- Что ж, товарищ Кондратьев, думаю, не оставишь без помощи родную и единственную сестру жены, если, конечно, жена для тебя что-нибудь стоит. Один твой звонок ректору медицинского института все может изменить. Подумаешь, девушка от волнения ошиблась! А кто не ошибается?.. И есть ли на свете хоть один человек, который писал бы по-русски абсолютно правильно? Нет таких! Даже учителя, и те допускают ошибки, а, казалось бы, уж они-то всю жизнь занимаются языком… Ректор-то небось и сам корову пишет через ять…
Надя не просто говорила, а каждое слово вещала. Придя с работы, она собралась по обыкновению принять душ, но не успела и сейчас была в плавках и бюстгальтере какого-то загадочно-золотистого цвета, напоминавшего одежду циркачек, прислуживающих иллюзионистам или мастерам поднебесных трюков.
Опершись ручками на свои крутые бедра, Надя без тени смущения притопывала обутыми в золоченые туфельки ногами, как бы ставила точки.
- Надя, ты, конечно, очаровательна, - спокойно, очень спокойно, словно в доме ничего не произошло, сказал Валерий. - Варя знает тебя с дней своего детства. Ну и я, твой муж, знаю тебя от пят до макушки. Все родинки могу пересчитать… А все-таки втроем мы уже общество. Прилично ли перед обществом мелькать своим телом? Хорошо ли это? Ты извини, право, неловко как-то.
Надя блеснула из-за очков серыми глазами:
- Святоша ты, Валерка! А чуть отпусти поводок - с радостью побежишь к другой бабе…
- Ну-ну! Не говори глупостей. Пока люблю тебя - не побегу, а разлюблю если - таиться не стану. Прямо скажу.
Надя выставила грудь, прикрытую переливавшимся золотом, заперебирала розовыми стройными ногами с круглыми коленями.
- Не переводи разговор на другое - помоги Варе. А на тело я смотрю как анатом. Оно материал для моей работы!.. - Ее звонкий голос взлетел под потолок. - И учитесь любить тело, как любили его древние греки. Возвышенно! Да, да, возвышенно, не плотски!
- Поучительно, Надя! А все-таки оденься. В одежде ты совсем прекрасна!
- Ну, Валерий, запомню, поплачешь еще над своими словами… Ну, ладно, ладно, уйду, а вы взвесьте с Тростинкой, что делать.
Она скрылась в ванной комнате, и скоро оттуда послышался ровный шум воды.
Может быть, впервые в жизни Варя почувствовала скрытую, неясную неприязнь к сестре и была довольна, что она ушла. Был доволен ее уходом и Валерий. Он представлял, как глубоко потрясена своей неудачей Варя, и ему хотелось поговорить с ней спокойно, без категоричности и амбиций, на которые так была способна Надя. И Варе хотелось того же. В эти тяжкие минуты своей жизни она вдруг ощутила себя бесконечно одинокой и даже покинутой. Будь рядом Мишка Огурцов, он бы понял ее лучше других. Мишка дважды проваливал экзамены в университет, пока наконец не усвоил, что ученого из него не получится, если даже фортуна и улыбнется ему… Но где теперь Мишка? Варя не могла даже написать ему с откровенностью друга… Дернул же ее черт тогда убежать из кино… Ну вытащила его руку, ну съездила бы по мордасам… Но так рвать дружбу непростительно. Могли бы понять ее родители, но где они? Уж кто бы, конечно, понял ее, по-настоящему посочувствовал ей - это бабуля. Упрекнуть упрекнула бы, не без того: гуляла, дескать, много, танцульками без меры увлекалась, читала мало, но пораздумав, тут же бы и успокоила: не кручинься, Варюша, всякое в жизни бывает. Ты еще не в годах, твое к тебе придет… Ах, как жалко, что нет рядом утешительницы бабули, Олимпиады Захаровны…
И вдруг Варя услышала спокойный голос Валерия:
- Ты особо не страдай, Тростинка. Ей-богу, все, что произошло, не смертельно. Ты же еще пташка (Варе вспомнилось, что почти так же ее называл шофер из колхоза "Родина" Прохор Федосеич Никоноркин). Думаю, ошибки твои не от волнения, как говорит Надя, а от непрочности знаний. Ну а знания - дело наживное. Поднажмешь. Правда ведь?
