Но Борков не проявлял желания говорить - стоял и равнодушно хлопал глазами. Это безразличие и взбеленило Зырянова. Он вскочил, с силой пнул табурет.
- Изуродую! Ты! Скот! Понимаешь, убивать не буду, а изуродую… Искалечу на всю жизнь.
Андрей втянул в плечи голову, молчал. Зырянов выскочил из-за стола, кошачьей походкой подошел к нему,
- Ну? - Он поднес наган к лицу Боркова. - Будешь говорить?
Борков молчал.
Зырянов размахнулся и ударил рукоятью нагана в висок. У Андрея из глаз брызнули искры. Потом поплыло всё сверху вниз по кругу, переворачиваясь. Стены порозовели, окно запрыгало и тоже пошло, кособочась, куда-то в сторону. Мелькнула мысль: "Теряю сознание. Это хорошо". На душе вдруг стало спокойнее…
Потом он очутился где-то в избе. Скрипнула дверь, кто-то вошел и голосом купца Никулина сказал:
- Бог на помощь.
А где-то за стеной далеко и монотонно гудели голоса. Кто-то с кем-то спорил. Потом опять Никулин появился. Его жиденькая бороденка склонилась над лежащим Андреем, шершавая рука погладила его по голове, и голос купца успокоил:
- Ничего, это пройдет, поправится.
Андрей очнулся на полу. Над ним действительно склонился Никулин. А все слышанное не было бредом. Только Никулин не гладил его по голове, а щупал место удара - проломлен череп или нет.
Затем Никулин и Ширпак взяли Андрея за шиворот, подняли с пола и поставили на ноги.
- Ну, будешь говорить? - продолжал допрос Зырянов.
Андрей молчал. Его тошнило, сильно кружилась голова.
Зырянов снова сел за стол. Более спокойным голосом сказал:
- Ну хорошо. Тогда, может быть, ты ответишь, сколько ты листовок переписал и кому раздал?.. Тоже, скажешь, не делал?.. Чудесно.
Ширпак кивнул стоявшему у двери волостному старшине. Тот распахнул дверь в соседнюю комнату, и оттуда суетливо вышел Юдин. Он мял в руках старую облезлую шапку. Лицо у него было испуганное, глаза по-собачьи заискивающе устремлены на Зырянова.
- Во-от, - сказал Зырянов. - Подтверди, Юдин, еще раз, давал ты ему листовку или нет?
- Давал, давал, господин начальник, как же не давал. Куда же бы я ее дел?
Зырянов повернулся к Боркову,
- Ты брал листовку?
- Нет, не брал, - слабым голосом ответил Борков.
Леонтьич даже подскочил,
- Как не брал? - воскликнул он. - Ты помнишь, я к тебе приходил вечером, еще ужинал у тебя, помнишь?
- Ты часто у меня ужинал, я и со счету сбился, - насколько мог твердо сказал Борков.
- Ну как же, Андрей, помнишь, тогда еще затемно я к тебе пришел?
- Нет, не помню. Ты ко мне и днем, и ночью ходил.
У Андрея кружилась голова.
- Боже мой, - всплеснул Леонтьич руками, поворачиваясь к Зырянову и Ширпаку, словно ища у них поддержки. - Врет. Истинный Бог, врет. - И, обернувшись снова к Боркову, уже моляще уставился на него. - Ну как же ты не помнишь? Я тогда от Хворостова пришел с этой листовкой.
Андрей, видя явный подвох, - коль к нему в тот вечер Юдин пришел от Хворостова, значит, умышленно подсунули ему листовку, - решил отпереться совсем.
- Не давал ты мне листовку, дед, и не путай, пожалуйста, православных, - зло сказал Андрей, - может, ты ее у Хворостова своего оставил, откуда мне знать. Чего ты с больной головы на здоровую валишь?
Леонтьич опять удивленно всплеснул руками.
- Кум, да ты што? На те крест есть али нету? Как же это так у Хворостова, ежели я тебе ее в руки передал.
- Не знаю, не передавал. С похмелья, наверно, городишь.
- Что ты, Бог с тобой! С какого похмелья, в рот ничего не брал.
