В-третьих, у Дутова совершенно не было денег, все его россказни о том, что ему регулярно присылают помощь, деньги, товары Англия, Франция и другие страны, вплоть до Афганистана, – блеф. Чанышев попросил атамана выделить немного средств на организационные расходы, в ответ Дутов лишь красноречиво развел руки и неожиданно перешел на "ты":
– Потерпи, брат. Работай пока без денег. И жди, жди, жди. Терпи. Победа над большевиками недалеко. И тогда я не забуду верных слуг России, не бросивших меня в трудную минуту, – атаман покровительственно похлопал Чанышева по плечу.
– Тогда хотя бы несколько автоматических винтовок, – попросил Чанышев.
– И тут вынужден тебе отказать, дорогой князь, – вздохнув, сказал Дутов. – Как только китайцы дадут их мне, тут же получишь десять штук… Нет, для начала пять, а потом получишь еще.
Багич, на которого очень рассчитывал Дутов, запутался в делах своих собственных, в распрях и склоках, и не только не явился в Суйдун, под начало атамана, но даже перестал отвечать на его письма.
То, что прошлое уходит безвозвратно, неожиданно подтвердили менялы в Кульдже. Этот старый китайский город всегда считался бойким, торговым, в нем можно было купить все, от чисто вымытого индийского слона до суконного мундира императора Павла Первого, от живого эфиопа до дубового сундука капитана Кидда, не говоря уже о сугубо китайских товарах. Деньги тут обычно меняли всякие, даже каменные, которыми в прошлом пользовались неотесанные папуасы Тихого океана и африканские людоеды. Русские "катеньки" и "лебеди" в Кульдже были популяры и всегда ценились высоко. А тут нет – коса налетела на дубовый пень: Чанышев попробовал обменять насколько "катенек" на замызганные юани, так менялы презрительно отводили от него свои носы:
– А ничего другого, бачка, ты предложить не можешь?
– Что другое-то? – озадаченно спрашивал Чанышев.
– Ну-у… Американские доллары, например. Или мексиканские.
Ни американских, ни мексиканских долларов у Чанышева не было. В конце концов он обменял "катеньки" по самому низкому курсу, который когда-либо действовал в Суйдуне.
– Ну, бачата, вы и даете! – удрученно качал Чанышев головой. – Клиентов обдираете как липки.
– Звини, бачка, – меняла изогнулся перед ним вопросительным знаком, – не я в этом виноват, – китаец вторично изогнулся. – Я тебе дал самую высокую цену за русские деньги. Посмотри, сколько здесь народа, – меняла обвел рукой волнующийся базар, – но ни один из этих людей не даст тебе столько за твои отжившие свое картинки, сколько дал я. Понял, господин?
– Понял, – ответил Чанышев и, не попрощавшись, покинул менялу.
Когда он выходил с рынка, то увидел отца Иону, стоявшего у ворот, в новой рясе, с нарядным крестом, поблескивавшем на яркой, хорошо начищенной цепи. За спиной у отца Ионы стоял крутоплечий татарин с мощной шеей и наголо обритой сизой головой.
– Товарищ Чанышев! – ласковым вкрадчивым голосом позвал отец Иона.
Чанышев от этого голоса едва не вздрогнул.
– Типун вам на язык, святой отец, – проговорил он, встреча с Ионой была совсем не кстати, хотя Чанышев собирался встретиться с ним обязательно, более того – передать подарок, задобрить: слишком уж опасные токи исходили от этого внешне мягкого, очень ласкового человека. – Какой я вам товарищ!
– Извини, извини, Касымхан, – отец Иона в примиряющем движении поднял ладонь. – Мне бы переговорить с тобою надо…
– Нет ничего проще. Я как раз привез вам из Советской России подарок.
– Интересно, интересно… В таком разе я жду у себя ровно через час. Устраивает, Касымхан?..
Чанышев привез отцу Ионе две бутылки довоенной смирновской водки, украшенной нарядными, сплошь в выставочных медалях этикетками. Завернутые в белесую хрустящую бумагу бутылки протянул Ионе:
– Редкая штука по нынешним временам.
