- Трофим, привяжи лошадь к корде!
Стройный широкоплечий мальчик в короткой синеватой тунике, возможно, двумя годами старше Константинова сына, вослед за сподручниками-конюхами выбежал на середину площадки, ловко привязал свою кобылку тигровой масти с коротковатыми вразмет ногами к длинной джутовой веревке. Один из конюхов погнал ее на корде по кругу, а второй щелканьем бича задавал ей необходимый темп аллюра.
- Стой! Не торопись! - крикнул учитель готовому броситься в круг Трофиму. - Жди! Жди! Теперь можно!
Мальчик вошел в круг, бегом приблизился к лошади с левого ее бока, ухватился за седло и побежал в ногу с лошадью и в одном темпе с ней.
- Держи спину прогнутой! - кричал ему гимнасиарх (возможно, усердие, с которым он это исполнял более предназначалось не ученику, а достопочтенной публике), - Не опускай голову! Не заваливайся назад! Плечи перпендикулярны боку лошади! Можно!
Следуя команде, Трофим оттолкнулся от земли, вытянулся на прямых руках и, верным движением перенеся ногу через круп лошади, ловко опустился в седло.
- Перемах! - подал команду Асинкрит.
И Трофим, перебросив левую ногу через шею лошади, на скаку сел боком, затем несколько раз повторил упражнение, пересаживаясь то на одну, то на другую сторону лошади.
- Вертушка! - последовала новая команда.
Синяя туника мальчика сделалась черной от пота, но что он вытворял в седле лошади, уже перешедшей с рыси в галоп!
Мордашка семилетнего Романа старилась на глазах. И по мере того, как, заглядывая в лица старших, прикованных к искусным упражнениям наездника, он находил в них все нараставшее восхищение, его странно повзрослевшие черты становились все более растерянными и злобными.
- Ну и что, - наконец не выдержал мальчишка, - а один раз он так вот прыгал, а потом ка-ак бабахнулся башкой об землю!..
- Что ты говоришь: "башкой", "бабахнулся"!.. - на секунду повернулась к нему мать, но тут же вновь возвратила свое внимание верткому удальцу.
Посопев с минуту царевич вновь забубнил, смешно оттопыривая губы:
- Я тоже так могу… Просто мне в трапезиты готовиться совсем не нужно…
В завершение урока мальчики, оседлав лошадей, прошли несколько кругов, по команде гимнасиарха меняя аллюры и направление движения. Затем лошади вместе со своими хозяевами постепенно стали покидать площадку ипподрома… Компания в полтора десятка особ, окружавшая Стефана, распалась на несколько групп. Елена вместе с сопровождавшими ее подругами оттащила сына Романа куда-то в сторону, верно, для дачи наставлений относительно достойных манер. Константин в растерянности топтался на месте, не зная к кому примкнуть, гадая, зачем же мать направила его именно сюда. Но тут он ощутил, как чья-то рука сжала его локоть. Он обернулся, - Стефан дьявольской улыбкой своего отца приглашал его к разговору.
- Отменного жеребца подарил ты сыну! Сколько ни смотрю - не могу насмотреться, - говорил Стефан. - Не продашь?
- Ну что ты говоришь! - покачал головой Константин.
- Но пощупать-то его можно? Пройдем.
Они отделились от окружавшего их общества и двинулись по взрытой копытами лошадей земле на другую сторону площадки.
Гнедой Электрон поистине слишком явно отличался от всех присутствовавших здесь сегодня лошадей гармоничностью атлетического сложения. Короткое туловище. Широкая грудь. Высоко поставленная грациозно изогнутая шея. Мастью своей он действительно напоминал продаваемый рахдонитами драгоценный красноватый янтарь, привозимый из тех стран, где восходит солнце. Приближение людей Электрон отметил негромким храпом, протянул к ним свою небольшую голову с белой звездой на широком лбу и белой же проточиной до переносья в ожидании какого-нибудь лакомства. Однако угощения для него предусмотрено не было, Стефан лишь по-хозяйски потрепал его затылок между короткими подвижными ушами, на что жеребец фыркнул и тряхнул головой.
- Я говорил с Василием, - негромко заговорил Стефан, оглаживая теперь холку жеребца и с неправдоподобной заинтересованностью разглядывая его стати.
- Да, - сказал Константин.
- И с Мануилом…
- Да.
- Я говорил еще со многими людьми, и все они очень недовольны положением дел в Романии.