Зырянов и Ширпак уже сердито начали посматривать на Юдина. Эти взгляды приводили его в дрожь. Он взмолился:
- Кум, ради Христа прошу тебя, пожалей ты меня, - и опасливо покосился на Зырянова, - сознайся, скажи, что ты взял у меня листовку. Не топи меня с собой, ведь не грешен же я.
Зырянов зло молчал. Юдин метался между палачами и жертвой, упрашивая обе стороны.
- Ну! - грозно нахмурился Зырянов.
Юдин упал на колени. Перекрестился на передний угол.
- Вот истинный Христос, он брал у меня листовку. Клянусь перед Господом Богом.
Зырянов перевел взгляд на Боркова. Тот стоял спокойно.
- Ну! Может быть, ты вспомнил?
- Нечего мне вспоминать.
Зырянов вскочил, ударил кулаком по столу.
- Обоим плетей! - закричал он солдатам.
Те проворно вынесли из соседней комнаты широкую скамью.
- Которого прикажете первого?
Зырянов ткнул пальцем в сторону Юдина, все еще стоявшего посреди комнаты на коленях. Солдаты схватили Леонтьича под мышки и поволокли к скамье. И вдруг поняв, что с ним сейчас сделают, Леонтьич завизжал и стал бить ногами об пол, свалил скамью. Та с грохотом тяжело упала на пол. На помощь солдатам подбежал старшина, затем Никулин. Леонтьича повалили на скамью, сдернули портки. И все это время он верещал, как свинья под ножом. Волосяными вожжами ему прикрутили ноги и руки к скамье. От первого удара, оставившего пунцовый, чуть ли не в палец толщиной, рубец, наискось ягодиц, Леонтьич замолк, ошарашенный дикой болью, от второго удара удивленно ойкнул, а потом опять закричал благим матом.
Боркова трясло крупной дрожью, как в лихорадке. И вдруг он кинулся к Зырянову.
- Стойте, стойте. Я скажу. Перестаньте его бить…
- Стоп! - скомандовал тот. - Говори.
- Пустите его. - Андрея все еще трясло. - Я брал у него листовку. Отпустите только его.
- Ну вот, это другой разговор, - с нескрываемым торжеством посмотрел Зырянов на Ширпака. - Развяжите этого, - ткнул он пальцем в сторону скулившего Юдина.
- Куда ты дел эту листовку? - спросил Зырянов у Андрея.
- Я ее прочитал и сжег.
- Врешь!
- Сжег.
- Ведь опять врешь… Ну хорошо. - Зырянов достал из папки, лежащей на столе, рукописную листовку. - А вот эта не твоя? - Он протянул листовку Андрею. Тот еще издали признал свою листовку. Но взял ее в руки, повертел.
- Эту листовку я не знаю, не видел.
- Как не видел? Это же твой почерк.
- Я вам говорю, что не видел.
- Врешь, сволочь!
Борков пожал плечами.
Ширпак подошел вплотную к Боркову.
- А вот эти ты где взял? - встряхнул он перед носом Андрея несколькими листовками.
- Какие эти?
- Те самые, которые ты с Даниловым и Филькой Кочетовым разбрасывал по дворам крестьян?
- С каким Филькой Кочетовым? - искренне удивился Борков.
- A-а… Не знаешь Кочетова?
- Это тот Филька, что у Хворостова в работниках жил?
- Да, да, тот самый, - с ехидством подтвердил Ширпак.
- Не знаю, - пожал плечами Андрей, - я его уже больше года в глаза не видел. Он же в армии…
- Рассказывай мне, в армии.
- Ну! - поднялся Зырянов. Его уже начинало бесить упорство этого чахоточного. - Будешь говорить?
- Никакого Кочетова я знать не знаю, - решительно заявил Андрей, боясь, как бы ему не пристегнули того, чего он и во сне не видел.
У Зырянова, как вчера на площади, задергалась щека, остекленели глаза.
7
Леонтьич пришел домой, что называется, чуть живой. От страху до сих пор тряслись колени.
Жена, обеспокоенная новым вызовом старика в управу, все окна проглядела. И когда увидела торопливо семенившего мужа, облегченно перекрестилась: "Слава тебе, Господи… пресвятая дева Мария".
- Ну что, старик? - спросила она, едва Леонтьич переступил порог сеней.
