И Бог, Создатель ангелов,
явился Марии и рек: "Скажи моим: "Господь воскрес".
Пойдемте теперь, подобно барашкам и молодым овцам,
начнем скакать и восклицать:
"Наш Пастырь, прииди собрать нас вместе…""
Разумеется, утешающий сикер оставался всегда под рукой.
Когда же за узкими арочными окнами посинело, и не смотря на то, что были принесены желтые свечи, источавшие аромат сандала, греческие буквы сделались неотличимы от латинских, а латинские от арабской вязи, Константин оторвал глаза от затуманившихся страниц. Он поднял взгляд по порфировому столбу колонны, в котором соединились цвета пламени и дыма, задержал его на безупречно белом резном капители, затем на таком же, светящемся сквозь сумрак белизной каррарского мрамора, импосте, и наконец остановил его в мути уж вовсе неразличимой мозаики высокого свода. Поразмыслив о том, что к людям возвращаться все равно придется, он встал на ослабевшие ноги и не слишком уверенной походкой двинулся к выходу. Вновь напомнила о себе противная тяжесть под ребрами справа.
Маленький колченогий Лукий Аргир, двоюродный брат Мариана, так сказать, почти назначенного комитом конюшни, тоже из монахов, получивший должность смотрителя библиотеки, несколько раз забегал перед Константином, чтобы справиться, всем ли тот остался доволен, вызвать ли охрану, и не будет ли каких указаний на будущее. Однако слишком озабоченный вопросами этого самого будущего Константин лишь пробубнил в ответ что-то невнятное и покинул вечно пустующее вместилище разновидных по форме, но одинаково вульгарных по сути попыток мудрости.
Сумерки еще не были густы, но с темнеющего неба уже таращились алмазные бельма звезд. Дряблая, но все-таки свежесть заметно оживила дворцовые владения, казавшиеся почти безжизненными в часы дневного зноя. Откуда-то издалека доносился полный заливистый чувственный смех, но голоса витали кругом обыкновенно затаенные, пугливые, точно бесперечь скрывающиеся от уха недоброжелателя. Зато цикады теперь наяривали свою музыку вовсю. К их хору подключились свистки и звоночки еще каких-то ночных насекомых, создавая столь гармоничную изящную и богатую звуковую картину, что переливы кифары, прилетавшие оттуда же, где время от времени зарождался чувственный смех, казались слишком грубыми и резкими.
Кое-где уже были зажжены факелы стражи. Кто-то в сопровождении факельщиков прочерчивал синь сада. Но большинство обитателей Дворца не спешили высвечивать свои пути. Вон веститор Елеазар, прижав к бедру какой-то сверток, семенит, стараясь казаться неторопливым, куда-то в темноту. Там митрополит Иоанн в сопровождении юного Палладия, которому он не так давно выхлопотал чин протопресвитера, направляется в сад вдохнуть запах ночных тубероз, а заодно попытать христианское милосердие своего спутника. А это…
Уморительное сочетание этих двух женских фигур (одна - длинная, прямая, как палка; другая - маленькая кургузая), казалось, он признал бы и в кромешной тьме. Они направлялись в его сторону, потому Константин укрылся за одной из колонн аркады, охватывавшей фасад библиотеки на всем его протяжении.
Невероятно, но женщины остановились совсем рядом с местом его укрытия.
- Ты же понимаешь, что Константин… - вполголоса произнесла Зоя Карвонопсида, но тут же оборвала себя. - Нет, не здесь. Пройдем лучше туда.
Перетекая от колонны к колонне, Константин последовал за ними. Женщины остановились в конце аркады, тающей в уплотнившихся сумерках, - месте наиболее удаленном от зажигающихся там и здесь огней. Похоже, вдовствующая августа позабыла о том, что советовала сегодня сыну: прятаться там, где тебя видно. Константин находился от секретничавших женщин на расстоянии четырех шагов, поэтому отдельные слова гибли, не успевая достичь его уха, однако он не решился приблизиться еще, остерегаясь быть обнаруженным.
- …уже немолода и знаю … мирским соблазнам… - жарко и вместе с тем как-то нарочито шептала Зоя. - Но я не могу смириться душой с той … нависла над Романией… потому …над ромейским народом твоим благословение твое… яви нам свет лица твоего…
И точно в каноне заявленную Карвонопсидой тему подхватил более тихий и высокий, но такой же ненатуральный голос Елены:
- Господи, Боже наш! Как величественно имя твое по всей земле! Слава твоя простирается превыше небес!
- Так вот, уже нет времени, чтобы думать о каких-то… да, Константин - мой сын, да, он рожден в Порфире, но сейчас стране необходим сильный мужественный василевс… что бы мне не нашептывало мое материнское сердце… Не подумай, будто я продолжаю сердиться на своего сына за то, что он, обладая еще, можно сказать, младенческим умом, по наущению злых людей собирался удалить меня из Дворца… Пречистый наш Господь учит нас прощать неразумным…
- …спаси нас, ради милости твоей… - голос Елены.
- И за что?! Ведь тогда мне не только удалось уладить все с агарянами, купить пачинокитов… тогда только нерадение и злокозненность твоего отца, Романа, не позволили мне раз и навсегда разделаться с болгарами… да, если бы тогда приговор ему за позорное бегство был исполнен, и его все-таки лишили глаз… может быть, по другому руслу…
- …простри над ромейским народом твоим благословение твое… яви нам свет лица твоего, Господи…
- …но теперь не закон, а время лишило Романа и глаз, и слуха, и самого ума… только как бы не скорбело мое сердце, вижу, что по слабодушию своему и пристрастию к вину не может мой сын удержать в руках скипетр… это жертва… ради благопреуспеяния нашей державы… пусть василевсом будет Стефан… пусть Стефан…
И разогретая за день колонна показалась Константину ледяной.
- …скажи ему, пусть готовится усерднее, а в назначенный час действует решительнее… - вновь долетел до ушей Константина энергичный шепот его матери. - Пусть всегда рассчитывает на меня и моих людей…
- Я говорила об этом Стефану… - нерешительно отозвалась Елена. - Мой брат действительно… Но Константин мне муж… и я думаю…
- Пока мы будем думать, - почти зло перебила ее свекровь, - данаты, еще вчера бывшие людьми с перекрестков, вломятся во Дворец и станут властвовать над нами… вот тогда…
- Осуди их, Боже, - вновь голосом Елены овладело псалтырное расположение, - да падут они от замыслов своих…отвергни их, ибо они возмутились против тебя…
И, видимо, для того, чтобы добавить этой бесконечно трагической для Константина ситуации сатанинского комизма, в унисон с тонкими причитаниями Елены вступил на октаву ниже грудной голос его матери:
- Господь примет молитву мою… ибо ты Бог, не любящий беззакония… ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь…
Вдруг откуда ни возьмись подобные хору актеров из представления, одного из тех, что устраиваются в праздники на Большом ипподроме, на уединившихся женщин налетели счастливо щебечущие люди, с огнями, с криками, - и Константину пришлось отступить во мрак. Толпа пошумела, повосклицала и унесла с собой озабоченных судьбой империи август. В потемках, казавшихся ему в эту минуту особенно удручающими, Константин остался один.
- …ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь… - шептали его дрожащие губы.
- …коварного гнушается Господь…
- …коварного гнушается Господь?…
- …Господь…
Русское воинство, подкрепленное силами печенегов, двигалось столь стремительно и дерзостно, что дух захватывало не только у обалдевших болгар и греков, с ужасом взиравших со своих сторожевых постов на приближение смертоносной лавины, но и у самих участников похода. Такой громадности возмущенной рати воды и берег Русского моря не знали с тех времен, как Олег повесил свой шит на воротах Царьграда, и греки в знак смиренства шили князевым ладьям паруса из драгоценных паволок.
Известно, что отчаяние вынуждает воина покинуть поле сражения, если он понимает, что не может сделать ничего значительного. Но то же самое отчаяние, накаленное обстоятельствами до предела, создает необходимость проявлять доблесть, когда терпящей ущерб стороне становится очевидным, что ничего, кроме смелости ей не остается. Зажатая с одной стороны разъедающим все и вся хазарским культом паразитизма, с другой - противостоящим этому культу упрощенным и по-плебейски изукрашенным его парадоксальным двойником - христианством, Русь вынуждена была отстаивать свою природу существования. А частые неудачи последних лет, включая напрасную попытку прорыва в том ночном морском бою, когда смертомудрости сирийца Каллиника позволили грекам сжечь значительное число русский ладей, как раз и привели ее в то состояние высокого отчаяния, когда смерть уже не кажется столь ужасной. Единый духовный порыв объединил славянские племена. Впрочем не для всех витязей Игоревой дружины это одушевление служило путеводной звездой в предпринятом пути.
Когда самый трудный участок спуска вниз по Днепру, прегражденный помимо прочих семью порогами, знаменитыми особой хищностью, был преодолен, княжеская дружина по обыкновению своему остановилась отдохнуть на Варяжском острове, отдохнуть от передряг, связанных с преодолением последнего серьезного порога - именем Малый (доставлявшего немалые хлопоты), но прежде всего поблагодарить вышние силы за благополучие прошлого и попросить у них благополучия будущего. В ощущениях потомственного воинского сословия эти силы, манифестацией которых является все сущее, имели свои излюбленные образы…
На Варяжском острове рос огромный дуб, столь огромный, что каждая из его основных ветвей была такой же толстой, как ствол столетнего дерева. А сколько лет было тому дубу никто не знал, и наиболее впечатлительным казалось, что с первых времен соединяет он здесь все три мира - подземный, земной и небесный. Как нравится сильному все простое и прочное, как приятно изнеженному все блестящее и округлое, так в мощи, стойкости и постоянстве сего созданного Родом творения русские витязи видели суть наиболее симпатичного им лика Единого Бога, именуемого ими Перуном. Потому-то богатырь-дуб и собирал под своим зеленым шатром шириной в тридцать сажен тех, кто называл себя перуновыми внуками всякий раз, как путь тех пролегал мимо его величественной вечности.
- Инородцы считают, - говорил Игорев отрок Беляй местному волхву Гостомыслу, в числе прочих занятый в тот полуденный час обведением пространной тени Священного Дуба частоколом из стрел, - будто мы считаем Богами деревья, камни, животин всяких, звезды небесные…
Гостомысл в неполные тридцать лет был вдвое старше своего собеседника, на вздернутой верхней губе которого красовался лишь светлый пушок, но нигде не записанный закон, который сословие лучших в незапамятные времена приняло для себя, не позволял волхву не только небрежения к соотчичу, но и нерадения.
- Так ведь это не потому они говорят, будто и впрямь так считают, а просто неприятие чужого сплачивает их самих. Земной мир сущ, как противоборство. Да и от кого ты это слышал, от жидов, от болгар, от греков?
- С греком говорил. Из тех полонян, кого в тот раз в Киев привезли. Теперь он Игорев толмач.
- Ты знаешь греческий?
- Чуток. А он немного по-русски умеет.
Принимая из рук подошедшего другого отрока, постарше, очередной снопик стрел с узкими, расширенными или подобными долоту наконечниками (для пробивания кожаных панцирей, кольчуг, для ближней стрельбы, для дальней), волхв усмехнулся:
- Так и о греках можно сказать, что молятся они деревянной доске, на которой какое-то чучело намалевано. И хотя в их молитвах куда как больше корысти, даже душевнобольной грек не назовет Богом расписную доску.
- Я же ему говорил, - горячо поддержал волхва Беляй, нетерпеливо потряхивая облоухой бритой головой, - это все равно, что увидав издалече как человек кутью уминает, сказать потом, что ел он деревянную ложку. Ой, гляди, орел!..
И действительно, над островом на распластанных крыльях, длинные темные перья на концах которых были широко расставлены, точно пальцы, парил крупный орел. И люди, оповещенные одни другими, поднимали от земли лица, чтобы какую-то минуту следить полет мощной птицы. В ней и впрямь было что-то такое, что восхищало бестрепетные сердца в древнем дубе, что неизменно присутствовало в углубленности темно-сизых переливов грозовых облаков, в разящем броске молнии и в густом громовом рокотании; это что-то обнаруживалось в оглушающем восторге битвы, даже тогда, когда перевес был на вражеской стороне, оно составляло сокрытую суть всякого подвига, имело то же естество, что целомудрие, преданность, справедливость. Круг за кругом описывал орел над Варяжским островом, когда-когда лениво взмахивая широкими крыльями, и люди смотрели на него.
А зоркие глаза птицы под выдающимися над ними надбровными дугами были устремлены на людей. Удлиненные золотистые перья на затылке плоской головы и шее, образующие подобие гривы, трепетали во встречном ветре, но дюжие крылья уверенно опирались на его поток. Орел видел множество ладей, окружавших остров, и всего пять лодок стояло у правого берега. Но там, на слегка холмистом правом берегу, ближе к полосе яркой пойменной зелени вырос целый город из переносных юрт, шатров и плетеных навесов, между которыми сновало неисчислимое множество людей, облаченных то в пестрые куртки и меховые шапки, то в штаны и рубахи из серого веретья; на тех рубахи из красной или синей крашенины, а эти по пояс голые, в одних штанах, с ногами голыми, без онуч, до колена перевитыми опойковыми ремнями башмаков; иные же, занятые восстановлением чистоты одежи или тела, были вовсе наги, но при том на каждом оставался пояс с металлическим узорным набором, на котором болтался нож-акинак в изукрашенных ножнах, а то еще и боевой топор. Чуть затуманенное серо-синими дымами от костров дружинных кашеваров становище окружали темные табуны лошадей, пестрые - разновидного скота. Людской говор и выкрики, мычание, ржание, блеяние животных, лязг металла, грохот, треск, плеск весел, весь этот пришлый перегуд пролетающий над Днепром ветер свивал с собственным голосом, с напевами листвы, чаек, речистых комах, и, поражая избытком жизнестойкости, все удерживал в воздухе растревоженного орла. Орел же со своих гордых высот мог одолеть взором бесконечно долгое блестящее тело реки, обрамленное зеленым аксамитом речной долины, на многие версты к северу и к югу, так, словно, орлиным очам были доступны и вчерашний и завтрашний дни Игорева войска. Его могучим крыльям безропотно покорилось бы любое пространство, и тем не менее орел продолжал реять над островом все по тому же магическому кольцу.
- Гляди, да у него на дубе-то гнездо! - выкрикнул стоящий подле Игоря Свенельд. - Ведь не было же три года назад. Это хорошее предвестие. Точно. Это сам Перун нам его посылает.
- Перун? - отвел лицо от неба князь. - А что тебе Перун? Ты уж, вроде, от греческого Бога должен знамений ждать. Или жидовского… Уж и не знаю, как сказать. Нет?
- Да ладно тебе, Игорь, - усмехнулся Свенельд, продолжая своими светлыми и прозрачными, как небо, глазами следить величественный полет птицы, - при чем здесь это? Я и Перуна никогда не видал, и этого, царя иудейского, тоже повстречать не чаю. А толк в этом только тот, сколько человек под тем или другим каким именем решило сплотиться, сильны ли эти люди, богаты ли, и что мне самому от дружбы с ними ждать. А я знаю, что, когда стану с греками дружить, то смогу я и люди мои своих купцов в Царьград водить. И не только в Царьград, но и в Майну, и в Венецию, и до самого Нового Карфагена.
- Ишь, ты! - покачал головой Игорь. - Ты, конечно, изрядно меня моложе… Что-то, видать, пропустил я эту новую умственность. Так теперь, говоришь, отеческое достоинство не в чести, всему, говоришь, противостоит одна корысть?
- А разве ты по-другому думаешь?
- Да уж…
- Но терем вот твой в Киеве, разве таков, как у… да хоть вон у Станислава или у Апубексаря? Да и кони у тебя позавиднее, и рубахи любишь шелковые, и жена в жемчугах ходит.
- Да мне все это и не очень-то нужно, - почему-то несколько смутился князь русичей, - это все для вальяжности. Как же меня смогут уважать иноземные князья, коли стану я жить в лачуге?
- Э-э!.. - ехидно усмехнулся Свенельд, оборачиваясь к Игорю. - Дело не в том, какая тому причина. Ведь не отказываешься?
Игорь промолчал.
- Вот, - поддержал сам себя ухватливый Игорев воевода. - А то, что на Перуновом дереве орел гнездо сладил - это точно добрый знак.
Так сказал он, оправил зачем-то вышитый красными нитками ворот льняной рубахи, сказал уходя:
- Пойду, посмотрю, чтобы для заклания все четверо быков были лучшими.