- Теперь это твой дом, государыня, - ласково шептали боярыни. - Владей нами! А мы тебе правдою послужим, - уводили боярышни Анастасию через темные коридоры в светлые просторные палаты. - Ты чего плачешь, государыня-матушка, радоваться нужно! Может, мы тебя чем-нибудь обидели невзначай? Или не угодили?
- Всем угодили, - утирала слезы Анастасия, - о другом я горюю: как бы батюшка мой обрадовался, кабы узнал, что царицей сделалась. Ведь блаженный Василий ему об этом говорил еще, когда я чадом была. Да разве возможно было в такое поверить!
- А ты поверь, поверь, родимая! Теперь тебе в царицах ходить!
* * *
Анастасию Романовну берегли крепко.
У самой двери стоял караул, который не пускал без особого соизволения никого из дворовых, а если и поднимался кто в терем, так входил вместе с ближними боярынями. Верхние боярыни теперь прислуживали невесте государя: принимали у стольников горшки с питием и щами, пробовали варево на вкус (не подсыпано ли зелье) и. сами расставляли кубки с питием и блюда с едой на столы.
Анастасии Романовне во время трапезы прислуживали девицы: подливали в кувшин малиновой наливки, в миски добавляли белужьих языков, которые невеста царя особенно любила, да спинки стерляжьи. Любое распоряжение Анастасии выполнялось без промедления, как если бы это было желание самого царя.
Однажды она пожелала иметь заморскую птицу с длинными лазурными перьями на кончике хвоста, которую однажды видела на страницах византийских Библий. Недели не прошло, как к терему невесты был доставлен огромный павлин.
Иногда к Анастасии заходил сам царь. Словно испуганная стая, разбегались девки во все двери - спешили оставить Ивана наедине с невестой.
- Как девки-то засуетились, - довольно хмыкал Иван, подходя к Анастасии.
За это время Анастасия Романовна малость осмелела, уже без прежней робости поднимала глаза на царя и не без удовольствия отмечала, что отрок красив. Иван был величав ростом, плечи литые и широкие, как у кузнеца, а руки на редкость сильные, закаленные борцовскими поединками.
- Боятся они тебя, батюшка, - низко кланялась Анастасия.
- Чего же меня бояться? - искренне удивлялся царь. - Девок я люблю.
От Ивана не укрылось, как при последних словах Анастасия вдруг погрустнела. "Еще женой не стала, а ревность уже заедает!"
Иван ухватил Анастасию за плечи. Девушка не вырывалась. Ее спокойный взгляд остановился на крепких руках царя, по которым синими ручейками разбегались вены. На мгновение Иван почувствовал страсть, которая была настолько сильной, что он едва справился с желанием сорвать с Анастасии сарафан и взять ее здесь же, посреди девичьей комнаты.
- Не боишься, что сейчас из девки бабу сделаю? - спросил вдруг царь, переводя дыхание.
Анастасия подняла глаза на царя и отвечала кротко:
- Все в твоей воле, батюшка.
И по этому короткому, но твердому ответу Иван понял, что не ошибся в своем выборе; нежность, которую он не знал, горячим родником забила где-то внутри и, не найдя выхода, забурлила, все сильнее распаляя кровь.
- Не трону я тебя… до самой свадьбы не трону, - обещал Иван. - Все по-христиански будет: поначалу банька, потом венец, а уж после женой станешь. Воздержание только усиливает любовь. Сразу на Тимофея Полузимника свадьбу справим. Как уйду, так девок кликнешь, хочу с тобой вечерять… И чтобы жемчуга и бисера не жалела. В наряде желаю тебя видеть.
Анастасия поклонилась ниже обычного и дольше, чем следовало бы, не разгибалась в поклоне, сполна оценив честь, которую оказывал ей молодой царь. Не всякая государыня с царем-батюшкой трапезничает, а она, еще женой не став, за одним столом с Иваном Васильевичем сидеть будет.
Иван ушел, согнувшись в проеме дверей едва ли не вполовину, только шапка на нем горлатная слегка сдвинулась в сторону, зацепившись макушкой за резной косяк.