Но тот, не удостоив ее ответом, прошел в избу, сбросил с ног опорки и полез на полати. Низ живота резало, в кишках что-то гоняло взад-вперед. "Чтоб вам провалиться с этой листовкой. И на кой ляд я ее брал. Нечистый, видать, попутал тогда. А кум тоже хорош! Сам выпросил эту проклятую листовку, а опосля сам же отказывается: в глаза, грит, не видел. Вот и доверься таким… А Ширпак - какой изуит! Только бы порол и порол. А за что? За какую-то поганую бумажку? Да с ней на двор сходить и то пользы мало. А за нее людей порют. Должно, вредная она, коль они так обозлели, видать, не в нос она им. Так вам и надо, не будете людей пороть. А Андрей-то молодец, даже не закричал. Во какой парень! Оно и я не особо кричал. Стойко держался. Нас ведь этим не проймешь, господа хорошие, мы не такое видали, мы народ боевой. За правое дело тоже постоим". В это время в животе у него начался такой разгул, такая трескотня, что он, по-мальчишечьи проворно свесившись в полатей, жалобно попросил:
- Мать, дай соли выпить, а то крутит, прямо-таки терпежу нету.
Выпив густо посоленной воды, он снова исчез в дальнем углу полатей. "Чтоб вас так пронесло с Карлой, - кряхтя, укладывался он на дерюжке. - А этому Карлу, видать, кто-то уже понавесил фонарей, сидит косоротится. Так ему и надо, немчуре. Кто это его мог так приголубить? Должно, и вправду, окромя Данилова, водятся у нас в селе эти самые большевики. Они, говорят, народ такой, отчаянный. Коль царя скинули, по шее надавали, а немцу - это им запросто. Навешают - и будет посапывать… Андрей, конечно, не большевик. Это они зря его мордуют. Он бы мне сказал по-свойски, чай, мы кумовья. Его листовка та, проклятая, сгубила. Я виноват: на кой ляд ему показал. Если б не я с этой листовкой, жил бы человек и горя не знал. А то теперь начнут его по тюрьмам мытарить. Больному человеку - это гроб. И все из-за меня. Чего я такой невезучий: за что ни возьмусь - или себе беду какую-нибудь наживу, или людям".
8
В селе было объявлено военное положение. С наступлением темноты хождение по улицам запрещено под страхом смерти. Третий день свирепствует в Усть-Мосихе Зырянов. Третий день солдаты прочесывают бор, заимки не только мосихинских пашен, но и всех соседних сел: Куликово, Макарово, Ильинки, вплоть до Юдихи и Плотниково. Но никаких следов Данилова нигде не обнаружено. Да и трудно было их обнаружить - второй день Данилов с друзьями жил… в самой Усть-Мосихе в доме Андрея Полушина, на краю села у кромки бора. Второй день в пригоне, в котором для запасного выхода был разобран проем в задней стене, стояли заседланные кони, а друзья по очереди дежурили на чердаке. Данилов интуитивно чувствовал, что в такой обстановке лучше всего прятаться в селе, под боком у Зырянова - там, где никому и в голову не придет искать его.
В этот третий день хозяйничания Зырянова вечером к Полушиным огородами прибежал двоюродный братишка Ивана Ильина, отбывавший в порядке очередности обязанности сидельца при волостной управе.
- Наших арестовали! - прерывающимся голосом зашептал он встретившему его Петру Дочкину. - Где Данилов? Ведите, дядя Петро, к нему.
В горнице паренька обступили.
- Кого арестовали? - спросил Данилов.
- Нашего Ивана, Алексея Тищенко, Акима Волчкова, Боркова Андрея и всех троих Катуновых. Два часа уж, как взяли их. Раньше не мог прибежать.
- Где они сидят?
- В каталажке.
- Охрана какая у каталажки?
- Двое часовых. На крыльце управы тоже двое стоят, да в самой управе с Зыряновым человек шесть.
- М-да… Многовато. - Аркадий поднялся и зашагал по комнате.
Все смотрели на Данилова, ждали его решения. Субачев хотел что-то предложить, но Тищенко зыркнул на него, и он замолк, едва успев разинуть рот.