Варя встрепенулась, посмотрев на Валерия с благодарностью, закивала:
- Валера… спасибо… и ты, пожалуйста, не говори с ректором, не слушай Надю. Как-то стыдно мне было бы… Ну, сам посуди: ради чего мне уступка?
- Понимаешь, Варюша, какое дело, - все тем же тихим, раздумчивым голосом продолжал Валерий. - А я и не собирался говорить с ректором. Тут есть свои тонкости. Не собирался говорить по двум причинам. Вот послушай-ка внимательно. Я секретарь горкома. Я должен по долгу, возложенному на меня, во все вносить справедливость. А тут что же? Конечно, я не сомневаюсь, ректор что-нибудь придумал бы. К сожалению, похитрил-повертел бы и как-нибудь сообразил бы. Но чистосердечно говорю тебе: у меня бы на душу лег камень. Это - первое. А второе: ты сама… ты молодец, Варюша. Ты извелась бы… почему тебе действительно такое снисхождение. И учти: это могло остаться на вею жизнь, как глубокая рана. Правда ведь? Ну жила, ходила бы по земле, а совесть точила бы тебя, точила… Сейчас ты пока как тростинка на ветру. Всяк ветер тебя в свою сторону клонит. Не поддавайся. Ты сейчас с каждым днем сил-ума набираешься. Пройдет еще годок, тебя совсем будет трудно согнуть… Правда ведь, Варюш, а?
Варя подняла голову, посмотрела Валерию в его черные, всегда внимательные глаза, и вдруг ей захотелось прижаться к его плечу. Пусть бы он положил свою руку, уверенную, знающую, что делать, на ее голову, в которой опять такая сумятица появилась, хоть снова реви. Варя подавила свое желание, но пылающие щеки, какие-то мятежные движения рук выдали ее. Валерий сам приблизился к ней, прижал ее аккуратную, вылепленную в совершеннейших пропорциях голову к своей груди, сказал, волнуясь:
- А главное, не унывай, Варюша! Знаешь, как я в тебя верю? Не выскажешь даже! Ты человек с характером!
Варя затихла, затаилась, и эти секунды показались столь прекрасными, столь значительными, что она неслышно заплакала, испытывая от этих слез не огорчение, не боль, а сладость, восторженный трепет сердца.
Вошла Надя - в розовом халате, с подобранными волосами, посвежевшая после воды, надушенная, довольная собой. В одно мгновение, летучим взглядом, оценила обстановку.
- Ты что, отказал ей в помощи? Отказал? Валера, ты оглох, что ли? - присматриваясь к Варе, к ее слезам, нетерпеливо спросила Надя.
- Не нуждается она в моей помощи. Такие, Надя, человеки сами себе прокладывают дороги. - Валерий медленно прошелся по комнате, остановился, развел руками, глядя на жену. - Да, да, вот так: сами прокладывают себе дороги.
- Ты сумасшедшая, Варвара! - взвизгнула Надя, и ее холеные ручки сжались в кулаки. - Знай только: Валерий не хочет помочь, я помогу! И говорю тебе как старшая сестра, которая тебя нянчила и воспитывала, назад в деревню я тебя не пущу, не пущу ни под каким видом!
6
Осень… Звонкая, солнечная осень. Кто родился в деревне, кто вырос в объятиях рощ и полей, кого целовали утренние холодные туманы, кто слышал протяжный нескончаемый шелест хрупкой многоцветной листвы, кто глотал сытные запахи спелых конопляников, тот поймет, как тоскливо в эти дни бабьего лета было на душе у Вари.
Надя все-таки добилась своего: Варя осталась в городе. Она работала теперь в факультетской клинике санитаркой и три раза в неделю ходила на вечерние курсы по подготовке в мединститут.
Утром из дому уходила первой Варя. Ее дежурство начиналось с восьми утра. Иногда Варя уходила с Надей: сестра приступала к работе на час позже, но их учреждения были рядом. Валерий жил по своему распорядку. В иные дни он уезжал из дому в шесть утра, чтобы к началу дневных смен попасть на заводы, а иногда отключал телефон и садился писать какие-то бумаги, которые называл "Записки".
Варя обычно выходила из дому с запасом времени. Она не любила спешить, устраивать себе и другим гонку, создавать напряжение, когда стучащее сердце поднимается и становится нечем дышать. Каждое дело должно делаться в свой час. Эту привычку Варя переняла от бабули - Олимпиады Захаровны.
Дорогу к больнице Варя проложила свою, особую. Можно было пройти короче: по главному проспекту три квартала, а потом узким проулком два квартала и триста метров через пустырь, который еще не застраивался. Здесь, в центре города, намечался обширный водоем: пруд, отводные каналы, фонтаны. Пока всюду лежали камни, бетонные плиты, металлические трубы.
Варин путь был гораздо длиннее. Она выходила к реке и берегом, по его кромке, засыпанной хрустящей галькой, между разросшихся кустов акации, рябины, боярышника не спеша шла к продолговатому семиэтажному зданию факультетской клиники.
Пока шла - целых полчаса! - у нее возникало ощущение, что идет она не по городу, а шагает через свои поля, на которых каждую осень школьники трудились на колхоз. Возможно, кому-то эта работа была в тягость, но Варе она нравилась. Ее захватывало веселье, которое не покидало ребят с утра до ночи. Мишка Огурцов, бесенок, в такие дни был неистощим на выдумки, и, хоть старался для всех, Варя чувствовала, что прежде всего он старается для нее.
Варя шагала не торопясь, чтоб насладиться на целый день сиянием реки, плеском ее вод, разбуженных отживающим свой век пароходом, хлопавшим плицами колес и сновавшим от берега к берегу; порханием щебетавших в кустах птичек, тихим и загадочным перешептыванием веток, чутких к порывам утреннего ветерка… Иногда Варя останавливалась и неподвижно стояла минуту-две на самой кромке яра, окидывая прищуренными глазами речную ширь, блекнущую, уже слегка побуревшую зелень холмов, убегавших куда-то далеко-далеко, за синеющий горизонт.
Что-то мятежное и мучительно-сладостное поднималось у нее в груди, и почему-то манило, нестерпимо манило домой, и на фоне всего, что видели сейчас ее глаза, причудливо мелькали милые, непередаваемо родные, родные до спазм в горле, лица бабули, мамы, папки, Мишки Огурцова, школьных подруг и приятелей. Порой Варе хотелось повернуться к громадам каменных домов, обращенных к реке сотнями окон и балконов, раскрашенных полощущимся на ветру бельем, крикнуть:
- Прощайте, люди! Живите счастливо! А я ухожу своей дорогой вон за ту синеву, где ждет меня жизнь, начертанная мне судьбой!
Но нет, Варя никуда не уходила, она вздрагивала, обеспокоенно смотрела на часы и ускоряла шаги. В больнице ее ждала работа, она незримо втягивала ее в свой круговорот и несла, несла ее по длинной полосе расписанных в распорядке дел, неотложных обязательств, срочных поручений.
Варя любила труд, любила, чтоб руки ее, хваткие, девичьи руки не томились в безделье, чтоб сильные, уверенные в поступи ноги не затекали от неподвижности, чтоб глаза смотрели и видели и чтоб ум соображал, что к чему. Этот ритм увлекал Варю, и она забывала в суете о своей тоске по родным людям и дорогим местам.
7
Промелькнуло две недели. Варя получила первую зарплату и решила отметить это событие. Она возвращалась домой, нагруженная покупками: в одной руке - коробка с сортом "Мичуринский" (любимый торт Валерия), в другой в матерчатой сумке бутылка грузинского вина "Цинандали" (любимое вино Валерия), свертки с закусками.
Надя уже вернулась с работы, с радостью открыла Варе дверь.
- Т-сс. Есть секрет, Тростинка, - приложив палец к губам, шепотом сказала Надя. - У нас гость: научный сотрудник нашего института, страшно перспективный специалист, наверняка будущий профессор Виссарион Чебурашин… Раздевайся, познакомлю, все тебе веселее будет… Он еще не женат, вольная птица… А это что у тебя? О, вино, торт, закуски. Прекрасно! Ты будто знала, что будет гость. - Надя подхватила Варины покупки на руки, и каблучки ее отстукали расстояние до стола в кухне. - Висса, милый, извини, пожалуйста, что оставила тебя в одиночестве. Варюша пришла. Сейчас мы с ней придем, - Надя говорила в кухне, но ее звонкий голос был, конечно, слышен и там, в кабинете Валерия, где сидел Виссарион, или Висса, как его называла Надя.