Однако поститься он не думал, слишком запоминающейся была последняя ночь, чтобы не повторить ее еще раз. В спальных покоях его ждала Лукерья, и он думал о том, как заставит ее скидывать с себя платье за платьем. Сам же он будет сидеть на лавке и наблюдать, как она останется в одной исподней рубахе. Малость помешкав, сбросит и эти петельки с плеч, и сорочка спадет, опутав ноги. Иван поднимет девку на руки, и Лукерья доверчивым ребенком обхватит его шею руками.
Грешить перед женитьбой Ивану было особенно сладко. Это все равно что вдоволь поесть перед долгим постом. Хотя митрополит уже не однажды подходил к самодержцу и укоризненно наставлял:
- Ванюша, совсем ты греха не боишься, девок к себе в горницу водишь. До свадьбы пять дней осталось! Стало быть, три дня ты во грехе живешь. А что наказано уставом православным? Воздержание перед свадьбой от жен до восьми дней! Потерпел бы, Ванюша, малость.
- Знаю, отец Макарий, что грешен, только ведь я этот грех без молитв не оставляю, шибче всего за него поклоны кладу! Давеча, прежде чем к бабе прикоснуться, тысячу раз поклонился. И после того как познал, опять тысячу. До сих пор поясницу от усердия ломит.
Митрополит только хмыкнул. Что этому бесу тысяча поклонов? Он и тьму поклонов готов отложить, чтобы до самой зореньки грешить.
И сейчас, вспомнив слова митрополита, Иван решил пойти в Молельную комнату, которая встретила его запахом ладана и распаленного воска. Царь скинул с себя халат, встал перед иконой и принялся усердно отбивать поклоны:
- Раз… прости меня, Божья Матерь, - разогнул царь спину, - два… отпусти мне сей грех… три… дай мне силы, чтобы воспротивиться соблазну… тринадцать… сокруши праведным гневом беса, что искушает меня, - крестил Ваня грешный лоб. - Иисусе во Христе, будь же милосердный к рабу своему.
После просьб и молитв Ивану полегчало, словно освободилось место в душе для нового греха.
- Эй, стольник!
На зов государя в Молельную комнату вошел щуплый отрок осемнадцати лет, И если бы не жиденькая светлая бороденка, которая едва начинала кудрявиться, его можно было бы принять за девку.
- Здесь я, государь!
- Лукерью покличь. Может, во дворе где с бабами глаголет. И еще вот что… На народ ее не веди, проходи там, где потемнее, пускай лица ее не видят. Еще пусть обмоется и благовониями себя помажет, а то пакостницей в постелю полезет.
- Слушаюсь, государь.
- А теперь ступай… помолюсь я еще.
Стольник осторожно притворил за собой дверь. Иван подумал и для крепости решил положить еще сто поклонов. Делал это царь с какой-то затаенной яростью: вставал на ноги, потом опускался на колени, крестился и затем касался лбом мраморных плит, затем снова разгибался и опять падал на колени. И если бы не обет покаянных молитв, все это можно было бы воспринять как чудачество молодого государя. Иногда он бросал взгляд на икону Богородицы, и тогда видел, как Ее лицо становилось всепрощающим.
* * *
Стольники и кравчие уже загодя сложили дрова, которые теперь огромными кучами возвышались на царском дворе и в иных местах. Дрова будут сожжены не тепла ради, а просто так, для свечения и веселья во время первой брачной ночи. Иногда к поленницам подходили жены с санками и выпрашивали у караульщиков дров. Караул в этот день был не строгий, отроки с удовольствием засматривались на красивых девок и позволяли выбирать сушняк, которого было заготовлено под самые крыши. На царском дворе, пробуя голос, заиграла суренка да и смолкла, а следом за ней ударили литавры и так же неожиданно утихли.
Несмотря на холод, который держался уже с Макариева дня, народу в Москве было много. Это не только посадские, прибываюшие в Москву на каждый праздник в надежде отхватить лишнюю краюху и отведать задарма браги, в стольную приходили из окрестных городов нищие и бродяги с дорог, чтобы вдоволь испить и поесть. Они заняли всю городскую башню, и ночь напролет оттуда раздавались пьяные голоса и слышался женский визг. Караульщики не тревожили расшумевшуюся бродяжью братию, которая поживала по своим законам, только иной раз, когда шум делался невообразимым, стража покрикивала на разгулявшихся. Это помогало не надолго, и позже все начиналось сначала. Горожане опасались появляться здесь в ночное время, так как не проходило дня, чтобы кого-нибудь не ограбили и не порезали в пьяной драке. Чаще всего несчастный оказывался бродягой или нищим. Покойника стаскивали на одну из улиц, а потом неузнанный труп караульщики забрасывали на телегу и отвозили в Убогую яму.
И только Василий блаженный мог безбоязненно, костлявым привидением расхаживать среди бродяг.
Базары в этот день были многолюдны. Особенно много народу было на Москве-реке, где торг шел каждую зиму. Накануне на базар явились боярские дети и скупили для царской свадьбы всех соболей. Торговаться не стали, и купцы получили за товар золотыми монетами и новгородскими гривнами. На базаре говорили, что весь кремлевский двор был устлан персидскими коврами. Всех дворовых людей нарядили в золоченые парчовые кафтаны и сафьяновые сапоги, а еще для простых людей заготовили множество бочек с вином и кушанья всякого без счета.
К Кремлю подъезжали иноземные послы, удивляя московитов своим платьем и манерами. Они расторопно спрыгивали в рыхлый снег и, отряхивая длиннополые мантии, что-то лопотали на гортанном языке. Мужики простовато всматривались в их босые лица, и восклицания без конца будоражили толпу:
- Глянь-ка, лицо-то совсем безбородое, как у бабы моей! И поди дознайся теперь, кто приехал - не то мужик, не то девица!
- По портам как будто бы мужик, а вот по платью вроде бы баба.
- А может, и вправду баба, смотри, какие волосья длиннющие!
Иноземцы умели собирать большие толпы, располагали к себе широкими улыбками, какой-то заразительной веселостью, на них смотрели как на большую диковинку, с тем же немеркнущим интересом, с каким обычно разглядывали ручных медведей. Детишки, подбираясь поближе, строили рожицы и тотчас прятались за спины мужиков.
Иноземцы совсем не обращали внимания на ротозеев, по всему было видно, что они привыкли к таким встречам. Слуги расторопно стаскивали тяжеленные сундуки на снег, а немцы в богатых волчьих шубах уверенно распоряжались.
- А на ноги посмотри, - восклицал кто-нибудь из мужиков. - Башмаки такие бабы носят! И не поймешь, что за порты такие - не то ляжки толстенные, не то ваты в штаны напихано!
Въезжать в Кремль не разрешалось даже послам, и потому сундуки грузили на сани, и слуги, впрягаясь в лямки, тащили поклажу вслед за хозяином.
Мужики не расходились, провожая немцев любопытными взглядами. Все в них было странным, начиная от одежды и заканчивая речью. Даже улыбки, которыми они щедро одаривали собравшихся, казались особенными.
Один из иноземцев - высокий здоровенный детина в короткой волчьей шубе и черно-бурой шапке, по всему видать, важный боярин - шел впереди, в руках он держал какое-то заостренное орудие, и длинная рукоять так и играла разноцветными каменьями.
- Стоять, немчина, куда прешь?! - вышел навстречу послу молодой караульщик. - Чего это ты на государев двор с копьем вошел? Или порядка нашего не знаешь? Не положено с оружием к государю входить! Сдай свое копье! - Караульщик уже потянулся к оружию, но в ответ услышал яростное восклицание. - Аль не доволен чем?! Так мы тебя сейчас взашей, а еще государю расскажем, что ты на свадьбу с булавой пришел!
Вперед посла вышел незаметный человек, который и ростом и видом своим был полной противоположностью вельможе, только одет он был так же нарядно: на плечах меховой плащ, шапка из куницы. Проковылял на кривеньких ножках к караульщику и произнес бесцветно:
- Господин посол говорит, что это не оружие, а отличительный рыцарский знак. И отдать в руки его он никому не может, это значило бы оскорбить его честь.
- Ишь ты! Как же это не оружие, когда оно под булаву заточено. Да им не то что человека, медведя завалить можно!
Человечек повернулся к детине и что-то сказал. В ответ вельможа быстро затараторил, и, даже не зная языка, все поняли, что посол шибко бранился.
Мужики не расходились, с любопытством наблюдали за тем, что произойдет дальше. Походило на то, что это будет поинтереснее, чем пляска ручных медведей.
- Думает, ежели он немчина, так при оружии и во дворец может подняться, - подначивал караульщиков горластый сухой старик. Грудь его, несмотря на сильную стужу, была расхристана, и на тонкой тесемочке болтался медный крестик. - Это таким набалдашником хватить по темечку, так и не станет человека. А тут, виданное ли дело… к самому государю-царю идет!