Отец Иона сдернул с одной из бутылок бумагу и восхищенно всплеснул руками:
– Бог мой, действительно редкая штука! Произведено на заводах Петра Арсентьевича Смирнова… Лично! – он не удержался, чмокнул бутылку в прохладный стеклянный бок. – "Столовое вино номер двадцать один". До сих пор не пойму, почему Петр Арсентьевич назвал водку "столовым вином"?
– Наверное, имел в виду, что вино это подается к столу…
– Тогда почему номер двадцать один?
– У этого вина были разные номера – и двадцать, и сорок.
– Чем же они отличались друг от друга, позвольте спросить?
– Крепостью, жесткостью, горькостью. Но только двадцать первый номер оказался любимым у русских людей, – в самый раз…
– Манифик, как говорят французы, – отец Иона сложил два пальца колечком, показал Чанышеву.
– Манифик, – Чанышев в отличие от отца Ионы французский знал много лучше, владел интонациями.
– Или, как говорят русские люди, – очко.
– Очко! – эхом повторил за священником Чанышев.
– Скажите, Касымхан… – задумчиво проговорил отец Иона и умолк, прокрутил большими пальцами обеих рук на животе "мельницу".
Чанышев внимательно смотрел на отца Иону и молчал, лицо его ничего не выражало.
– Вам известна такая фамилия – Давыдов? – наконец спросил отец Иона.
Ничто не дрогнуло в лице Чанышева.
– Известна, – ответил он.
– Вы с ним знакомы?
– Нет.
– Ну, на нет и суда нет, – вздохнул отец Иона. – А откуда вам известна эта фамилия?
– Милиции, святой отец, многое известно, не только это. Милиция – это ведь то же самое, что и полиция в старые времена, при государе Николае Александровиче, только помноженная на два, – на губах у Чанышева появилась легкая улыбка. – Это во-первых. А во-вторых, иногда мы встречаемся на совещаниях по борьбе с так называемым бандитизмом.
– В число бандитов входит, естественно, и армия генерала Дутова?
– Естественно, входит.
– Гм, – отец Иона усмехнулся. – А познакомиться, что… не было возможности?
– Возможность была, желания не было.
– Понимаю, понимаю, – отец Иона похмыкал в кулак.
Беседовал он с Чанышевым, глядя куда-то в сторону, в глаза собеседнику не смотрел, и Чанышеву не было понятно, что происходит: то ли отец Иона проверяет его, то ли действительно ищет подходы к Давыдову. В общем, ухо надо было держать востро. Отец Иона – человек непростой, и разговор насчет Давыдова завел неспроста.
– Постараетесь познакомиться с Давыдовым, когда вернетесь в Джаркент, – попросил отец Иона.
– Не думаю, что это легко будет сделать, но я постараюсь, – пообещал Чанышев.
– Постарайтесь, голубчик мой, постарайтесь очень, – сказал отец Иона и прижал к груди ладонь, – Родина вас не забудет. И мы с Александром Ильичом тоже не забудем. Офицерский Георгиевский крест вам обеспечен.
Чанышев поспешно вытянулся:
– Служу Отечеству! – звонко произнес он обрадованным тоном и по-гвардейски гордо вскинул голову.
Отец Иона остановил его неспешным движением руки:
– Секретов от вас, Касымхан, нет ни у меня, ни у Александра Ильича. К нам поступили сведения, что Давыдов замышляет ряд террористических актов здесь, в Суйдуне, – отец Иона прижал к мякоти ладони палец, потом прижал еще два пальца подряд, – а также в Кульдже, в Куре, – священник вздохнул расстроенно, – еще кое-где. И чего людям неймется, не пойму. В общем, Давыдова надо… – отец Иона перестал крутить на животе "мельницу", поднял руки и скрестил их. – Дело это поручается, Касымхан, вам. Александр Ильич в курсе этого поручения.