Варя сняла пальто, косынку и ушла в ванную поправить прическу. Очень не хотелось ей знакомиться с Надиным сослуживцем, но деваться было некуда. Надя уже объявила гостю о приходе сестры, в свою комнату пути были отрезаны.
Войдя в кабинет Валерия, Варя увидела в качалке молодого человека, с вытянутым, крайне бледным лицом, с редкими светло-русыми волосами на крупной, круглой голове, с белесоватыми беспокойными глазами в рыжих ресницах. Виссарион был одет по самой новейшей моде: в бежевой битловке, в кожаной куртке, в синих джинсах, в коричневых, с красными натеками, туфлях на толстой подошве и высоком каблуке.
- Висса, это моя сестренка Варя. А зовем мы ее Тростинка. Видишь, какая она у нас высоконькая и тонкая, - сказала Надя, за руку подводя Варю к Виссариону. - Совсем не такая, как я, - горько усмехнувшись, добавила Надя.
Виссарион быстро встал и оказался на целую голову выше Вари. В сидячем, так сказать, сжатом состоянии, он не производил впечатление человека высокого роста.
- Здравствуйте, Варя, здравствуйте! Очень точно назвали вас Тростинкой… Но мне позвольте все-таки называть вас Варенькой. Весьма симпатично звучит Ва-ре-нь-ка. Вы согласны, Варенька? - Виссарион слегка пристукнул каблуками своих модных ботинок и в изящном поклоне чуть склонил голову. Варя обратила внимание, что Виссарион каждое слово произносил четко, раздельно, каким-то заранее поставленным голосом.
Варя покраснела под пристальным взглядом Виссариона и, почему-то внутренне протестуя против его заученного тона, небрежно, скороговоркой сказала:
- А, какое это имеет значение?! Зовите, как хотите. Мне абсолютно все равно.
Виссарион не спеша, с большим достоинством пожал Варину руку и пригласил ее присесть в кресло, стоявшее напротив качалки.
- Как, Варенька, ваше самочувствие? Привыкли уже к городским условиям? - усаживаясь на свое прежнее место в качалку, с улыбкой на губах рассматривая Варю, спросил Виссарион.
- Живут и в деревне, - стараясь не смотреть на Виссариона, сказала Варя.
- Да, конечно, живут, но, согласитесь, наш бурный двадцатый век - это век урбанизации, стремительного научно-технического прогресса… Развитие городов, их покоряющее шествие по планете, пожалуй, самая характерная черта нашей эпохи.
- Висса, извини, пожалуйста. Вы беседуйте с Варенькой, а я соберу кое-что закусить и выпить, - сказала Надя, и ее каблучки на этот раз как-то по-особому победоносно прострочили по паркету квартиры.
Минут через десять любопытства ради Надя подскочила к двери кабинета Валерия, прислушалась, о чем говорят Виссарион и Варя.
- Один американский физик, исследуя изначальную сущность ядра… - слышался все тот же четкий, поставленный голос Виссариона. "Что же она-то молчит, Варька? Дурочка, отпугнет будущего профессора своей неотесанностью", - сердясь на сестру, подумала Надя.
А Варя действительно чувствовала себя прескверно. У нее было такое ощущение, что она осиновый чурбак, а перед ней гений. Виссарион обладал странной манерой - он задавал какой-нибудь вопрос и, не получив от собеседника ответа, сам начинал отвечать на него. Он был, конечно, образованный человек, начитанный, поглотивший уйму мудрых книг, но знания, приобретенные им, еще не улеглись, и он чувствовал потребность выговориться. Варя была уже на пределе своего терпения, когда, слава богу, вошла Надя и торжественно провозгласила:
- Все на столе! Прошу заканчивать вашу милую беседу и пройти в столовую.
"Тебе бы такую милую беседу", - с раздражением подумала Варя и заспешила в свою комнатку, чтобы перевести дух от ученого разговора.