- Нападать все равно надо! - решительно сказал Данилов. - А ты, - подозвал он паренька, - беги обратно в управу. Тебя пустят сейчас туда? Ну вот, тогда постарайся из сеней подпереть дверь в управу, чтобы те шестеро не смогли сразу выскочить…
Через полчаса к управе на рыси подъехали шесть всадников. Часовой грозно окликнул:
- Стой! Кто такие?
Офицер в косматой бурке и фуражке с блестевшей кокардой направился к крыльцу, спокойно ответил:
- К начальнику контрразведки Зырянову из Барнаула с особым поручением. Он здесь?
Не дожидаясь ответа, двое спрыгнули с коней, третий не слезая с седла, принял поводья. Те двое одновременно поднялись на крыльцо и почти одновременно оба часовые, оглушенные, молча сползли на ступеньки. Остальные трое всадников подъехали к коновязи, где были привязаны солдатские кони, спешились и направились к каталажке. Делалось это неторопливо, на виду у часовых каталажки.
- Смена прибыла, - крикнул часовым один из подходивших к коновязи.
- Какая смена? - удивленно спросил высокий часовой. - Где разводящий?
- Здесь разводящий, - крикнул офицер в бурке, быстрым шагом выходя из-за угла управы.
- Наш разводящий где? - допытывался солдат уже встревоженно.
А в это время незнакомцы уже подошли вплотную.
- Стой! Не подходи! - закричал один из часовых.
Но было уже поздно. Его напарник, стоявший ближе к подошедшим, охнул и выронил винтовку. Тот, высокий, пятясь, судорожно передернул затвор и, когда его уже схватили, успел нажать спусковой крючок. Грохнул выстрел. Это все, что успел он сделать. Тут же кем-то торопливо засунутая в пробой железная выдерга со скрежетом вырвала запор. Дверь каталажки распахнулась.
- Скорей, товарищи, скорей! - торопил арестантов Данилов. - Бегом к коновязи! Винтовки забрать! Патронташи не забудьте.
Из помещения управы уже доносился яростный стук в дверь (видать, парень выполнил поручение Данилова - дверь была подперта).
Потом с дребезгом вылетел оконный переплет. Раздался приглушенный выстрел.
- Быстро, товарищи! Быстро! - говорил спокойно Данилов. - Все готовы? За мной!
По селу рассыпался конский галоп и через минуту растаял в ночи. Кругом стало тихо, будто ничего и не случилось.
Часа через два за бором, около Макарово, скакавший впереди Данилов остановился. Он сбросил с плеч вывернутый наружу шерстью тулуп с отпоротым воротником, вытер пот на шее.
- Фу-у, запарился в этой овчине, - вздохнул он.
- Ну, все здесь? - спросил он, сдирая с фуражки кружок серебряной фольги.
- Нет, не все, - ответил Иван Ильин,
- Боркова нет.
- Как нет? - удивился Данилов.
- Там остался. Как раз его в это время опять увели на допрос. В управе он был.
Данилов с досадой плюнул.
- Надо же было - ни позже ни раньше…
К нему подъехал старший из Катуновых - Иван.
- Все одно, кого-то бы из нас, Аркадий Николаевич, вы бы не освободили. Все время по переменке допрашивали. Чего уж сокрушаться. Должно, судьба.
- Больной ведь. Не выживет он там, - проговорил Данилов.
Тищенко тронул Аркадия за плечо.
- Ну что поделаешь, Аркаша.
А рядом в темноте освобожденные здоровались со своими освободителями.
- Здорово, Петро!
- A-а, старина, привет!
- Матюха, и ты здесь?
- Постой, постой, а это кто?
- Что, дядя Иван, не узнал?
- Боже мой! Филька! Ты-то откуда здесь? Тебя же в армию брали…
- Тебя, дядя Иван, тоже вон арестовывали..
- То-то гляжу, почему вас шестеро, - удивлялся Иван Катуков. - Вроде бы, думаю, должно быть пятеро - в церкву-то тогда пятеро приезжали, - а тут вдруг шестеро…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Маленькая комнатенка на чердаке Малогину понравилась. Правда, кроме одного стола, стула и деревянного топчана здесь ничего не было и ничего бы больше не вошло. Но он был рад, что хотя такую квартиру удалось найти.
