобозева и Каширина плотно обложили город. Все чаще стала слышна в разговорах фамилия неведомого Блюхера – воюет, дескать, очень умело, промахов не допускает, в отрядах у него дисциплина, как в русской армии до четырнадцатого года. Потому и выигрывает одну драку за другой.
– Блюхер, Блюхер… – пробормотал Дутов сипло, помял пальцами виски. – Фамилия немецкая. М-м-м, – атаман не выдержал, застонал. В ушах стоял звон, виски ломило. – Скорее всего, Блюхер все-таки из немцев. А немцы, как бы мы к ним ни относились, всегда были толковыми вояками. – Дутов вновь застонал и с силой надавил кончиками пальцев на виски, боль не проходила. – Будь ты неладен, товарищ Блюхер…
Несколько мгновений атаман лежал молча, стараясь заговорить боль. Этот рецепт он позаимствовал у матери Елизаветы Николаевны, а та, в свою очередь, получила его в наследство от деда, чье тело было рванным от чужих сабель. Казаки умели заговаривать боль еще во времена царя Гороха и лечили сабельные порубы слюной, травой, да невнятным бормотаньем…
Утром разведка донесла, что под Оренбургом появились два матросских полка.
– Нам только не хватало этих чертей в широких дворницких штанах, – Дутов поморщился.
О матросах ходили разные слухи. Дрались они, конечно, зло, часто до последней капли крови. Кое-кто из них употреблял кокаин, все много орали и, сбившись в кучу, любили насиловать баб. Казаки относились к матросам пренебрежительно, доблестные флотские люди отвечали им тем же.
– Откуда они взялись, Иван Григорьевич? – спросил атаман у Акулинина.
– С Балтики. С линейных кораблей "Андрей Первозванный" и "Петропавловск". Полгода назад, в Гельсинфорсе, их команды перебили своих офицеров.
– И что, никого не оставили в живых? – Дутов невольно поежился.
– Спаслись только те, кто находился на берегу.
– В наших степях они найдут себе последний приют, – убежденно произнес Дутов, – мы их быстро успокоим.
– У меня есть прошение казаков о создании отдельной охотничьей команды, которая бы вылавливала этих черных бестий…
– Неплохая мысль, – похвалил Дутов, – такую команду надо создать.
Он подошел к карте на столе, несколько минут стоял перед ней молча, – на карте этой уже до боли, до двоения в глазах был знаком каждый мелкий значок, каждая закорючка, каждое пятнецо, где можно было бы совершить воинский маневр. Лицо атамана сделалось непроницаемым, он постучал пальцем по бумаге, потом обвел ногтем район станции Сырт:
– Здесь мы дадим первый крупный бой большевикам.
– По моим данным, большевики подтянули сюда броневую площадку, – сказал Акулинин.
– Броневая площадка – это еще не бронепоезд, – Дутов щелкнул пальцем по карте, потом прошелся по строчке дороги, уходящей к Волге, – броневую площадку мы превратим в сплющенную консервную банку и придем вот куда, в Челябинск, в Бузулук и далее… Сапоги будем мыть в Урале, в Волге, в Гумбейке – везде!
Перевес на стороне красных был тройной – у Дутова имелось в три раза меньше солдат, чем у Кобозева с Кашириным, и тем не менее его это не остановило. Атаман начал наступление очень грамотно – подтянув артиллерию к Сырту, обработал снарядами станцию, обхватил поселок с двух сторон, соединил клещи и вошел в Сырт почти без потерь. Это была первая победа Дутова на образовавшемся Уральском фронте.
К Сырту на санях подтянулась пулеметная команда. "Максимы" были установлены в специальных деревянных коробах – высовывали из них свои тупые дульца, будто морды из собачьих будок. Конечно, короба – не самое удобное приспособление, чтобы вести стрельбу, но другого местные мастера не придумали – они долго чесали затылки, смущенно хмыкали и обещали поломать мозги еще, но так ничего они и не придумали.
Эти короба оказались очень даже хороши для женщин – у пулеметчиц Авдотьи Богдановой и Натальи Гурдусовой появилась новая товарка – круглолицая, с крепкими скулами, широким темным румянцем на щеках и огненными черными глазами, очень веселая, шумная Саша Васильева.
Характер у Саши оказался легкий, ко всякому человеку она умела найти подход, отыскивала свой ключик и редкому собеседнику не западала в душу. Стреляла она из пулемета мастерски, метко, будто на "зингере" тачала рубаху, пулемет могла разобрать и собрать с закрытыми глазами, из маузера на спор сшибала птицу.
В Сырт две пулеметные повозки влетели с черного хода – по санной колее, проложенной, чтобы из степи возить сено, – проскочили едва ли не к самому штабу Кобозева. Над темным широким крыльцом, похожим на площадь для проведения митингов, развивался малиновый флаг – красного сатина в местной лавке не оказалось, был только малиновый, его на революционное знамя и пустили. У штаба повозки развернулись и направили стволы "максимов" на крыльцо.
Из дверей вывалилось двое глазастых солдат с красными ленточками на папахах, они быстро разглядели женщин в санях, погоны и ударили залпом по ним из своих "трехлинеек". В ответ прогрохотала меткая пулеметная очередь.
В одного солдата угодило сразу несколько пуль, подбитый горячим свинцом, он перелетел через крыльцо, снес своим тяжелым телом высокие, недавно подправленные плотником перила, – и рухнул в снег. Второй метнулся назад, к двери, но Авдотья подцепила его коротким стежком – у солдата из рук выпала винтовка, и он растянулся на крыльце.
Из-за угла штаба, высунулся еще один красноармеец, гулко саданул по саням из "трехлинейки", вновь стремительно нырнул за угол дома. Стрелял красноармеец метко – пуля с сипением проколола воздух над санями и сшибла с Саши Васильевой шапку – мастерски скроенную кубанку из серого каракуля. Девушка приложилась к пулемету, повела стволом по пространству – очередь будто топором прошлась по торцу, только щепки полетели в разные стороны.
Едва смолкла очередь, как из-за искромсанного среза дома вновь высунулся ствол винтовки и красноармеец пальнул по саням. Вторая пуля, как и первая, пропела свою опасную хриплую песню над самыми головами пулеметчиц.
– Во, наглец! – изумилась Саша. – Надо же так плохо относиться к дамам! – Улыбка, украшавшая ее лицо, погасла, она еще раз стиснула рукояти "максима", дала длинную очередь, щепки вновь полетели веером.
На улице прогромыхало протяжное густое "ура-а!", проскакало несколько всадников. Упрямый красноармеец больше не стрелял.
– Все, Сырт наш! – торжественно объявила Авдотья, приподнялась в санях.
Наталья с силой дернула, ее, заваливая назад, в короб:
– С ума сошла! Убьют!
– Да ты что, – с улыбкой проговорила Авдотья. – Сырт наш, красноармейцев тут больше нету. Все! Сбежали! Все до единого, – она вновь приподнялась в санях, козырьком приложила руку к нарядной кубанке, сделавшись похожей на генеральшу.
Наталья глянула на нее снизу и восхищенно ахнула:
– Ну ты и молодец, Доня! Внушительно, смотришься…
Где-то невдалеке прозвучал выстрел – слабенький, сухой, схожий с щелканьем треснувшей ветки. Будто мальчишка пальнул из пугача. Авдотья неожиданно вскинулась, побледнела, задышала часто.
– Ты чего? – шепотом опросила у нее Наталья. – А, Доня?
– Ничего, – также шепотом ответила та. – Что это было?
– Стрелял кто-то.
– Я понимаю – стрелял… Но кто? – Авдотья до крови закусила нижнюю губу.
Голова ее словно бы тяжелый цветок с подломленным стеблем резко накренилась, упала на плечо, на глаза стремительно наполз туман – плотная белесая вата, даже зрачков не стало в ней видно. Наталья испугалась и закричала, что было силы:
– До-оня-я!
Авдотья молчала. Наталья кинулась ощупывать ее, искать, где же рана? Раны не было. И шинель была цела – ни единой рванинки, кровь нигде не выступила, а глаза умирали.
– До-оня-я!
Авдотья не откликалась. Из последних сил она старалась удержаться, но слишком злым оказался удар невидимого свинца, пуля одолела жизнь в красивом ладном теле. Авдотья застонала, попыталась поднять голову, провела пальцами по воздуху и повалилась на подругу.
Наталья подхватила Авдотью под руки, пытаясь удержать ее, но не тут-то было – гибкое послушное тело Авдотьи сделалось тяжелым, неувертливым, поползло вниз. Оно согнулась калачиком и ткнулось головой в кожух пулемета. Только тут Наталья увидела маленькую красноватую дырочку, из которой медленно вытекала блестящая сочная жидкость, похожая на деготь – пуля попала Авдотье в голову. Наталья закричала опять, небо, казалось, всколыхнулось над ней, задрожало, поползло в сторону. Авдотья была мертва.
К вечеру в Сырт прискакал Дутов, окруженный конвоем. Атаман объехал Сырт, придирчиво посчитал сани с винтовками и патронами, взятыми в коротком бою, добычей остался доволен. Одинокому старику Бородачеву, у которого снаряд случайно разбил дом, приказал выдать деньги на строительство нового. Потом поскакал к раненым – ему хотелось поддержать, подбодрить этих людей.
Узнав о гибели Авдотьи Богдановой, он помрачнел.
– Уж баб-то надо было поберечь, – проговорил с досадою. – До чего же мы дошли – под пули их подставляем. Пули – это дело мужское.
Он подошел к поленнице, около которой замерла, устав от плача, Наталья, приподнял полу дерюжки, прикрывавшей тело Авдотьи. Она лежала как живая – даже румянец на свежем лице сохранился. Дутов горестно покачал головой и аккуратно прикрыл дерюжкой лицо Авдотьи.
К атаману подступил адъютант – щеголеватый, с подчеркнуто строгой выправкой, с картинными темными усиками, делавшими его лицо надменным.
– Где прикажете похоронить убитую, Александр Ильич? Здесь или дома, в родной станице?
– Она же из Остроленской, да? – Дутов помнил очень многое, в том числе и такие детали, кто откуда пришел в его войско.
– Так точно, из Остроленской, – доложил адъютант.
– Вот и надо отвезти ее домой, к родным. Пусть похоронят отважную пулеметчицу в Остроленской.
Дутов вышел из сарая на улицу, невольно поежился, попав под охлест ветра. Распряженные лошади стояли около саней с пулеметами и лениво хрумкали сеном. Хозяйский кобель, ошалевший от грохота, стрельбы и обилия народа во дворе, так глубоко залез в будку, что даже цепи не стало видно.
В дверях дома показалась румянощекая черноглазая девушка, стрельнула колючим взором в атамана и неожиданно потупила глаза. Атаману захотелось с ней заговорить, но он ни с того, ни с сего почувствовал себя смущенным мальчишкой, в нем словно бы что-то закоротило. Слова пропали, он беспомощно глянул в одну сторону, потом в другую, ища поддержки, но поддержки не было и, втянув голову в плечи, Дутов также опустил взор.
Через мгновение рядом с ним оказалась Наталья Гурдусова, всхлипывая неровно отерла глаза. Атаман, который терялся при виде женских слез, коснулся рукою ее руки:
– Я вам сочувствую…
Наталья всхлипнула, дернула плечом, будто подсеченная дробовым зарядом птица:
– Зачем она поднялась в санях, глупая? Не поднималась бы – и была б жива, чай бы сейчас вместе пили… А, ваше высокоблагородие?
– Можно, без "высокоблагородий", – поморщившись, проговорил Дутов. – Мы же все свои, – добавил он, дотронулся до висков.
Голову пробила боль, затылок стремительно наполнился горячей тяжестью. Такие приступы после контузии на Пруте стали одолевать его в последнее время чаще обычного. Он перевел взгляд на черноглазую девушку и вновь ощутил робость.
– Это Саша, – представила девушку Наталья. – Саша Васильева.
Черноглазая неожиданно сделала книксен, получилось у нее это ловко, изящно, Дутов не сдержал улыбки. Девушка улыбнулась ответно.
Полковнику она очень понравилась, внутри шевельнулось сладкое щемящее чувство, мигом перевернув душу. Дутов слышал от какого-то многомудрого человека, что любовь – это болезнь и с нею надо бороться, как с болезнью. Но ему так не хотелось этого делать…
– Саша – хорошее имя, – сказал он, – но Шура – лучше.
– В детстве меня все звали Шуркой, – сообщила девушка, – Шурка и Шурка, я привыкла… Мне это имя нравится.
Голос у нее был звонким, – только казачьи песни исполнять. Дутов подумал, что неплохо бы заиметь такую девушку при штабе. Она бы и уют в помещениях навела, и мужикам опускаться не позволила, – мата среди господ офицеров стало бы поменьше, а при случае могла бы выполнить и обязанности вестового…
– Ты на коне скакать умеешь? – грубовато спросил у Саши Дутов.