А между прочим, за столом Виссарион раскрылся с новой стороны. Он шутил, рассказывал анекдоты и на удивление аппетитно и ел, и выпивал. Ученость и лоск, которые он напускал на себя, сползли, как шкура со змей весенней порой. Он стал проще и приятнее.
Когда приехал с работы Валерий, от Вариного торта "Мичуринский", увы, остались на тарелке лишь яблочные семечки, а в бутылке из-под "Цинандали" бойко резвилась муха. Главная заслуга в этом принадлежала Виссариону, естественно, с участием сестер. Но у Валерия, к удовольствию всех, оказалась в письменном столе "заначка", как он выразился. Он прошел в свой кабинет и вернулся с бутылкой армянского коньяка. Виссарион бурно обрадовался, потер ладонью о ладонь, плотоядно пососав губы, с усмешкой воскликнул:
- Вот это подходящий нарзан!
После ужина смотрели очередной матч хоккея, передававшийся по телевидению из Москвы, и Виссарион засиделся допоздна.
А на другой день был выходной, и Виссарион снова пожаловал.
- Варенька, есть билеты в кино. Идет изумительный фильм "Развод по-итальянски". Двинулись?
Варя заколебалась. Оказаться снова в положении осинового чурбака ей не хотелось, но и упустить такой фильм она не могла. Надя, да и Валерий принялись уговаривать ее.
- Сходи, Тростинка, такие фильмы обычно больше трех дней не показывают.
И Варя пошла.
В кинотеатре было тепло и душно. Вентиляция, вероятно, не работала, а в зале в течение дня состоялось уже пять сеансов. Начинался шестой.
Виссарион зашуршал "молниями" и скинул свою куртку, посоветовав и Варе снять пальто. Почему-то именно теперь Варе припомнился тот памятный сеанс, когда Мишка Огурцов позволил себе непозволительное. Варя скатала свое пальто и, обняв сверток, намертво прижала его к груди. Но тревоги ее были напрасны.
Виссарион поворочался, покряхтел, пошуршал своим заграничным одеянием и успокоился до конца сеанса. Даже ее руку не взял. Сидел как вкопанный.
"Видимо, я ему не интересна, не нравлюсь. И хорошо, и замечательно", - решила про себя Варя. Однако чутье подсказывало, что Виссарион неравнодушен к ней. Да и Надя вчера, проводив Виссариона, с сияющим видом шепнула сестре в ухо, так, чтоб не слышал Валерий: "Ну, Тростинка, жутко ты понравилась! Висса сказал мне: "Очаровательное создание твоя сестренка!"
После сеанса Виссарион пошел провожать Варю. Она попыталась его удержать, потому что от кинотеатра до дома было полтора квартала. Виссарион настоял на своем. Взял Варю под руку и, слегка прижимаясь к ее плечу, повел ее кромкой тротуара.
Самое неожиданное произошло в подъезде. Пользуясь сумраком и тишиной позднего вечера, Виссарион закинул руки на Варины плечи, уставился в ее лицо, зашептал, вращая своими глазами:
- Варенька, вы очаровательное создание. Я рад, что судьба посылает мне величайшее счастье быть с вами… - Голос Виссариона напомнил Варе вчерашнюю беседу: поставленный, заученный тон, истертые слова, манерность позы.
"Небось не мне первой поет свою унылую песню", - пронеслось в голове Вари, и она резко отстранилась от Виссариона.
- Варенька… Варенька… Вы довольны, что мы встретились? - зашептал Виссарион, считая движение Вари обычной девичьей застенчивостью. И тут Варя такое отчубучила, что Виссарион скис, как петух, ошпаренный кипятком.
- Нет, недовольна, Виссарион, или как вас там кличут, Висса, - взволнованно, чуть даже заикаясь, сказала Варя.
- Почему? - вздрогнул Виссарион, сделав полшага в сторону.
- А потому, что люблю я Мишку Огурцова, - с искренним простодушием сказала Варя.
Виссарион переступил с ноги на ногу, в замешательстве помолчал, с язвительностью в голосе спросил:
- Крупная личность?
- Крупная, - выдохнула Варя и отвернулась.