Павел разулся, поставил под стол хромовые сапоги, нажитые еще до мобилизации в армию, задумался. Вот и началась его новая жизнь под именем Василия Григорьевича Павлова, гражданина Самарской губернии Бузулукского уезда Бобровской волости, как значилось в удостоверении за № 1195, выданном Усть-Мосихинской сельской земской управой. Далее в удостоверении говорилось, что он 24 лет, женатый, грамотный, временно проживающий в селе Усть-Мосихе той же волости Каменского уезда Алтайской губернии, под судом и следствием не состоит и не состоял.
Две недели назад с облегчением покинули они с Василием Егоровым родное село Тюменцево и с котомками за плечами отправились на Макарово. Там, в Макарово, Василий остался - не захотел далеко уходить от родных мест, устроился сапожником у макаровского богатея Комаревцева за один харч без какой-либо доплаты. Как ни звал его Павел в Барнаул, не пошел. А зря не пошел. Нанялись бы сегодня вместе сапожниками в комитет увечных воинов. Город большой, попробуй разберись, кто здесь с настоящими документами, кто с "липой".
Павел был доволен новой работой, новой квартирой. Думал: "Поживу пока, а там, глядишь, что-нибудь изменится, какое-нибудь помилование выйдет".
С этой надеждой на лучшее будущее и уснул.
Приснился ему каменский надзиратель Жданов. Он ходил по улицам, проверял у всех документы. Документы он не читал, а просматривал на солнце. Если документ не поддельный, на листке вырисовывался царский двуглавый орел. Если же липовый, вместо орла появлялась… дуля. Тогда Жданов, зажмурив глаза, кричал "Караул!" таким же голосом, с надрывом, каким кричал весной в доме Лаптева. Жданов приближался к комнатке Павла. Тот замер от страха: надзиратель может и безо всякого документа опознать его. Хотел убежать, но никак не мог найти свои хромовые сапоги. А бросать их было жаль. Вот Жданов подходит все ближе, ближе. Павел боится взглянуть в окно, притаился в углу. Уже слышен скрип ступенек. Сердце у Павла колотится где-то около самого горла. От страха он хочет закричать, но голоса нет. Он разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Ждет. Но дверь не открывается, прекратился и скрип ступенек. И вдруг Павел в щелку увидел глаз, злорадный, торжествующий глаз. Казалось, он говорил: ага, вот ты где, оказывается, а я ведь тебя ищу. Павел от страха вскрикнул и проснулся.
- Фу-у, какая чертовщина приснилась, - вслух произнес он и рукавом вытер вспотевший лоб.
Ласковое июньское солнце заглядывало в единственное квадратное окно. И Павел с облегчением подумал: "Как хорошо, что это только сон".
Вечером после работы, он снова надел свои хромовые сапоги, начистил их до блеска и отправился смотреть город. Он прошел по Московскому проспекту, постоял на берегу Барнаулки, любуясь пышной зеленью нагорного кладбища. Но пойти туда не захотел, решил: "Схожу завтра". Вышел на Соборную площадь, не спеша повернул на Иркутскую улицу, два года назад переименованную в Пушкинскую. И тут почти носом к носу столкнулся с Василием Андреевичем Большаковым. Тот выходил из "Кафе-де-Пари" и оживленно разговаривал с усатым штабс-капитаном в милицейской форме. Штабс-капитан был на голову ниже Большакова, и Василий Андреевич сверху вниз гусаком поглядывал на него.
Спасло Павла то, что Большаков был заметно пьян. Поэтому он и не обратил внимания на своего земляка. Павел по-заячьи сделал скачок в сторону, метнулся назад, свернул за угол и быстрым шагом, поминутно оглядываясь, устремился вверх по Соборному проспекту.
С этого вечера он стал опасаться ходить по многолюдным улицам. И все-таки через неделю снова встретил Большакова все с тем же щуплым штабс-капитаном с пышными каштановыми усами. Они ехали на пролетках от пристани. Были пьяны. На коленях у Большакова сидела девица - одна из тех, которых всегда можно видеть в "Кафе-де-Пари" и на втором этаже этого здания, в номерах гостиницы "Европа".