- Господин барон говорит, что даже на императорском дворе у него не отбирали жезла. Так почему же князь Иван ставит себя выше августейших особ? Еще барон требует, чтобы к нему вышел кто-нибудь из бояр, он не хочет понапрасну тратить время на бестолковую стражу.
Неожиданно караул расступился, и мужики увидели Михаила Глинского, ставшего после венчания царя конюшим; и, несмотря на стылую погоду, они все как один посдирали с нечесаных голое заячьи малахаи.
- Батюшка, Михаил Львович, иноземец здесь со свитой во дворец к государю пожаловал, хочет при оружии во дворец пройти.
Боярин оглядел иноземца.
- Не положено, - просто произнес он. - Скажи, что и мы, верхние бояре, когда на государев двор идем, все оружие с себя снимаем.
Толмач низко поклонился Михаилу Глинскому, признавая в нем породу, и высказался:
- Посол говорит, что не может дать свой отличительный жезл никому. Это нанесет ему оскорбление.
- Никто его брать не будет, пускай караульщикам оставит, а они за ним посмотрят, - разрешил Михаил Глинский и этот спор. Посол снова зарокотал, а толмач учтиво поклонился боярину, смягчая грозный рык хозяина.
- Господин барон сказал, что будет жаловаться на самоуправство князю Ивану.
Михаил безразлично махнул рукой и произнес:
- Пускай жалуется, если охота есть. - И, уже оборотясь к рындам, прикрикнул: - Запрячь мне живо коня, да седло с бархатом несите, а то на старом гвоздь вылез, всю задницу мне истерзал!
Посол раздумывал секунду, а потом сунул караульщику рыцарский жезл и шагнул в ворота, уводя за собой многочисленную свиту.
Мужики неохотно расходились, весело потешаясь над спесивостью немчины, перебрасывались прибаутками.
В этот день город жил какой-то своей, особенной жизнью, и, несмотря на промозглую стынь, чувствовалось приближение праздника. Даже колокола в этот день звонили как-то по-особенному, звонче и радостнее, предвещая всеобщее ликование. В церквах на утреню было как никогда торжественно. В Благовещенском соборе собрались прибывшие иерархи, службу вел сам митрополит Макарий: протяжно и звонко тянул "Аллилуйя!" и по-деловому, неторопливо расхаживал перед алтарем, то я дело осеняя присутствующих бояр и челядь крестным знамением.
Ближе к вечерне заголосил главный колокол Архангельского собора, его можно было различить среди множества похожих по протяжному щемящему звону, который как будто бы повисал над городом стылым криком. Следующий удар перекрывал слабеющий звук и сам, в свою очередь, зависал над домами, проникая в каждый терем и горницу. Следом за ним ударили колокола поменьше, которые, казалось, звонили вразнобой, но уже в следующий миг они собрались воедино, создавая гармонию звуков. И уже после к ним присоединились колокола меньших соборов и совсем маленьких церквей.
Народ ошалел от неслыханного многозвонья.
- Даже на базарах черные люди поснимали шапки, купцы застыли в изумлении, соображая, в какую же сторону отвесить поклон. Но звон раздавался отовсюду - все сильнее и все настойчивее, напоминая о царской свадьбе. Народ плотным потоком ринулся к царскому двору, откуда должен был показаться санный поезд. А проход уже перегородили дюжие стольники, и караульщики с рындами распихивали наступающую толпу, грозно предупреждали:
- Куда прешь?! Язви тебя холера! Смотри, нагайки отведаешь! Сказано, дорогу давай! Сейчас сам государь выйдет!
Но эта отчаянная ругань не могла никого напугать, передние только на миг замешкались, а задние наступали все настойчивее, подгоняемые горячим желанием лицезреть венчального самодержца, и шаг за шагом выталкивали передних прямо на гневную стражу.
- Ну куда? Куда прешь?! - разорялись рынды, отвоевывая бердышами у плотной и вязкой толпы дорогу для государя. - Разрази тебя! Или нагайки хочешь попробовать?
Движение толпы от натуги малость замедлилось, будто надорвался в середине волчок, который будоражил вокруг себя всех, а потом мало-помалу вновь московиты стали теснить караульщиков.