Константин не мог знать (как никто в здешних краях не мог быть уверен полностью ни в чем), слова его шурина - это игривая болтовня, провокация, призыв к объединению или что-то еще, и поэтому он опять сказал:
- Да.
- Я и не рассчитываю на твое сиюминутное доверие, - как бы прочел его несложные мысли Стефан, - но твоя мать, Зоя, я знаю, тоже считает, что перемены могли бы пойти империи только на пользу. Мои люди привозят мне информацию из провинций, - и там зреют какие-то опасные настроения. Плебс в любой день может перейти к каким-нибудь неразумным гибельным действиям. Господи, охрани державу ромеев! Уже не благородство, а просто здравый смысл призывает нас, властителей империи, предотвратить чреватые для нее пагубой события. Люди хотят, чтобы престол был возвращен тому, кому он принадлежит по порфирородному праву. Но разве должны при этом пролиться реки ромейской крови?
- Да, - сказал первый соправитель Романа Лакапина. - В смысле, конечно, нет.
Разумеется, Константин прекрасно знал, что, как для столичной черни, так и тем паче для провинциальной нет никакой разницы, кто там, облаченный в дивитисий и цацакий, восседает в конситории, ежели большая часть их незамысловатых потребностей удовлетворена. Но знал Константин и то, что при известных усилиях, обещая большие удовольствия (а лучше - дав вкусить их толику), возможно возбудить примитивную чувственность плебса, а затем и подтолкнуть его темную глупую силу к столь нелюбимому им действию. А для того, чтобы неразвитое сознание, лишенное способности абстрагирироваться, могло различать направление этого движения, перед ним непременно должен быть выставлен различимый знак (как в религии персонифицированный образ идеальных явлений), икона, роль которой и предлагал взять на себя Константину Стефан. Только нельзя было не знать и того, что функции наглядной агитации заканчиваются вместе с достижением цели… Может быть, неиспытанное счастье быть автократором и сулит неизъяснимые удовольствия (хотя бы сласть справедливого мщения), но сопряженные с тем бесконечные хлопоты и риски всерьез охлаждали в последние годы фантазии Константина. И сейчас ему более всего хотелось немедленно прервать эту душесжигающую беседу, броситься прочь, скрыться где-нибудь в саду, в библиотеке, и, влив в себя полуторную дозу вонючего сикера, засыпаться грудами всех этих даром написанных книг, забыть, уснуть, исчезнуть…
- Да, - ответил он на какие-то слова Стефана, смысл которых не успел до него дойти.
- Так это правда?
- Что?
- Жиды говорят, что ты обещался царице росов, Ольге, жениться на ней, в случае, ежели милостью Божией окажешься возведенным на ромейский престол. Врут?
- Господь с тобой, как я могу обещать подобное при живой-то жене? - отвечал Константин, глядя на зятя честнейшими голубыми глазами. - Да и стара она для этого…
- Да ладно, - коротко осклабился Стефан. - Хоть Елена и сестра мне… Живой, известно, в два счета может сделаться совсем не живым. Да что ты овцу-то разыгрываешь! Твоему сыну сколько? Семь лет? А Пасхалий, вон, стратиг Лонгивардии, по поручению василевса Романа отправился во Франкию, к осени привезет оттуда королевскую дочку сынишке твоему… хе, в жены. В сентябре и свадьбу сыграют. Вот тебе и брак… Да я ведь к тому, что зачем тебе искать поддержки у северных варваров, когда плечо, чтобы опереться, возможно найти более надежное и гораздо ближе? Так что, когда народ на коленях и в слезах будет просить тебя о милости быть им отцом, готов будешь откликнуться на их слезы?
Константин смотрел в сторону, - в этот самый момент в пяти шагах от него изумрудной молнией стрельнула по лавке трибуны ящерка. Она замерла на самом ее краю, сверкая на солнце удивительно яркой зеленью спинки. Желтые бока ящерицы то вздувались, то опадали, как у выигравшего ристалище скакуна. А когда она резко вскидывала свою плоскую коричневую головку, заметным становилось вибрирующее ярко-голубое горло. И глядя на эту юркую красотку, почти загнанный в угол Константин вспомнил, что ящерицы в подобной ситуации, будучи схваченными за хвост, немедля отбрасывают его, с тем, чтобы сохранить куда более ценную жизнь.
- Оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа, - возговорил наконец Константин, сам удивляясь слогу, полезшему из него, ибо идеальный при взаимоотношениях с чернью, иностранцами и обитателями канцелярий стиль христианской догматики здесь, во Дворце, при решении вопросов неподдельно животрепетных, вызывал скорее настороженность собеседника; однако Константин уже не мог остановиться и продолжал в том же духе: - Все мы в Божьей власти. Но писал апостол Павел в своем послании к коринфянам: "Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно, и не было между вами разделений, но чтобы вы соединены были в одном духе и в одних мыслях". Так могу ли я, не взирая на это увещевание возлюбленного ученика Христова, стать причиной споров и разлада в своем народе, когда Господь призывает нас к миру и единению? Что ни возложит на меня Всевышний…
Стефан поморщился, подозревая, что зять вьет кокон из петлистых слов, чтобы спрятаться от него.
- …все я исполню, - продолжал Константин, ловко оседлав свой природный дар элоквенции. - Ведь всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Именно простой народ, землепашцев, бедных мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое он обещал любящим его. Так не согрешу ли я, отвернувшись от страждущих? Но не должно мне соглашаться на какие бы то ни было злокозненные деяния. Ведь было бы это покушением на верховную идею, идею великой любви. Сказал Иисус: заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга…
Всю эту велеречивую ахинею Стефан перевел в область жизненных реалий так: Константин не окажет существенного сопротивления в привлечении его имени к общему делу, но он смертельно и не без основания напуган возможной расплатой в случае провала предприятия и потому со своей стороны никаких конкретных действий ни за что не допустит. И все же то обстоятельство, что на если и не подлинную искренность, то весьма напоминающую ее явленную заинтересованность получил он столь прохладный ответ (едва ли не отповедь) раздосадовало Стефана.
- А ты никогда не задумывался, почему мы называем Бога жидовским именем? Но еще того смешней называть себя израильтянами и сынами Авраама, - вдруг ни с того ни с сего со злобой бросил он.
Несмотря на многолетнюю тренировку лицевых мускулов, на физиономии Константина мелькнуло выражение оторопи, которое он спешно перестроил в мину суровости, но, быстро оценив ее неуместность, тут же заменил на маску сострадательного ментора:
- Ибо и иудеи требуют чудес, и эллины ищут мудрости.
- Послание апостола Павла…
- К коринфянам.
- Глава пятая…
- Глава первая. Стих двадцать второй.
- Угу, - криво оскалился Стефан.
- А что?
- Ничего. Вон тебя Елена зовет.
Константин обернулся, - с трибуны по ту сторону ипподрома ему махала краем наброшенного на голову покрывала жена. А кто это прощаясь раскланивается с ней? Ну конечно же это Василий Ноф - по-дворцовому набожный, по-дворцовому ригористичный и по-настоящему алчный и скаредный дворцовый евнух (внебрачный сын все того же треклятого многоликого Романа), появление которого в любом деле всегда было верным свидетельством того, что затевается новая каверза, и ее цветение неизбежно.
- Пойду, - обрадовался он возможности завершить тягостное собеседование.
- Иди. И позволь мне на правах более опытного человека дать тебе совет: прислушайся к словам Елены. Она хоть и не столь красноречива, как ты, но по-женски чрезвычайно сметлива.
О! Оказывается разговор не только не закончен, он только начинается. И тут уж со всей полнотой очевидности Константин осознал, что все пути для бегства ему отрезаны; куда бы он ни бросился, где бы ни попытался скрыться, его всюду найдут, приведут, измучат, обяжут, и нет ни малейшего смысла противиться этой всеобъемлющей сокрушительной силе консолидированной жадности.
Вместе с Еленой Константин покинул Циканистр. На этот раз она не села в паланкин, но шла рядом с мужем, сжигаемым снаружи солнцем, а изнутри - закипающим ужасом перед надвигающимся бесплотным чудовищем, неопределенным, неминуемым и неумолимым.
- Милый мой, - негромко ворковала Елена в ритме медлительного их шага, создавая на полном армянском лице своем такие гримасы добросердечия, ласковости и почти обожания, что Константина в дополнение к разыгравшемуся общему недомоганию еще и начинало мутить, - знаешь, я так счастлива просто идти рука об руку с тобой. Мне ничего не надо, у меня все есть. Но иногда я читаю какую-то невысказанную тоску в этих голубых, любимых мною глазах. И я понимаю, что тебе, мужчине, порфирородному наследнику Ромейского престола, твоему благородному уму и возвышенному государственному таланту слишком тесно в тех обстоятельствах, которые, словно испытание Божье, посланы свыше. Но, как бы ты не решил поступить, помни…
На ходу она сломила с куста олеандра ветку с зонтиком крупных розовых цветов на конце и принялась обмахиваться ею, продолжая свою медоточивую речь:
- …любя тебя, я готова…
- Осторожно! - прервал ее Константин, указывая подбородком на цветок в ее руке. - Это растение ядовито.