Чанышев повел головой в сторону, подумал о том, что жизнь многогранна, сюжеты ее и пути неисповедимы, и часто случается так, что события, расклад, веления повторяются – ну просто до мелочей повторяются. Вряд ли Давыдов мог предположить, что из охотника он превратится в дичь.
Прошло несколько дней. Наступил декабрь – сырой, студеный. Холодный воздух пробирал до костей, люди старались как можно меньше времени проводить на улице. В один из таких дней Чанышев встретился с Давыдовым.
– О том, что отец Иона решил ликвидировать меня, я знаю, – сказал Давыдов.
– Хорошо работает разведка! – не сдержал одобрительного восклицания Чанышев.
– Хорошо-то хорошо, да не все мы знаем об атамане, – Давыдов достал из кармана кисет, выдернул из него газетный прямоугольничек, насыпал табака, свернул "козью ногу". Пожаловался: – Папиросы кончились. У белогвардейцев этого добра небось завались?
– Нет, тоже бедствуют.
– Ну им-то положено это за их заслуги, а нам за что? А? Что Дутов? Приветы шлет?
– Шлет, – Чанышев не сдержался, усмехнулся, – самые теплые. Предложил запастись оружием, при всяком удобном случае делиться им с единомышленниками. На нынешний день понятно одно: ни Анненков, ни Багич на помощь к нему не придут.
– Что так? Разуверились в Белом движении?
– Заняты своими делам. Отец Иона, кажется, поверил мне окончательно. Хотя точку зрения он может менять по нескольку раз на день.
– Да у него, у отца этого, выхода нету. Где, в каком краю, в каком сне он еще сможет завербовать начальника уездной милиции?
Это была правда. Сколько ни пробовал отец Иона дотянуться из Суйдуна до партийных работников Семиречья, до сельсоветских и исполкомовских сотрудников, до милиции – ничего не получилось, Чанышев был для "святого отца" птичкой, которая сама спрыгнула с ветки в руки. Атаман тоже считал так.
Долгими вечерами Дутов просиживал над картой, планируя поход в Семиречье, потом писал. Иногда в кабинет заглядывала Ольга Викторовна, садилась в кресло и наблюдала за мужем.
Он планировал поднять восстание одновременно в Верном и Пржевальске, в Алакуле и Апсинске, в Чугучеке и Кольджате, еще в нескольких местах. Часть из того, что выходило из-под пера Дутова, попадала к Чанышеву, от Чанышева – к Давыдову, от Давыдова – в Верный, к Пятницкому, а оттуда прямиком, по телеграфным проводам – в Москву.
– Пора, Касымхан, нашего героя отправлять в последний путь, – сказал Давыдов Чанышеву, выразительно поднял глаза к потолку.
– Пора, – согласился Чанышев, – группа готова.
Ночью Давыдова вызвали в Верный, в регистроотделение. Принимал его Щербетиньский – заместитель Пятницкого.
– Вы уверены в Чанышеве, товарищ Давыдов? – спросил Щербетиньский.
– Уверен.
– Как в самом себе?
– Совершенно точно, – не колеблясь ни секунды, ответил Давыдов.
Щербетиньский укоризненно покачал головой.
– Вы очень доверчивы, товарищ Давыдов. У нас есть сведения, что Чанышев намеренно затягивает операцию по ликвидации Дутова.
– Этого быть не может.
– Оказывается, может. И вообще возникает вопрос, не только у меня, – Щербетиньский поднял указательный палец, требуя, чтобы Давыдов не перебивал его, – почему Чанышев затягивает сроки исполнения нашего приговора, вынесенного Дутову?
Уж не преднамеренно ли?
– У меня этот вопрос не возникает, товарищ Щербетиньский. Касымхан Чанышев делу революции предан!
– Подожди, товарищ Давыдов, не стучи себя кулаком в грудь прежде времени, – Щербетиньский поморщился. – Вначале посомневайся, проверь… – в голосе Щербетиньского послышались раздраженные нотки. – Надо менять руководителя этой акции.
– Я против, – Давыдов потяжелел лицом, стукнул о колено кулаком: он знал, если будет принято решение об отстранении Чанышева от операции, то жизнь начальника Джаркентской милиции будет перечеркнута жирным крестом.
– Даже если тебе прикажет вышестоящий командир, ты все равно будешь против? – Щербетиньский удивленно поднял брови.
– Все равно буду против, – мотнул головой Давыдов, – иначе Чанышеву будет кердык!
– Кердык… Какое интересное словцо.
– Если мое мнение не будет учтено, я напишу в Москву, товарищу Дзержинскому, – пообещал Давыдов.
– Не прыгай поперед батьки через тын, – предупредил его Щербетиньский, – не советую. И не цепляйся так упрямо за Чанышева.
– Не могу не цепляться. Совесть потом замучает.
– Тоже мне… Совестливый, – Щербетиньский хмыкнул. – Раньше совестливым не был, не помню я этого за тобой. Смотри, не попади вместе с Чанышевым под крутую революционную расправу.
Давыдов молчал. Сидел с окаменевшим лицом, уставившись в одну точку.
На следующий день состоялось объединенное заседание в губернской чрезвычайке, в котором приняли участие представители всех органов, имеющих отношение к "карающему мечу революции", а также несколько членов реввоенсовета, наделенных правом голосовать за весь реввоенсовет. По сути, на этом заседании Чанышеву было выражено недоверие и намечен жесткий срок ликвидации атамана, который истекал седьмого февраля в полдень.
Чекисты арестовали близких Касымхану людей – всего девять человек – самому же Чанышеву было объявлено: если он к двенадцати часам дня седьмого февраля не отправит Дутова на тот свет, то будет расстрелян. Если же явится в Джаркент, запоздает или скроется где-нибудь в Китае – будут расстреляны все девять заложников. Карательная машина революции была запущена на полный ход. Более беспощадной машины в России еще не было…
Кривоносов будто почувствовал, что над головой его завис меч – есаул как и атаман Дутов в последнее время, перестал выходить из дома, сделался замкнутым, задумчивым.
– Что с вами происходит, Семен? – удивляясь, спрашивала у него Ольга Викторовна. – Уж не заболели ль?
– Нет, не заболел, – твердым голосом отвечал Кривоносов. – А насчет того, что происходит… не знаю, Ольга Викторовна.
– Что-то все-таки происходит.
Темным январским вечером к ним в дом зашел Абдулла, подул на озябшие руки – ни перчаток, ни рукавиц морозоустойчивый татарин не носил, жаловался, что быстро теряет их, – проткнул Кривоносова недобрым черным взглядом.
– Ты бы зашел как-нибудь к нам, – сказал он.
– Зачем? – угрюмо спросил Семен.
– Дело есть.
– Не могу. Я с нынешнего вечера заступаю на внутреннюю охрану квартиры Александра Ильича.
– Тебя вроде бы в списках часовых не было… – озадаченно сомкнул брови татарин.
– А ты чего, Абдулла, грамоте сумел обучиться? Списки часовых уже составляешь? Сам?
Скулы у татарина покраснели: он был неграмотным.
– Нет, отец Иона говорил, – пробормотал он. – Так ты все-таки загляни к нам.
Абдулла вновь стрельнул в Кривоносова недобрым взглядом – будто пару пуль всадил в казака. Кривонос все понял, сжал губы в иронической скобке.
– Не обещаю, Абдулла, – сказал он, – не обессудь.
Ни хитрый татарин Абдулла, ни умный проницательный отец Иона не сумели выманить Сеньку Кривоносова из атаманского дома, и в конце концов отец Иона махнул рукой:
– Ладно, пусть живет. Тем более, нас атаману он не заложил.
Февраль в Суйдуне стоял суровый, с таким ветром, что на улице невозможно было открыть рот – ветер сразу же запихивал в него жесткий крупитчатый снег. Кривоносов мрачно поглядывал из-за занавески в окно, ежился, словно ему было холодно, хотя в доме было тепло – в дутовской квартире топлива не жалели, – шмыгал носом и вспоминал своего фронтового приятеля Африкана Бембеева… Вовремя ушел Африкан из Суйдуна. Где-то он сейчас? Жив ли?
По ночам ему все чаще и чаще снилась родная станица, длинная улица, освещенная солнцем, полная незнакомого народа, в основном женского пола; плетни, которыми были обнесены казачьи подворья, колы с повешенными на них горшками, подсолнухи с яркими золотыми шапками, кусты чубушника…
Мужских лиц не было, только женские, и Сенька, пребывая во сне, недоуменно шарил глазами по сторонам, гадал, а где же мужики? Куда они подевались? Не было Кривоносову ответа. И от того, что не было ответа, делалось тревожно, сумеречно, сердце билось заполошно, безуспешно пыталось выпрыгнуть из грудной клетки, найти выход, но не могло отыскать его.
– Где мужики? – спрашивал Сенька у окружающих и не получал ответа. – Куда все подевались?
– А ты разве не знаешь, куда все подевались? – погасив улыбку на лице, спросила у него незнакомая щекастая молодка.
– Нет, – Сенька энергично мотнул головой.
Молодка хотела ему сказать по секрету, куда же пропало мужское население станицы, но не успела, поспешно растворилась в воздухе – была женщина и не стало ее. Просыпался Кривоносов с мокрыми щеками и долго потом лежал неподвижно, пусто хлопал глазами, глядя в темноту, – заснуть до самого рассвета уже не удавалось. Одно спасение – круглосуточные наряды у дверей атаманской квартиры.
Он видел, как бестолково ведет себя атаман, мечется, понимал, что Александр Ильич ощущает себя загнанным, чует опасность, но не может понять, откуда, из какого угла она придет. Сеньке было жаль растерянного атамана, жаль было милейшую Ольгу Викторовну, жаль самого себя, поскольку он связал с этими людьми свою жизнь. Кривоносов вздыхал, замыкался… Он видел за окном серое неровное небо, серый снег, и тоска Сенькина делалась сильнее, становилась острой, как плач. Хотелось домой.
Среди казаков ходили слухи, что скоро они все отправятся домой, лица их от этих разговоров разглаживались, светлели. Правда, причины возвращения называли разные: одни считали, что атаман специально договорился с красными об условиях возвращения и даже подписал какую-то бумагу, приняв требования комиссаров, другие, напротив, обсуждали версию, что атаман с комиссарами договориться не сумел и поэтому поднимает в Советской России восстание. А всякое восстание – это война.
Казаки вздыхали:
– Ох, не хотелось бы воевать!
– Но домой-то тянет?
В ответ вновь раздавались вздохи:
– Очень тянет.
– Тогда за это дело и повоевать можно.
У казаков была своя правда, у начальства – своя. И над всем этим стоял атаман.
Дутов понимал: чем дальше оттягиваются сроки восстания в Советской России, тем меньше проку от самого восстания, оно будет задавлено. Целиком исчезнет такой важный фактор, как внезапность, а ожидание всегда очень изматывает людей, и они из сильных, способных перемалывать сталь воинов, превращаются в тлю. Разлагающую суть ожидания атаман познал на себе, да и половина тех людей, которых подготовил Чанышев, скорее всего, уже превратились в обычную вареную кашу. Кроме того, чекисты тоже ртом мух не ловят, агентура у них сильная, к каждому кто собирается принять участие в восстании уже наверняка приставили пару ловцов в кожаных фуражках и не с мухобойками в руках.
Поэтому, когда Чанышев прислал с Еремеевым донесение Дутову о том, что к восстанию готов целый полк красных, атаман немедленно настрочил Касымхану ответ, где приказал выслать им оружие на границу для вооружения, перерезать телеграф и выслать гонцов в указанные им места.
Именно это письмо подстегнуло руководство Семиречья к решительным действиям. Дутова надо было уничтожить как можно скорее. Подходила к концу первая февральская семидневка.