- Я знаю, милый. Но какой аромат! Просто с ним, как и во всем, следует соблюдать осмотрительность, - подарила она мужа еще одной чудовищно нежной улыбкой. - Так вот… А! Я чувствую, как год от года моя любовь к тебе становится крепче и чище. Но главное, я хотела бы, чтобы ты знал, - ради тебя и твоего благопреуспеяния я готова пойти на любые жертвы. Более того… Ну что нам скрывать друг от друга! Ведь муж и жена - не разное, но одно целое. И даже, если ради мужа моего мне нужно будет навсегда расстаться с отцом, - оглянувшись на следовавших в некотором отдалении равдухов, эти слова она произнесла с особенным значением, - не задумаюсь ни на минуту, какое решение принять.
А Константина, степенно выслушивавшего эти слова, душили злость и слезы от сознания собственного бессилия перед произволом этой темной могущественной силы, увлекающей его за собой. Было так очевидно, что вовсе не какие-то отдельные личности, и даже не совокупность отдельных воль творит вот сейчас, прямо на его глазах, зарождение очередной причуды действительности. Люди же, упоенные самолюбованием, и не примечают, что, точно гонимые ветром песчинки, складывают те или иные причудливые фигуры отношений, действий, событий вовсе не своим произволением, но сообразно силе некоего необъятного закона, которому нет никакого дела до пошлости их этики, подлости христианского ранжира и глупости целей. Константин видел душой, что все многосложные механизмы колоссальной затеи приведены в действие, и теперь все эти разрозненные прежде всегдашние измены, подлоги, убийства, тайные письма, подкупы, вельможи Дворца и крестьяне фемы Калаврия, венецианские купцы и росские воины, хазарский мэлэх и эксусиократор Алании, золото, влаттий, слезы, надежды, торжество, досада… весь этот ил, сонно лежавший на дне реки времени, вдруг вновь поднимается, мириады его крохотных скользких частичек свиваются общим движением и устремляются в одном направлении… Куда? Каждая из частичек, из числа обладающих хоть тенью сознания, на этот счет имеет собственное представление, но никто не может знать ни истинную причину, ни тем более смысл предстоящих событий.
- Ну что ты так задумался! - трепала мужнин локоть маленькой жирной ручкой, пальцы которой были сплошь унизаны кольцами и перстнями, Елена. - Не грусти. Я люблю твою улыбку. Вот так. Христос милостив, - и все для нас сложится благополучно. Верь!
Тут только Константин заметил, что они уже стоят возле входа в трапезную, фигурная кирпичная кладка стен которой в сочетании с известняком и прослойками розовой связки всегда ассоциировалась у него с армянским пирогом, по настоянию (дьявол бы его побрал!) старого Романа слишком часто появлявшегося на царских столах.
- Ты видимо в библиотеку? - зачем-то уточнила Елена.
- Да… пожалуй.
- Ну храни тебя Господь, - маленькая пухлая ручка в перстнях сотворила крестное знамение, и через несколько минут Константин был предоставлен самому себе, если не принимать во внимание время от времени напоминающее о себе прилипчивое внимание соглядатаев Романа Лакапина.
Весь день до сумерек Константин провел в библиотеке, бессистемно листая пергаментные страницы то одной книги, то другой, богословскую пристрастность хроники Георгия Амартола перемежая отрывками текстов Аристофана, смешивая назидательные кондаки Романа Сладкопевца, -
Не было ли это дано им для того, чтобы победить всех
посредством языков, на которых они говорили?
И почему безумцы извне борются за победу?
Почему греки важничают и шумят?
Почему они обмануты Аратосом, трижды проклятым?
Почему ошибаются подобно блуждающим планетам Платона?
Почему они любят слабоумного Демосфена?
Почему они не считают Гомера пустой мечтой?
Почему они болтают о Пифагоре, которого лучше бы заставили молчать?
Почему они не бегут, веруя, к тем, кому явился
Всесвятой Дух, -
с эпиграммами Марциала:
Не выношу стрекотни я передка твоего.
Лучше уж ветры пускай! Утверждает Симмах, что это
Небесполезно, и нам может быть очень смешно.
Цоканье ж кто стерпеть передка одурелого может?
Никнет при звуке его ум и головка у всех…
И вновь: